Леонид Федоров: «Самые ценные вещи — одноразовые»

Леонид Федоров верен себе: ни года без новой пластинки и песенных премьер. Они с Игорем Крутоголовым, фронтменом группы «Крузенштерн и пароход», переложили на музыку многие стихи — Авалиани, Хармса и Пушкина. На самом деле музыка компании «Федоров и Крузенштерн» похожа, естественно, на «АукцЫон» без иерихонской духовой секции, но с мощными ударными риффами композитора, певца и басиста Крутоголова. А первым в совместном творчестве был диск «Быть везде» на стихи поэта «АукцЫона» Дмитрия Озерского. Помните, какое там, в 2013 году, было настроение?

«Здесь так темно, день-ночь, все злое. Топоты ног над головой. Я живу, я хожу, ем свои мысли. И солнце надо мною. Шло по улице окно с ангелом на елке».

Так вот, времена меняются, но возвращаются, и опять они записали песни на стихи Озерского. А настроение все то же:

«Вижу — жизнь из меня вытекает. И все вокруг из неба и воды. Мы конные-Буденные, у нас глаза бездонные. И ползем, ползем, ползем. У меня в мозгу есть коготь. Я вернусь обратно в шкаф. Одним ударом злой могоголь срубает голову мою. И разноцветные огни у дна не ведают возни».

Ну разве что конный-Буденный появился. И диск назвали «Из неба и воды». Как всегда, сурова и весела поэзия Озерского, и на этот раз больше тревоги и мрачного экшена. Чтобы прояснить вопрос о настроении и, шире, мировом искусстве, мы поговорили с Леонидом Федоровым.

— Леня, давай сразу перейдем к нюансам процесса сочинения песен, а то нынешняя ситуация мутации, превращения обратно в советских людей нас поглотит. И никаких упоминаний канцелярских и опричных организаций, да? Увернемся от свинцовых споров, чтобы ты рассказал о музеях мира.

— Конечно, муторно такую шнягу обсуждать. Одно могу сказать: само словосочетание «Министерство культуры» абсурдно для нашей страны. Всем друзьям, куда-то меня подряжающим, я говорю: если деньги от Минкульта, не надо меня приглашать. Эти люди памятники Сталину открывают. Поэтому хорошая музыка и искусство не могут быть востребованы этими людьми.

— Но есть же и негосударственные организации. А, вспомнил: уже практически нет, одни иностранные агенты кругом. Однако есть отдельные богатые люди, выбирающие для поддержки настоящее искусство.

— Да, очень мало, но есть, и они даже спонсируют то, что им не нравится. Мне тоже современная атональная, диссонансная опера как-то мимо, все уже в середине XX века было: и Шенберг, и Лигети. Вживую еще можно, а дома я лучше Чайковского и Пуччини.

Если деньги от Минкульта, не надо меня приглашать.

— А что на музейном фронте?

— Мы так любим везде по музеям ходить, что никогда не остановимся. Я думаю, Дюшан со своим пресловутым «Фонтаном» все-таки конформист, хотя и открыл новые ворота. Все, что потом зашло в эти ворота, почему-то превратилось в коммерческую, конформистскую гадость. Когда мы были в нью-йоркском Музее Уитни (Whitney Museum of American Art), то четыре этажа прошли за полчаса. