Истории Линор Горалик

Линор Горалик — поэт, писатель, переводчик, маркетолог, теоретик моды, создатель Зайца ПЦ, PostPost.Media, проекта биографий современных поэтов «Частные лица».

С любезного разрешения Центра Вознесенского, где состоялась встреча Линор Горалик с читателями, COLTA.RU публикует фрагменты ее выступления.

Про самые главные темы

Я студентам своим, маркетологам, давно рассказываю, что есть пять тем, которые триггерят внимание в любом случае: дети, деньги, секс, смерть и родина. Я объясняю, что, если ты можешь каким-то образом соотнести свое сообщение с какой-то из этих тем, будет легче завладеть вниманием человека, а дальше можешь рассказывать ту историю, которую тебе важно рассказать. Я стараюсь учить студентов этой технике, когда надо предложить тему для сбора историй, чтобы потом сделать из них публикацию, — вот как это делает PostPost.Media. Во-первых, мне кажется, что это важно, потому что сохранять человеческие истории важно, а во-вторых, это дает хорошие результаты — читаемость, охват. И особенно это хорошо делать со студентами-маркетологами, которым предстоит продвигать медиа. Потому что для медиа получается польза со всех сторон: и контент хороший, и работа с соцсетями хорошая, очень органично. Но у меня было всегда одно условие: можно про многое рассказывать, но только не надо эксплуатировать тему котиков. Ну сколько можно. И в какой-то момент я читала курс в Тбилиси. Я всегда говорю, что лучше всего работать с темой, которая близка к актуальным событиям. Я их спросила: что у вас сейчас главное происходит в Грузии? Они сказали — выборы, у них были выборы на носу. Я сказала: «Отлично, вот у нас есть этот список — дети-деньги-секс-смерть-родина; давайте думать, какой вопрос мы можем задать людям, чтобы попасть в какую-то из этих тем». Ну, про родину понятно, выборы — это уже про родину, тут все хорошо. Дети? Ну, они говорят: в детстве все участвовали в каких-нибудь выборах. Выборы старосты класса, еще кого-нибудь… В общем, можно спросить людей, в каких выборах они участвовали в детстве, и будут отличные истории. Хорошо, говорю, прекрасно. Деньги? Они говорят: ну, прямо так и спросить — выборы и деньги. Какая история на эту тему есть у вас? Кто-то работал на выборах и получал зарплату. Кому-то пытались дать взятку, может быть. Кого-то пытались подкупить. Могут быть очень неожиданные сюжеты. Отлично, говорю. Секс? Они: ну как, любые выборы — это секс-скандалы. Можно просить не истории, а мнения и реакции, сделать такую подборку мнений: как влияют секс-скандалы на решение, кого выбирать. И сидит одна девушка, Марина, она всегда очень активно участвовала, а тут молчит. Я говорю: «Марина, у меня чувство, что вам есть что сказать, но вы как-то…» Она говорит: «У меня есть идея, но запрещенная. Она про котов». Я говорю: «Давайте про котов». И она говорит: «Я бы задала вопрос так: напишите, почему ваш кот был бы лучшим президентом, чем все эти люди». Марина, говорю, с этого момента я возвращаю котов в список допущенных тем. Коты победили. Теперь тем шесть — дети-деньги-секс-смерть-родина-коты, причем про родину я всегда думаю, что чем локальнее будет сообщение, тем лучше: люди очень хорошо реагируют на региональные новости, потому что своя рубашка ближе к телу. Когда я писала про это в свой бложик (блог Линор Горалик о маркетинге. — Ред.), я поняла, что есть идеальная новость: «Омские дети брали с прохожих деньги за право посмотреть кошачий секс на кладбище». Это новость, на которой был бы бесконечный хвост трафика, она бы не перестала нести трафик никогда. Омск менять на Кострому, котов на собак — и так все время...

