Как немцы не сделали ядерную бомбу

— Скажите, Рихард, почему вас вообще заинтересовала тема создания атомной бомбы в нацистской Германии? Все эти блестящие физики, некоторые из них нобелевские лауреаты, собранные под руководством Гейзенберга, потерпели поражение — они не сделали бомбу. Почему вы решились посвятить целую книгу истории одной большой (и для всех нас явно счастливой) неудачи?..

— Меня всегда интересовали неудачи. Можно сказать, я — специалист по исследованию неудач и поражений. Потому что именно через них мы чему-то только и обучаемся. Вот сейчас в Москве был парад, посвященный победе над Германией 70 лет назад. Для побежденной Германии это был момент, когда она могла спросить себя: почему все так вышло? Она могла заглянуть в самую суть своего поражения именно потому, что была побеждена. В то время как победитель рассуждает иначе: я выиграл, я пришел к победе, значит, мне незачем меняться. А мы знали, что нам необходимо меняться. Во всех смыслах, во всех областях. Что касается нашей науки, нам стало ясно как божий день — нужно создавать новую университетскую систему, старая не работает. Неудача, поражение — это великолепный методический материал. И вот что касается истории, когда немцы не смогли создать атомную бомбу, вопрос для меня состоял в следующем: как получилось, что столь технически подкованная, дисциплинированная и умная нация не смогла не просто создать эту бомбу, но добиться даже самого малого прогресса на этом пути. Меня этот вопрос интересовал куда больше, чем гипотетический вопрос о том, что случилось бы с миром, если бы они все-таки ее сделали. Сама мысль об этом ужасает меня, и мы все до сих пор безмерно благодарны этому беспрецедентному поражению немецкой науки.

— Да, в книге говорится, куда бы они ее сбросили. Первым стоял Лондон… Но все-таки с чего все началось, с чего началась ваша история работы над этой темой?

— Чтобы ответить на ваш вопрос, я должен вернуться в самое детство. После войны мы жили в небольшой баварской деревушке на озере Вальхензее. Наши дома были все конфискованы, и мы ютились здесь, а вместе с нами — еще человек двадцать, населявших деревеньку. Все они были людьми далеко не обычными. И одним из них был Гейзенберг, живший там со своей семьей. Я не знал, кто это. Даже в школе, куда я пошел, где все восемь классов обучались в одной комнате — так там было мало места, я не имел никакого понятия о том, кто это. И когда мне говорили: «О, вот идет Гейзенберг!» — я и знать не знал, что он физик, один из самых известных ученых двадцатого века. Он жил в нашей деревушке, умер двадцать лет назад, а его семья там и осталась. Меня долго занимал вопрос, почему именно в нашей деревушке собралось столько интересных и необычных людей, я стал исследовать их жизни и, подступившись к Гейзенбергу, вдруг неожиданно понял, что весь огромный немецкий проект по созданию атомной бомбы зародился и завершился именно здесь, по соседству от меня.

— «Катастрофа» жила по соседству. Я помню, как меня тоже охватило странное чувство в Кембридже, когда я стояла возле колледжа XVII века и смотрела на обвитые плющом стены, испытывая разные сентиментально-исторические чувства, и вдруг мой спутник сказал: здесь Резерфорд впервые экспериментально «увидел» атом, его ядерную структуру. И я вздрогнула. Что это конкретное, абсолютно чудовищное по многим последствиям умение имеет конкретный адрес.

