«Я никогда не говорила об этом, но сейчас, думаю, пришло время»

26 февраля — 20 лет со дня смерти выдающегося композитора Моисея (Мечислава) Вайнберга. Вайнберг входил в ближний круг Шостаковича и считал себя его учеником, хотя никогда у него не учился. На счету Вайнберга более 20 симфоний, 17 квартетов, несколько опер, множество камерных сочинений. В свое время их исполняли лучшие отечественные музыканты — Ойстрах, Коган, Баршай, Ростропович, Рождественский, Докшицер, Квартет имени Бородина и другие. Позже Вайнберг был практически забыт, и лишь в новом столетии в мире начал расти интерес к его наследию. Полностью посвящен Вайнбергу был фестиваль в Брегенце 2010 года, где исполнили ряд его сочинений и поставили две оперы: «Портрет» по повести Гоголя и «Пассажирка» по повести Зофьи Посмыш, строящейся на воспоминаниях узницы концлагеря. С тех пор «Пассажирка» ставилась в мире неоднократно; 15 сентября 2016 года состоится ее российская сценическая премьера в Екатеринбурге. В следующем сезоне также планируется постановка оперы «Идиот» в Большом театре. С дочерью Вайнберга Викторией побеседовала пианистка Елизавета Блюмина.

Уже 13 лет я занимаюсь творчеством Вайнберга. Недавно у меня появилась возможность встретить его старшую дочь Викторию, близкие отношения с которой он сохранил и после ее отъезда в Израиль. Ей он посвятил Шестую симфонию и одно из самых чудесных своих произведений — «Три детские тетради», которые положили начало большому проекту моих записей его сочинений на лейбле CPO. С Викторией я неоднократно разговаривала по телефону, наслаждаясь ее великолепной русской речью, удивительным юмором и редким чувством слова. Наконец мы встретились в Тель-Авивской филармонии: передо мной — очень красивая, элегантная женщина. Копия отца.

* * *

— Вайнберг родился в Варшаве. Чудом оставшись в живых, он оказался в Советском Союзе, потеряв во время Холокоста всю семью. Вся музыка Вайнберга — реквием по его погибшей семье. Говорил ли он, рассказывал ли вам о детстве, о семье?

— Папа избегал разговоров о прошлом, эта тема была для него табуирована, а я, увы, была слишком молода, глупа и нелюбопытна. И поэтому не задавала вопросов. До сих пор не могу простить себе, что не расспрашивала его о жизни в Варшаве. Между тем это было основной темой его музыки и его внутренней жизни, что в его случае одно и то же. В детстве он мне рассказывал перед сном сказки, главными героями которых были девочка Эсти, его сестра, и мальчик Метек, он сам.

Его отец Шмуэль Вайнберг был скрипачом и дирижером в еврейском театре в Варшаве. Мать Сарра Котлицки была актрисой в этом же театре. Семья бедствовала, и мой отец с десяти лет подрабатывал в театре тапером. А заниматься на рояле он ходил к своей кузине Фелиции, так как дома у них даже не было инструмента. Он поступил в консерваторию в 12 лет и блестяще окончил ее по классу фортепиано перед самым началом войны. По скудным папиным рассказам, дальнейшая история его семьи выглядела так: в середине лета 1939 года он поехал с гастролями на восток Польши. В Варшаве остались родители и младшая сестра. В первые же дни войны вместе с другими еврейскими беженцами они покинули город, но на полпути у сестры сломался каблук, и это сыграло роковую роль в их судьбе. Они решили вернуться поменять туфли домой, в Варшаву, из которой уже не сумели выбраться.

К сожалению, многое в судьбе моего отца так и осталось невыясненным. Например, в Википедии говорится, что семья Вайнберга погибла в лагере Травники. Между тем мой дед Соломон Михоэлс, занимавший тогда пост председателя Еврейского антифашистского комитета, пытался по своим каналам выяснить место гибели папиных родных, но установить истину не удалось даже ему. Я мечтала бы добраться до немецких архивов и найти название лагеря, где уничтожили папину семью.