Про частные истории

Меня интересуют вот эти крошечные моменты частной жизни. Почему-то у меня чувство, что они важнее всего. Важнее больших нарративов. Важнее романов, важнее семейных саг. Сегодня я покупала карточку в метро, и рядом со мной стоял очень холеный, изумительно одетый человек, разговаривал по телефону, причем держал телефон довольно далеко от уха, потому что там рыдала женщина, было слышно. И говорил: «Ну что ты молишься, что ты молишься. Я понимаю, что ты молишься, но ты понимала, что это будет искушение, ты понимала, что у тебя душа слабая? Ты зачем туда пошла? Молится она. Ладно, сиди там, ничего не делай, я щас наберу одного иудейского человека, попробуем через еврейского Бога на это дело зайти». И ты понимаешь, что нет литературы, которая лучше этого, нет литературы, которая важнее этого, это нельзя написать, потому что… Потому что литература — это вторичный продукт. Первичный продукт — это «Господь создал человека». Что там человек наговнякает в результате — ну, что сможет, да? Человек как таковой качественнее.

Про «Частные лица»

Проект «Частные лица» — отдельная совершенно история: я очень много лет стараюсь помочь поэтам написать их автобиографии. Потому что я понимаю, что в 90% случаев человек этого не сделает. Я сажусь с поэтом, и мы по много часов разговариваем на диктофон, я стараюсь помочь ему рассказать про свою жизнь, потом делаю текст-сырец, отдаю поэту, и он волен делать с этим текстом что угодно. Есть те, кто говорит: «Я передумал, мы не публикуем». Есть те, кто меняет текст до неузнаваемости, есть те, кто делает из этого отдельную книгу, — но так или иначе все эти биографии количеством 12—13 штук в одной книге издаются томами в проекте «Частные лица». Вышло два тома, мы работаем над третьим, вот прямо сейчас — с Максимом Амелиным над его биографией. В третьем томе уже есть пять человек, Максим шестой, будет двенадцать. Обычно том занимает (я посчитала) пять-шесть лет. Есть поэты, которые выстраивают, говоря о своей жизни, большой нарратив, — им важно увидеть арку персонажа, понять о себе и рассказать о себе какую-то большую историю, сквозной сюжет. А есть те, кто работает с частностями, с крошечными историями, — но из них все равно выстраивается, конечно, огромный сюжет.

Меня это все остро интересует. И я стараюсь, когда расспрашиваю, вдаваться вот в эти маленькие истории. Я обычно закладываюсь на очень долгую работу с каждым участником проекта: она может длиться и полгода, и год с перерывами, это могут быть три встречи по восемь часов и две встречи по часу — как угодно. Медленный, терпеливый совместный труд — но никак не мучительный, он приносит огромное удовольствие. Бывает и иначе: с Сашей Скиданом я пришла на первую встречу, Саша сел передо мной и за два часа изложил готовый текст. Просто потому, что Саша Скидан фантастически структурированно мыслит. Он думает нарративами, он так устроен. В других случаях это иначе, но самое потрясающее, что, когда ты говоришь с человеком, есть те, кто рассказывает вот эти крошечные бесценные сюжеты, ты отдаешь потом человеку сырец, а когда к тебе приходит готовый текст — они исчезают. Они видятся автору как неважные, ненужные или затемняющие смысл. Мне ужасно жаль этой крошечной фактуры, но я никак не могу тут повлиять. А есть те, кто, наоборот, начинает вспоминать детали и добавлять их, — я радуюсь, но опять же не имею права вмешиваться: смысл проекта «Частные лица» не в том, чтобы выпытать что-то у автора, а, наоборот, в том, чтобы в кои-то веки дать поэту контроль над биографическим высказыванием. Дать ему сделать что-то. Не то, что о нем бы говорили, а то, что он хочет рассказать. И я по определению не имею права даже сказать: «Как жалко, что вы выкинули этот кусок». Потому что одно только слово «жалко» может нарушить ход вещей. Но мне жалко, мне ужасно жалко, тем более что по условиям проекта я даже уничтожаю все исходные файлы. И это, конечно, тоже ужасно больно — но таковы наши договоренности.

Меня интересуют вот эти крошечные моменты частной жизни. Почему-то у меня чувство, что они важнее всего. Важнее больших нарративов. Важнее романов, важнее семейных саг.