— Да, это удивляет всегда… человеческий масштаб нечеловеческих событий. Но если продолжить, то, когда я стал уже задумываться над новой книгой, я понял, что мне не надо рассказывать обо всех обитателях моей послевоенной деревушки. Одна история Гейзенберга настолько увлекательна, что стоит потратить все мое время и силы на то, чтобы рассказать ее, рассказать о тех огромных надеждах и великой неудаче, что связаны с попыткой немцев разработать свою атомную бомбу. И началась эта история в 1939 году, когда последний «довоенный» корабль привез Гейзенберга домой из Америки. Предчувствие войны витало в воздухе. Ее ощущали все. И стоило ему приехать, как его тут же вызвали в Берлин. Он решил, что ему предстоит отправляться на фронт. Однако приказ был другим. Он был поставлен во главе разработки немецкого атомного проекта. Когда война закончилась, он уезжал из разоренного Берлина на велосипеде. И ехал он в Урфельд — ту самую деревушку, где прошло и мое детство. Там его ждала жена с шестью детьми. Им было плохо — не хватало еды, не было даже вещей первой необходимости, никакой помощи. Она была одна и ждала его с отчаянным нетерпением, при этом без всякой уверенности, что он вообще жив. И когда он приехал, усталый, грязный, побежденный, его почти сразу же нашли американцы и вместе с девятью другими его коллегами — отловленными по всей Германии — перевезли на территорию Англии, где по закону Его Величества иностранца, «врага короны», можно было удерживать в течение шести месяцев в заточении без предъявления обвинения. Поэтому технически это не было тюремным заключением. Это было «задержанием», о чем сами задержанные много шутили. И англичане поступили совершенно честно. Они отпустили пленников минута в минуту по истечении шести месяцев. Но вот там-то, во время пленения в Фарм-Холле, и развернулась невероятная драматургия этой истории, запротоколированная слово в слово англичанами и американцами, поставившими прослушки по всем комнатам — на оборотной стороне картин, на люстрах. И из этих материалов прослушки передо мною стала вырисовываться удивительная интрига, вся соль которой состояла в том, что немцы не знали, что американцы уже сделали бомбу. Они не знали этого вплоть до шестого августа 1945 года, когда, сидя в столовой, из новостей BBC они вместе со всем миром узнали о Хиросиме. До этого у них сохраняли полную иллюзию того, что они невероятно важны, что только они, их группа может решить эту задачу. Что только немецкий мозг, немецкое знание способны ответить на этот вызов. И в этой иллюзии их и держали специально, не давая им никакого дополнительного доступа к информации.

— А в чем была цель американцев?

— Понять, насколько они опасны. Сделана или нет немецкая бомба, есть ли какой-то «план Б», можно ли отпустить их, кто что знает, есть ли риск, если они попадут в руки «Советов». Ведь они не были ни военными преступниками, ни пленными. В конце концов их следовало освободить. Есть ли среди них скрытые сторонники коммунистов? Они боялись, кстати, что эти «драгоценные» немцы могли попасть и к французам. Потому что в 1932 году два ведущих французских физика Ирен и Фредерик Жолио-Кюри, нобелевские лауреаты 1935 года, вступили во французскую компартию. С другой стороны, там, конечно, присутствовала и доля юмора, насмешки, быть может. Посмотреть, как это будет, когда в одну ночь, как гром среди ясного неба, они узнают…

— Что вся их иллюзия собственной важности, значимости, роли, которую они здесь играют, распалась в прах?

— Да, и вопросы — а в чем наше значение, чего мы теперь стоим? Мы никому не нужны. Войну мы проиграли, что само по себе уже катастрофа, а теперь мы лишились и научной репутации. Мы — не первые. Нас никто не хочет. Нас никто не любит. Я видел это в протоколах, на основе которых я реконструировал множество маленьких сцен, реакций, жестов, слов, рисунков поведения каждого из них в ту ночь 6 августа. Это и была та самая ночь…

— «Ночь физиков» — название вашей книги…

— Да, это было совершенно фантастично. Сначала они вообще не верили. А потом, когда об этом стали говорить по всем программам и повторять, до них постепенно дошло, что это все правда. Люди плакали, у них случился нервный срыв. Реакции были непредсказуемыми… Отто Ган, тот, кто первым расщепил атом, чувствовал невероятную вину за все происходящее. Это он привел в движение весь механизм, по которому сейчас где-то в Хиросиме одномоментно погибло столько людей.