— Как прошло ваше детство? Занимался ли отец с вами музыкой, направлял ли вас в это русло? Давал ли послушать только что написанное произведение?

— Сколько себя помню, с раннего детства я просыпалась под звуки рояля. Отец вставал очень рано и сразу приступал к работе. Сочинительство было его естественным состоянием. Вся жизнь нашего дома была подчинена его режиму и традициям, которые он сам же и создавал. И, возможно, беспрекословное соблюдение нами этих порядков и традиций создавало для него иллюзию устойчивости существования: обед подавался в одно и то же время, пиджаки в шкафу висели в определенном порядке, передвигать предметы на его рабочем столе было строго запрещено. По введенной им же традиции, мне первой он играл все свои новые сочинения. Только после этого домой приглашались ближайшие друзья — Борис Чайковский, Револь Бунин и, конечно же, Шостакович, которого папа боготворил. Затем устраивалось прослушивание, которое заканчивалось обильным ужином. Наша домработница очень сердилась на эти поздние посиделки и однажды за ужином выхватила у Дмитрия Дмитриевича из-под носа полную тарелку с криками: «Я не в Большой театр пришла работать!» Шостакович потом любил об этом рассказывать. По введенной папой традиции, вплоть до самого отъезда я проставляла от руки номера страниц на рукописи каждого законченного им сочинения.

— Чем определялись ваши музыкальные вкусы?

— В отличие от литературных вкусов, которые у нас расходились, мои музыкальные вкусы раз и навсегда определил мой отец. В доме всегда звучала музыка, и в свободное время он слушал пластинки, привезенные из-за границы друзьями-музыкантами. Я до сих пор помню яркие обложки пластинок, которые привез ему Леонид Коган. Однажды, когда мне было лет восемь, он усадил меня в своем кабинете и заставил прослушать от начала до конца Четвертую симфонию Малера с Паулем Клецки и Израильским филармоническим оркестром. Я томилась от скуки, ерзала в кресле и ждала, когда же наступит конец моим мучениям, но папа был неумолим. Однако именно с этого началась моя любовь к Малеру, которую привил мне отец. И на даче по вечерам он играл мне сонаты Шуберта и Скарлатти. Он же был блестящий пианист. Летом на Николиной Горе у нас устраивались настоящие музыкальные вечера. Приходил Ростропович, который тогда снимал дачу рядом с нами, приезжал Коган. Они музицировали вместе.

По введенной папой традиции, я проставляла от руки номера страниц на рукописи каждого законченного им сочинения.

— Какие детали детства вам особенно запомнились? Например, какие-то концерты, куда вы ходили вместе?

— Я никогда не забуду первое исполнение Четвертой симфонии Шостаковича, это было грандиозным событием в музыкальной жизни Москвы. Помню выступления Жаклин дю Пре, Лорина Маазеля. Вообще семейные походы на концерты в Большой зал консерватории были для нас не событием, а образом жизни. Мы выходили из дома заранее, хотя жили тогда на Тверском бульваре, совсем рядом с консерваторией, и приходили, когда главный вход еще был закрыт. При нас привратник в ливрее, гремя цепями, торжественно открывал центральную дверь, и мы первыми входили в пустое помещение. Вечная боязнь куда-то опоздать была лишь одной из многочисленных папиных фобий. Но иррациональные страхи, как известно, самые неотвязные, и однажды, перед возвращением из Ленинграда в Москву, папа засобирался на вокзал, находившийся прямо напротив гостиницы, за три часа до отхода поезда. Все уговоры задержаться еще на пару часов папа безжалостно пресекал и рвался на вокзал: «А вдруг танки пойдут и мы опоздаем на поезд?» Таков был его аргумент.

— Как определить, чем различается музыка Шостаковича и Вайнберга? Меня часто об этом спрашивают.

— Я думаю, что это вопрос для профессионалов. Мой отец обожал Шостаковича.

— Каким был ваш отец? Проводил ли он, сочиняя, большую часть времени дома, был ли общительным человеком?