Про разговор о памяти, который стал для общества актуальным

Мне трудно уже судить, актуален ли он, потому что я, конечно, слишком увлечена темой, — но какие-то версии я позволю себе высказать. Ну, прежде всего, я подозреваю — как человек, который пытается заниматься теорией моды, и как человек, который пытается заниматься маркетингом, — что в любом пространстве человеческой деятельности существуют тренды. Тренд — это не ругательство, тренд — это то, что становится актуальным и важным для большого количества людей единовременно. И, конечно, в пространстве общественной мысли существуют тренды. Как возникают тренды? Любой человек, который скажет: «Сейчас я вам объясню», — на мой взгляд, немножко шарлатан: просто потому, что тренд — это, насколько я могу судить, результат сочетания огромного количества факторов. Есть крупные факторы, но есть и очень большое число мелких факторов. Чтобы ответить на вопрос «Как возникают тренды?», надо представить себе, что лежит огромный шар, вокруг собрались все животные Африки и толкают его. Почему он покатился вправо — потому что два слона сильнее остальных или потому что очень много мышек оказалось с одной стороны? Это такой сложности математические модели, что всегда надо говорить себе: мы можем делать предположения, но не можем ничего утверждать. Почему сейчас о памяти мы говорим больше, а о травме немного меньше, чем два года назад? Или же может оказаться, что разговор о травме совсем не закончен, он тлеет и опять вспыхнет? Я не знаю. У меня как раз ощущение, что вот этот тренд на разговор о памяти в российском общественном пространстве начал сходить на нет, что мы наблюдаем снижение. Понятия не имею, что будет следующей темой разговора, — ужасно интересно, например, что у нас готовится на вход следующее культурное поколение, а то поколение в культуре, которое мы называли молодым, — придется признать, что уже им почти тридцать. Подходят следующие люди, они принесут с собой следующие темы — и они будут неожиданными. Мне, например, кажется, что следующая большая тема — это волатильность, нестабильность. Потому что более нестабильную, волатильную ситуацию, чем та, в которой живет вот это следующее поколение, та, которая ждет его в будущем, мы не можем вообразить (и они это чувствуют и понимают, если я могу судить по разговорам со своими студентами и младшими товарищами). Люди, с которыми я работаю, которые учатся у меня на MBA, люди, занимающиеся HR, — я преподаю курс по бренду работодателя в Стокгольмской школе экономики и слушаю внимательно, что они говорят про молодых специалистов, приходящих к ним работать, — рассказывают мне, что в слово «стабильность» никто из молодых больше не верит. Компании перестали говорить: «Мы дадим вам стабильность». Это слово стало пустым, даже когда компания готова отвечать за свои слова. У меня чувство, что нестабильность и страх перед будущим — это следующая огромная тема.

Про текстовое и визуальное восприятие

Я — динозавр, представитель текстоцентричного мира. Мир гораздо визуальнее, чем то, к чему я готовилась и к чему привыкла. Я — человек, который постоянно переживает, что он мало смотрит YouTube: это плохо, по-настоящему плохо, мимо меня проходит огромный пласт современной культуры, но я привыкла в основном читать буквы. Мне кажется, будет как всегда — в культуре действие не равно противодействию, но провоцирует противодействие. Мне кажется, что появится некоторый откат к старым форматам, к доморощенному текстоцентризму, к появлению теплых ламповых медиа, интерес к старым формам. Я не думаю, что это будет огромный тренд, но это займет определенное место. Очень важно понимать, что дело не в том, текстовый мир или визуальный, текстовая информация или визуальная, а в том, что текст и образ несут и могут доносить разную информацию. Дело не в том, как мы потребляем информацию, а в том, какая это информация. У меня лежит потрясающий объект, который, может быть, служит волшебной иллюстрацией нынешнего разговора, — такая штученька, произведенная музеем «Гараж». Я купила ее, чтобы повесить у себя дома. Она представляет собой двойную картинку, которая меняется при изменении угла зрения: это дактиль русского жестового языка, он показывает, как разные буквы алфавита выполняются жестами. Вот объект одновременно текстовый, визуальный и бог знает какой еще. Как его классифицировать?