— Гейзенбергу сказали, что он теперь второстепенный ученый…

— И он согласился, правда, еще явно не веря в то, что говорят по радио. Осознание придет позже. Но вся эта драматургия вращается вокруг этих десятерых людей, их судеб, историй, отношений, людей, которых собрали всех вместе в ту ночь за тем столом в момент явления первого атомного взрыва. Вот основные моменты моей книги.

— Кто вам импонирует больше всех из тех физиков, что провели свою главную ночь в Фарм-Холле?

— Хартек. Пожалуй, он был самым симпатичным из всех. Книга полна всяких личных историй, и мне очень нравится история любви Хартека к скрипачке. Она меня очень тронула. Гейзенберг отталкивает меня своим явно ощущаемым нацизмом, а Вайцзеккер — просто очень наглый молодой человек.

— Мне кажется, что вторая большая тема — это сопоставление американского и немецкого подходов к разработке бомбы. Удивителен момент, когда Гейзенберг и Вайцзеккер приходят к Шпееру в 1942 году на заседание по финансированию проекта и тот спрашивает их: сколько вам еще нужно для успеха предприятия? И те говорят: «Еще 43 тысячи рейхсмарок». И тот просто не может ушам поверить и переспрашивает — сколько-сколько? Подумайте еще. И те уходят, что-то считают целую неделю и говорят: «Еще 75 тысяч». Тогда как он сам готов был вложить сотню миллионов рейхсмарок. Американцы же вложили в свой Манхэттенский проект два миллиарда долларов… Ваше описание, как отстраивался Хэнфорд — «атомный город» на северо-западе Америки, в штате Вашингтон, — поражает. Такое ощущение, что немцы делали это на коленке в сарае…

— Да, американцы относились к этому проекту как индустриальному проекту почти фордовского размаха. Они шли по совершенно модерному пути и в этом же духе, например, абсолютно перестроили всю университетскую иерархию взаимоотношений в науке. Скажем, среди молодых немецких ученых был один особенно талантливый юноша, который мог бы невероятно продвинуть исследования, был нужен в группе, но его не могли взять — ведь он еще не защитился.

— То есть немцы перенесли университетскую иерархическую систему на проект, который обещал быть столетия…

— Да, и если ты не защитился, то ты… наполовину человек. В то время как Оппенгеймер, наоборот, как только увидел Фейнмана (а тому было всего 23 года, и он еще был студентом), сразу же сказал: «Он мне нужен. Мне плевать на то, есть у него диплом или нет. Он великолепно мыслит. И он будет со мной работать». Потом Фейнман получил Нобелевскую премию. Германия была сословным обществом, каждый из его членов был опутан невероятным количеством условностей и обязательств. Кроме того, существовал и еще один фактор. В Манхэттенском проекте участвовало большое количество евреев, которые были готовы работать 24 часа в сутки, не спать и не есть, но не дать немцам получить бомбу раньше. Они работали на защиту своего «племени», как сказал Оппенгеймер. И при этом многие из этих евреев, такие, как Эдвард Теллер, защищались у того же Гейзенберга. Так что обе науки были переплетены. У немцев же не было такой мотивации. Такой ярости и такой самоотдачи. Они думали, что русские могут их опередить, но про себя знали, что еще далеки от решения.

Ведь всю войну для создания бомбы у людей существовала реальная мотивация. Когда Оппенгеймер публично заявил, что он еврей и что он поддерживает создание бомбы, потому что там, в Германии, уничтожают его «соплеменников», он лично отвечал за сказанное. Убивали его друзей, родственников, знакомых... Но после победы над Германией в бомбе уже не было реальной необходимости и личного оправдания. Ее возможности были вдруг перенаправлены на какую-то Японию, которую никто никогда не видел. И вопрос теперь был не о защите близких, а более «теоретический»: если мы взорвем бомбу на такой-то высоте, то сможем разом убить только 5000 человек, а вот если поближе… то уже 20 000 человек. И, ставя вопросы таким образом, ученые превращались в монстров за письменными столами.

— …ведущих счет мертвецам. Я понимаю. От защитника мира до чудовища… Как быстро это произошло — я имею в виду мутацию? Что произошло после Хиросимы?

— Ну, Оппенгеймер резко отстранился и даже был объявлен Теллером врагом. Поскольку Теллер, отец водородной бомбы, считал, что бомб теперь нужно как можно больше. А Оппенгеймер был не согласен. Его обвинили в прокоммунистических взглядах, он потерял доступ к секретным сведениям. Этому способствовало то, что его жена заигрывала с коммунистическими идеями — они все это делали — и даже как-то пожила на четыре доллара в неделю. Эксперимент занял ровно две недели, а потом, очень раздраженная, она заявила, что эксперимент прекращает, что это невозможно. Оппенгеймера реабилитировали при Джонсоне, но крови ему это попортило много. Но это другая сторона истории, как и русская бомба, в разработке которой тоже будут участвовать немецкие ученые.

Мы все до сих пор благодарны этому беспрецедентному поражению немецкой науки.

— Как писателя, вас интересует история науки?

— Меня интересует ощутимость идей и судеб. Мне не нравится, когда мы говорим «Эйнштейн» и не чувствуем, что это был человек, который отказывался, например, спать в пижаме и носить нижнее белье, и когда он мерз в поезде, то жена просовывала ему руку под пояс и говорила: «Ага! Опять без белья!» А с другой стороны, его открытие, что свет — это не волна, частицы, то есть по сути вид материи, потому что они уклоняются по кривой от массы Солнца, хотя должны бы лететь прямо… Он считал, что это можно сфотографировать при затмении, и целая группа ученых отправилась в Россию из Лондона с лучшими английскими фотоаппаратами, линзами в отличных кожаных чехлах. Я прямо вижу эти сундуки. И разразилась война. И вместо того, чтобы оказаться в Сибири и подтвердить открытие Эйнштейна… они просидели в русской тюрьме, задержанные со всем снаряжением. Меня волнуют эти неизвестные истории и те открытия человека, которые вообще меняют мир. И сам момент открытия. Как в случае с одним английским ботаником, Робертом Брауном, который как-то вечером, выйдя в сад, заметил то, что может увидеть любой, а именно — что упавшая на поверхность его пруда пыльца не перестает двигаться, причем без всякой внешней причины. «Почему она движется?» — спросил он, и два столетия никто не мог ответить, пока тот же Эйнштейн не написал пятистраничный текст, где сказал, что это движение — просто прямая и легчайшая демонстрация движения молекул и вообще того факта, что мир состоит из атомов. А это просто… темный пруд с танцующей на нем пыльцой. В этом есть что-то невыразимо прекрасное…

— И ужасное… потому что в этой пыльце уже танцует «атомный гриб»… Я понимаю ваше вдохновение, эту попытку расшифровать человеческий язык науки, почувствовать силу наших открытий… Но не кажется ли вам, что если бы все можно было вернуть назад, кто-то мог бы и воскликнуть: «Стоп — больше туда не надо»? В своей книге вы сами показываете, как ученые придумывают использовать отравляющие газы во время атаки при Ипре, как тот же Ган ходит по позициям и отмечает точки выпуска газа, рассчитывает его распространение…

— И это тот же человек, благодаря которому из-за удобрений мы можем накормить теперь больше людей; он же изобрел отравляющие газы… Да, у науки два лица, как, впрочем, и во всех человеческих начинаниях. Знание несет и свет, и тьму. И тем не менее наука делает мир более интересным и свободным местом. Я не хотел бы назад… Главная вещь в познании — это снятие ограничений, запретов… а это очень эротично… Быть может, это говорит моя мефистофелевская часть… но я люблю соблазн.

— Да, как, вероятно, и те десять физиков, что собрались ночью 6 августа за столом в Фарм-Холле…

— Как все мы…

Рихард фон Ширах. «Ночь физиков. Гейзенберг, Ган, Вайцзеккер и немецкая бомба» (2012; рус. изд. — М., Логос, 2014)

Понравился материал? Помоги сайту!