— Его никак нельзя было назвать общительным. Он большую часть времени проводил дома, тщательно фильтровал круг своего общения. Круг этот был абсолютно закрыт для внешнего мира и определялся исключительно общими музыкальными интересами. Когда вечерами у нас собирались гости (все те же Шостакович, Чайковский, Бунин, Коган, Кондрашин, Баршай, Ростропович с Вишневской), они могли часами обсуждать удачный или неудачный концерт. Поэтому я запомнила появление в этом замкнутом клане человека иной профессии — кинорежиссера Теодора Вульфовича — как настоящую революцию. (Вульфович поставил фильм «Последний дюйм» с папиной музыкой.)

Вечная боязнь куда-то опоздать была лишь одной из многочисленных папиных фобий.

— Сорок лет назад вы уехали в Израиль. Как реагировал Вайнберг на ваш отъезд?

— Конечно, для моего отца это был двойной удар. С одной стороны, эмоциональный: ведь советская власть умудрилась создать совершенно дьявольскую ситуацию. При жизни люди расставались навсегда, это была разновидность смерти. Проводы больше напоминали поминки. Я прощалась с отцом и знала, что больше никогда его не увижу. Мы были безумно привязаны друг к другу. Это было совершенно ужасно. С другой стороны, отъезд в Израиль, с которым СССР разорвал дипломатические отношения, приравнивался чуть ли не к измене Родине. И мой отец повел себя в высшей степени отважно и благородно, подписав мне разрешение на выезд, которое требовалось от родителей. Один его близкий знакомый, тоже композитор, десять лет не давал разрешения своему сыну, пианисту, и этим сильно подпортил ему жизнь. А мой отец безоговорочно подписал разрешение, тем самым поставив под удар свое профессиональное будущее.

— Остались ли у вас какой-либо талисман от отца, его письма к вам?

— Талисман — это не столько предмет, сколько отношение к предмету. Да, у меня осталось от него огромное количество писем. Все эти годы мы переписывались. У меня остались фотографии его семьи, которые он вручил мне перед нашим отъездом. ОВИР дал нам три дня на выезд. В результате мы уехали с пустыми руками, но эти фотографии всегда со мной. Если это считать талисманом, то да.

— Какие у вас были отношения?

— Наша связь с папой была значительно глубже, чем любовь между отцом и дочерью. Мы были близкими друзьями, заговорщиками, нас смешило одно и то же, у нас были общие коды, шутки и интересы. Один из таких интересов — папина страсть к покупкам. Он был настоящим польским франтом, обожал одеваться, покупал вещи в товарных количествах, к нам домой приходили спекулянтки, поскольку в те времена все было дефицитом и в магазинах покупать было нечего. Мы с ним объезжали букинистические магазины, где закупали редкие издания, и комиссионные, где продавщицы держали для папы под прилавком какие-то тряпки, к которым папа испытывал живейший интерес. Поэтому я была поражена, впервые приехав в Москву через 16 лет после отъезда в Израиль и увидев его в том же старом, жутком заношенном пальто, которое он носил еще до нашего отъезда.

Он был настоящим польским франтом, обожал одеваться, покупал вещи в товарных количествах, к нам домой приходили спекулянтки, поскольку в те времена все было дефицитом и в магазинах покупать было нечего.

— Многие произведения Вайнберга заканчиваются на мажорном аккорде. Означает ли это, что он был оптимистом? И был ли он религиозным человеком?

— Папа не был оптимистом; при всех трагических поворотах его судьбы трудно было сохранять и оптимизм, и, наверное, даже веру в Бога. Нет, он не был религиозен. Он был абсолютно самодостаточным человеком. Никогда ни к чему не примыкал, не стремился быть частью какого-нибудь «прекрасного целого» и жил своей абсолютно обособленной внутренней жизнью. Лейтмотивом этой жизни была тема Холокоста, евреев и пережитой ими трагедии. Он не состоял ни в каких партиях, коалициях, оппозициях, лагерях, никогда не занимался богоискательством и вообще не был религиозен.

— Музыка Вайнберга пронизана еврейскими мелодиями и еврейской болью, более еврейского композитора трудно себе представить. Недавно при вручении премии Echo Classic меня спросили, какого композитора я бы хотела встретить и какой вопрос ему задать. Вопрос, который я бы задала Вайнбергу: как могло получиться, что за три недели до смерти его крестили? Неужели это было его желанием?