Про эмоциональное равенство

У меня есть теория, которая очень помогает мне жить, в том числе как верующему человеку. Это теория эмоционального равенства. Она говорит очень простую вещь: у людей может быть фантастически разный жизненный опыт, может не быть общего языка, не быть общих культурных кодов, один может жить в австралийском племени, другой — сидеть в этом зале. Но у них абсолютно общий эмоциональный опыт. Страх, любовь, ненависть, ревность, тревога — эти вещи они с довольно большой вероятностью проживают одинаково (я знаю, насколько это спорное утверждение с точки зрения истории и философии эмоций, но я думаю, что читатель поймет, о чем я говорю). Да, мы можем говорить о том, как представитель общества performs emotion (выражает эмоцию. — Ред.) — как мы ее осмысляем, проявляем, анализируем, рефлексируем, предъявляем, обсуждаем, — и предъявлять друг другу performative differences (различия в выражении. — Ред.); но испытываем мы, верится мне, одно и то же. Я понимаю, что это тонкая грань: где заканчивается «испытываем» и начинается «рефлексируем» — бог весть (рефлексия — во многом плод внешних конструктов и дискурсов), но то живое, что болит или веселится в нас, кажется мне всеобщим. Эмоции — это единственная общая валюта на Земле, общий код. И ровно отсюда мое восхищение всеми этими крошечными историями, которыми люди готовы делиться с PostPost.Media: они говорят про этот общий код. Это потрясающе. Люди могут рассказывать какие-то вещи, которые могут казаться мне совершенно неприемлемыми в моем социальном кругу. Или, например, фантастически близкого человека ты читаешь и думаешь: как получилось, что мы незнакомы? Ты понимаешь, что у вас общий эмоциональный код. Это немыслимо, это магия. И это, конечно, то, ради чего я истории собираю. И это в моем понимании еще и огромный ключ к вере — но тут уже нужен отдельный разговор.

Мы создаем нарративы, которые помогают нам делать именно это: выживать каждый день.

Про несостоявшийся комедийный сериал

Еще когда существовало такое телевидение, которое не зашквар, ко мне обратился Валера Тодоровский: «Линор, вот вы работаете с малой формой; давайте сделаем по-настоящему качественный комедийный сериал для телевизора? Я мечтаю это сделать, придумайте комедийный сериал и пишите его, я его буду снимать, давайте только он будет вот прям малюткой, типа пятнадцатиминутками, ну что-нибудь как вы любите». Мы с ним сели, я сказала: «Валера, у меня есть название для этого сериала — он должен называться “Оливье”». И все истории в нем должны были крутиться вокруг оливье. Это может быть что угодно — от ресторана молекулярной кухни до (это реальная история) человека, которому оперировали язву желудка; поскольку это было под Новый год, к нему пробрались родственники с кастрюлей оливье, потому что нельзя же без оливье! В общем, его оперировали повторно — но нельзя же, нельзя же было без оливье! Нам с Валерой понятно было, что речь идет не о восьми сезонах, а, скажем, о десятисерийке. Я написала первый сюжет. Валера мне мягко написал, что это очень хорошо все, только — как бы это сказать — немножко грустно, а мы же хотим комедийный сериал; нельзя ли что-нибудь с этим сделать? Я написала гораздо веселее: там уже не умирали два человека, а умирала только черепашка. Валера мне написал: «Послушайте, Линор, ну хорошо, пожертвуем черепашкой. Но смотрите: у вас главный герой — нерешительный мудак, жена — какая-то невменяемая сука, дети — паразиты; кого мы будем любить?» Я не могла написать: «Валера, давайте мы будем любить меня, например». Это был бы совсем другой автор, мы даже знаем какой. Я написала, что попытаюсь что-нибудь изменить, — и изменила так, чтобы мы любили черепашку: вначале я сделала так, чтобы она была живая, потом она умерла, и мы ее уже любили дальше. В общем, стало ясно, что веселый сериал уже не получится; мы с Валерой расстались друзьями, и он разрешил мне рассказывать эту историю.

