«Есть вещи важнее дипломатических войн»

Выступление всемирно известного бас-баритона Томаса Квастхоффа с его джазовым трио обещало стать одной из сенсаций Транссибирского арт-фестиваля в Новосибирске. Однако программу, пришедшуюся на день траура, пришлось сократить до четырех номеров; остальную часть поминального концерта заняли Вадим Репин и другие музыканты. Тем не менее сенсация состоялась: даже сокращенная версия выступления Квастхоффа оказалась гуманистическим посылом невероятной силы, а «Imagine» Джона Леннона была не слишком похожа на оригинал не только музыкально, но и по духу: не гимн пацифизму, но строгое предостережение.

— Спасибо вам за то, что в день траура вы сократили программу, но не стали отменять концерт.

— Еще бы. Для всех нас это... я сам отец, и если ты любишь детей (а я их люблю)... когда я впервые прочел об этом в новостях, было ощущение полной катастрофы. Но мы — люди и понимаем, что такие вещи случаются, как ни печально, как ни ужасно. Возможно, даже большие политики после этого поймут, что есть вещи важнее дипломатических войн, что надо учиться слышать друг друга и стараться делать мир лучше. Говорить друг с другом по-настоящему, а не в категориях «Трамп против Путина», «Путин против Трампа», «Ангела Меркель и английское правительство»: это чертово безумие. И это не интересует меня вообще, меня интересует мир на нашей планете — единственная вещь, которая имеет значение.

— Вы не случайно упомянули трагедию в Кемерове рядом с дипломатическими войнами: накануне во всех центральных российских газетах на первых полосах вторая тема шла сразу за первой.

— Знаете, все это мне кажется детскими играми взрослых мужчин и женщин, которым нравится играть. По-моему, это отвратительно. В мире есть гораздо более важные и срочные дела, чем эти игры. У нас только одна планета, и она под большой угрозой — посмотрите, что происходит с климатом во всем мире, тогда как Трамп говорит, что проблемы здесь нет: этот идиот, прошу прощения... А Сирия — настоящая гуманитарная катастрофа! Мне совершенно неинтересно, русские виноваты больше, американцы или немцы, поставлявшие оружие в Саудовскую Аравию, хотя для меня это и преступление. Неважно, важен мир на земле. Всего лишь. Казалось бы, не так трудно? Но политиков, по-видимому, интересуют игры потруднее.

— Два дня назад программу концерта в Санкт-Петербурге вы не меняли, верно?

— Нет, не менял. Как вы знаете, музыка помогает в горе. Я сказал на концерте несколько слов, что для меня было очень важно — меня очень многое связывает с вашей страной: мне выпала честь неоднократно выступать с Марисом Янсонсом, Юрием Башметом, Владимиром Спиваковым, с Вадимом... это очень близкие мои друзья. Несколько лет назад я получил Премию имени Шостаковича из рук Юрия и к вашей стране расположен всей душой. У меня были здесь незабываемые концерты; в России, как и в Японии, самая чудесная, самая внимательная и слушающая публика в мире — несомненно. У вашей публики никогда не проходит голод по музыке, по искусству, и это чудесно. Музыки не бывает слишком много.

— Рад вспомнить Девятую симфонию Бетховена под управлением Мариса Янсонса с вашим участием, которую слышал в Зальцбурге. Но мне довелось слышать вас и при более необычных обстоятельствах: пять лет назад в Вербье состоялся концерт-сюрприз к юбилею основателя фестиваля Мартина Энгстрёма. За полтора года до того вы прекратили выступать, и ваше участие в концерте, пусть и с одной песней, стало сенсацией. Как происходило ваше возвращение на сцену?

— У меня не было другого выбора. Девять лет назад умерла моя мать — это не удивляет, когда человеку за 80, а ей было 84, она давно была слаба, у нее был атеросклероз. Но через несколько месяцев не стало моего брата, ему было всего 52. Мы были всегда очень близки, любили играть музыку вместе, написали вдвоем три книги, он был моим добрым гением! Для братьев у нас были необычно близкие и полные любви отношения. И через два дня после того, как он попал в больницу, откуда уже не вернулся, я потерял голос. Мог петь разве что как Том Уэйтс. Голос мой пропал! Я был у пятерых докторов, и они говорили, что связки в полном порядке! Но были разбиты мое сердце, моя душа, мой дух. Сначала дело не шло на лад, потом постепенно стало улучшаться. Но если вы занимаетесь академическим вокалом и делаете паузу больше чем на год, возвращаться уже не стоит, думаю. Я много говорил об этом с женой, с моим агентом и наконец сказал себе: больше сорока лет я пел классику, получил все награды, какие только можно, — шесть Echo Klassik, три «Грэмми», Премию имени Шостаковича, Европейскую культурную премию и много других... можно и остановиться.