— В 2010 году на фестивале в Брегенце, посвященном Вайнбергу, папина дочь от второго брака сказала мне: «Последние три месяца папа уже совершенно ничего не понимал, к сожалению, лишился рассудка, очень страдал, заговаривался и не понимал, что происходит вокруг». А крещен папа был за полтора месяца до смерти. О каком добровольном крещении может идти речь, если даже по словам его дочери папин рассудок уже помутился? Знаете, я никогда не говорила об этом, но сейчас, спустя 20 лет после его смерти, думаю, пришло время. Когда мама незадолго до папиной смерти съездила в Москву, она рассказала, что папа, уже измученный болезнью, сказал ей: «Я боюсь, она хочет меня крестить». Мы не поверили, слишком кощунственно это звучало. Недавно я нашла запись об этом разговоре в мамином дневнике 1995 года.

Это был беспощадный финал, трагическая история преступления и наказания. Наказаны же, как водится, были не те, кто этого заслужил. Но все началось гораздо раньше. Мой отец был человеком, действительно далеким от реальности. Он ничего в своей жизни, кроме музыки, не видел. Не замечал и не понимал. В нем была детская беспомощность, которая вызывала в окружающих инстинкт покровительства, и у него всегда были преданные друзья, настоящие ангелы-хранители. Одним из ангелов-хранителей была моя мама, которая осуществляла его связи с внешним миром. Она отвозила его ноты в издательство, она поддерживала светские контакты, к ней он обращался летом на даче со словами: «Таленька, а где здесь тень?» — и она переносила шезлонг с солнца в тень.

Когда моего отца арестовали в 1953 году как зятя Михоэлса, он сидел в Бутырской тюрьме. И, когда он вторично женился, оказалось, что его новая теща работала в Бутырке врачом-психиатром.

А дальше все происходило совершенно банально, по канонам романов для горничных. Хрестоматийная история. С одной стороны — папа, по которому прошлись все катаклизмы эпохи, но который при этом был совершенно незнаком с мелким бытовым злом, с «банальностью зла». Словом, легкая добыча для хищника. С другой стороны — бедная молодая студентка, уже неудачно побывавшая замужем и жаждущая любой ценой, не брезгуя никакими методами, прорваться в другое социальное измерение. Это я привела ее в наш дом, поверив ее жалостливым рассказам о бедственной участи. Она жила у нас, и мой папа ослеп. Потом, когда он слегка прозрел, было поздно что-либо менять. В 1970 году родители развелись, и вплоть до нашего отъезда папа с утра и на весь день приходил к нам. Он работал в своем кабинете, где ничего не менялось, ему готовился обед, он отдыхал, играл с котом, брал меня на репетиции, а вечером уходил ночевать к новой жене.

А дальше, когда я, уже живя в Израиле, приезжала в Москву, меня приводило в ужас все, что я видела. Он страдал болезнью Крона, его надо было кормить по часам, но жену это не заботило. Они бедствовали, но она не работала. Потом она вдруг ударилась в православие, и, как мне объяснили близкие папины друзья, в 1990-е годы, когда многие бедствовали, церковь помогала. Когда хоронила церковь, похороны были бесплатны. Отца похоронили в одной могиле с его тещей.

Вся его история поражает драматургией. Когда моего отца арестовали в 1953 году как зятя Михоэлса, он сидел в Бутырской тюрьме. И, когда он вторично женился, оказалось, что его новая теща работала в Бутырке врачом-психиатром. Квартира тещи, где он поселился вместе с новой женой, находилась при Бутырской тюрьме. Как-то раз папа мне сказал: «А ты знаешь, как забавно: окна моей квартиры выходят именно на ту камеру, где я сидел». Там он жил, в той квартире, пока они не переехали в композиторский дом на Студенческой. Он был похоронен по православному обряду и лежит под крестом в одной могиле со своей тещей, работавшей в Бутырской тюрьме, где он сидел по обвинению в буржуазном национализме.

Текст подготовил Илья Овчинников

Понравился материал? Помоги сайту!