Про то, почему нас захватывают чужие истории

У меня есть подозрение, что это эволюционный механизм, который заставляет нас интересоваться частной жизнью других людей. Потому что это повышает наш опыт, нашу безопасность и наше умение ориентироваться в социальных ситуациях. Я подозреваю, что это так же важно, как, например, сплетничать (это, если я не ошибаюсь, тоже эволюционный механизм). Мы так учимся, мы так лучше ориентируемся в социуме, мы так вырабатываем приемлемые и неприемлемые паттерны поведения. Иными словами, я думаю, что мы залипаем в чужие личные истории, потому что, как пишет Канеман (Даниэль Канеман, американский психолог израильского происхождения. — Ред.), мы так запрограммированы.

Про вечные ценности

Я сегодня слышала фразу, не успела записать. Едут на электрических самокатах два прекрасных хипстера, я слышу обрывок разговора, один другому говорит: важна только гречка, вот вечно происходит какая-то х∗∗ня, а гречка — она и есть гречка. Это было абсолютно прекрасно, и не поспоришь.

Про забвение

Механизм забвения — это благословенный совершенно дар Божий: я вижу это и по проекту «Частные лица», и по проекту PostPost.Media — и как же потрясающе он работает. Самый яркий пример, который я могу привести: два или три года назад я была шеф-редактором «Букника» — это такой проект, занимающийся современной израильской культурой, — и мы с Марусечкой Вуль, одной из ближайших моих подруг, которая сейчас работает вместе со мной в PostPost, думали, что бы нам сделать к 9 Мая. Ужасно не хотелось делать очередной банальный какой-нибудь материал или интервью, и мы решили пособирать истории. У нас появилась идея: вместо того чтобы задавать вопрос «Чем занималась ваша семья во время войны?», который дал бы нам «пластинки», то есть много раз пересказанные истории, которые человек почти не рефлексирует, а просто повторяет из года в год, — мы задали вопрос: «Что у вас в семье говорилось о войне?» Мы собрали сто с лишним историй, а когда опубликовали этот материал — получили еще сто пятьдесят. Это был единственный раз на моей памяти, когда нам писали истории в комментариях на сайте, — никто не пишет комментарии на сайте! Нам писали письма. В результате эти 250 историй мы сделали бесплатной книгой на Amazon — ее можно скачать, она называется «Лишь бы жить», она на русском. Я редактировала ее сама и, когда закончила, была реально в слезах, у меня тряслись руки. Это немыслимые совершенно тексты, но там видно, как работает не только память, но и забвение. Не стыкуются даты. Не стыкуются годы жизни людей. Человек пересказывает разговоры, и по хронологии получается, что, когда ему произносил дед этот монолог, ему было два года. Но это не имеет никакого значения. Имеет значение, что у человека есть какая-то конструкция, с которой он может выживать, с которой он может мыслить себя в одном континууме. Если я правильно понимаю (я не специалист, мое ощущение обывательское), мы создаем нарративы, помогающие нам делать именно это: выживать каждый день. У этих нарративов есть двое родителей: память и забвение. И они, конечно, работают вдвоем для того, чтобы нарратив был здоровеньким.

Про собирание историй

У меня вообще чувство, что я всюду делаю одно и то же, включая мою работу маркетолога: тот тип маркетинга, который я предлагаю своим клиентам, — он про то, как живые люди взаимодействуют с живыми людьми. Я всюду занимаюсь этой специфической, узкой темой: как люди общаются друг с другом и при этом остаются в живых. Так или иначе все рассказанные истории, все эти подслушанные разговоры, которые я пытаюсь записывать… Я ведь тоже понимаю, сколько там интерпретаций, сколько там ослышки, сколько там доработки текста, — даже если мне кажется, что я фактически работаю в жанре вербатим. Мне кажется, что я делаю все время одно и то же, что даже в теории моды я выбираю темы про то же самое. Вот сейчас я готовлю статью про патриотические коллекции русских дизайнеров — про дизайнеров, которые, говоря о своих коллекциях, заявляют, что они связаны с патриотической тематикой. И это все про то же самое — про нарративы, помогающие людям найти свое место в реальности. Про то, как человек пытается выстроить свою идентичность в этой стране — тем главным способом, которым он умеет эту идентичность проживать. Так что, короче говоря, чем бы я ни занималась, я всегда занимаюсь одним и тем же.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!