Но затем друзья сказали: Томми, если ты решишь петь джаз, можно транспонировать в удобные тебе тональности все что хочешь. Я долго думал и решил попробовать. Однако мне не хотелось звучать как обычные исполнители кроссовера, которые думают, будто могут петь джаз, но поют в самой что ни на есть классической манере, что мне совсем не нравится. Если уж петь джаз, то чтобы он звучал как джаз. Я делился сомнениями с моими пианистом и ударником, но они сказали: Томми, не волнуйся, это получается очень groovy, все отлично. И теперь я выступаю как исполнитель джаза, недавно записал новый диск с биг-бендом Северогерманского радио в Гамбурге. Я вновь на гастролях и очень жалею, что мы не можем исполнить всю программу сегодня. Но Вадим — такой близкий мой друг! Я не мог ему отказать, особенно в нынешнее время, когда на уровне дипломатии люди неспособны найти общий язык: тем важнее показать людям мое чувство солидарности, выступить — пусть даже и с четырьмя номерами — в этот исключительный день. Вот почему мы здесь, и мы счастливы быть здесь.

— Как говорил Вадим, именно в Вербье он услышал вашу джазовую программу, сразу решив привезти ее в Новосибирск.

— Да, немедленно! И это было очень смешно: если честно, я ответил ему, что мне скоро 60 и лететь в Новосибирск ради одного концерта немного чересчур. Три-четыре дня спустя Вадим позвонил моему агенту и сказал, что говорил с Валерием Гергиевым, который приглашает нас выступить в Концертном зале Мариинского театра. А два концерта — уже другое дело! И я счастлив, что так вышло.

— Мы второй раз упоминаем фестиваль в Вербье — из Новосибирска он может показаться другой планетой, хотя гостями Транссибирского арт-фестиваля были уже многие исполнители, регулярно выступающие и там. В том числе Гидон Кремер, несколько лет назад написавший нашумевшее письмо о том, что Вербье больше не имеет отношения к искусству, а только к музыкальному бизнесу и большим деньгам.

— Простите за банальность, но в мире музыки нет границ, и это прекрасно. Нет всей этой дипломатической ерунды. Философия этого мира очень проста: твое искусство либо трогает сердца людей, либо нет. Твое выступление прошло на должном уровне — или нет. Вот и всё. Куда более простая философия, чем у политиков. Мы с Вадимом дружим больше двадцати лет, хотя и не то чтобы созваниваемся каждую неделю: у него много концертов, у меня тоже плюс профессура в Берлинской высшей школе музыки имени Эйслера, где я учу молодых певцов... Когда Вадим позвонил мне и сообщил про день траура и что лучше не исполнять нашу программу целиком, он оставил за мной решение, ехать нам или нет. Я сказал, что даже для четырех номеров мы приедем непременно.

Вы назвали Зальцбург — нравится ли он мне? Не уверен. Но ты должен выступать там, если ты — исполнитель классики: это маркетинг.

Что касается Вербье, я приезжаю туда уже больше двадцати лет. И прошу вас — назовите мне хотя бы один фестиваль в мире, который не имел бы отношения к деньгам. Конечно, это всегда вокруг денег в том числе — на концерты надо продать билеты. У Мартина Энгстрёма в Вербье отличная ситуация — Швейцарию не назвать бедной страной, у фестиваля достаточно денег и крупных спонсоров. Но даже Мартин, приглашая того или иного музыканта, должен быть уверен в том, что концерт будет продан. Пятнадцать лет назад за неделю до большинства концертов билеты были полностью раскуплены — а эти времена прошли. В Западной Европе большие перемены: посмотрите на любой фестиваль, это обязательно будет вокруг денег. Вы назвали Зальцбург — нравится ли он мне? Не уверен. Но ты должен выступать там, если ты — исполнитель классики: это маркетинг. Я был эксклюзивным артистом Deutsche Grammophon c 1999 года до недавних пор, и фирме было нужно, чтобы я выступал там, куда приезжает публика со всего мира. Это бизнес, конечно. И я никогда не спорил со своим агентом по этому поводу или по поводу денег. Я — музыкант, а не банкир, хотя и учился банковскому делу. Последней моей записью для Deutsche Grammophon стал альбом рождественских песен.

— После него там также вышла запись «Похищения из сераля» Моцарта с вашим участием.

— Верно, но там я уже не пел, у меня разговорная роль паши Селима. Если ты действительно уходишь из мира классической музыки, не лукавь. Можно сообщить прессе и всему миру о том, что ты прекращаешь выступать, как делают многие певцы в возрасте, а затем пару лет спустя объявить о прощальном туре. Мне не нужен прощальный тур, пусть даже и в нынешнем моем амплуа: пока голос позволяет и пока я сам удовлетворен тем, что делаю, буду петь джаз. По крайней мере, если залы не опустеют (смеется). В Петербурге зал был полон, в Германии мы также собираем большие залы, и они полны, люди по-прежнему хотят слышать мой голос. Но рано или поздно я остановлюсь и прощальный тур делать не буду.

— Когда вы исполняете партию чтеца, например, в «Песнях Гурре» Шёнберга, нет ли у вас досады по поводу того, что другие рядом с вами поют, а вы нет?

— Нет, нисколько. Тем более что знаю, как тревожатся певцы перед выходом на сцену. Хотя сам никогда не волновался. Однако все мы не молодеем, и моим ровесникам сейчас не так легко петь, как двадцать лет назад. Я был и остаюсь человеком, который смотрит вперед, а не назад. Это правило подходит ко многому, в том числе к недавней трагедии. Она ужасна, и теперь важнее всего, чтобы те, от кого это зависит, не допустили повторения подобного. Чтобы при строительстве зданий думали о безопасности. Чтобы работала пожарная сигнализация, чтобы не запирались двери, когда внутри дети: это полное безумие. Из этого надо извлечь уроки, иначе все повторится через пару лет. Надо перестать строить большие торговые центры, экономя на безопасности. Кстати, это одна из причин, почему не открывается новый аэропорт в Берлине. Он должен был открыться в 2011 году, потом открытие не раз переносилось, и вся система безопасности, если и была современна семь лет назад, уже не соответствует сегодняшним требованиям. Все больше голосов за то, чтобы снести построенное к чертовой матери и начать строить заново. На это уже ушли сумасшедшие деньги, аэропорт не работает, и каждый день простоя означает миллион евро убытков, тем дороже его достроить! А правительство говорит, что денег на это не хватает, что смехотворно: конечно, деньги есть, если их так легко бросают на ветер.

Рано или поздно я остановлюсь и прощальный тур делать не буду.

— Вы дважды назвали имя Шостаковича; в вашей дискографии есть запись его Четырнадцатой симфонии, хотя известно, что вам было непросто петь по-русски.

— Я стараюсь быть перфекционистом, в том числе старался и здесь. А получилось смешно. Мы были в круизе с одним известным виолончелистом из России. Нет, не Миша Майский и не Ростропович, он преподавал в Германии... Пергаменщиков, верно. С его женой я учил текст буквально по складам, слог за слогом. Мне было очень трудно, не то что учить партию на итальянском — у меня в школе была латынь. Или на английском. Русский — совсем другое дело. Наконец мы впервые исполнили ее с оркестром Берлинской филармонии, в составе которого был альтист из России. Он подошел ко мне и спросил с недоверием: «С кем вы учили текст?» Я сказал, что с женой Бориса Пергаменщикова. «Какой интересный диалект, однако». Мне-то казалось, что получается хорошо, а оказалось — нет. Хотя Саймону Рэттлу тоже нравилось, и запись получилась очень удачной.

— Вы участвовали в постановках только двух опер — «Фиделио» и «Парсифаля»...

— Да, но на концертах я пел огромное количество оперной музыки — Верди и не только.

— Есть видео концертного исполнения «Дон Жуана» в Вербье, где вы появляетесь в роли Командора: в этом подлинной театральности куда больше, чем в иной постановке. У вас не было желания выйти на сцену еще в каком-нибудь спектакле?

— Там был потрясающий состав. Чего стоит один Брин Терфель — он из моих ближайших друзей, у нас день рождения в один и тот же день, так что уж раз в год мы точно созваниваемся. Но в Вербье было и многое другое: например, наш концерт с Женей Кисиным, этого я никогда не забуду. Или с Мартой Аргерих — такое могло случиться только там. А насчет новых постановок — мне звонили даже от Венской государственной оперы, предлагали Вотана, но я отказался. А Даниэль Баренбойм предлагал спеть Дон Жуана, чтобы Брин Терфель пел Лепорелло. Я сразу ответил: когда Дон Жуан и Лепорелло меняются одеждой, мне будет не очень удобно влезать в плащ Брина. На этом разговор закончился. Поэтому, думаю, тех двух спектаклей вполне достаточно.

Понравился материал? Помоги сайту!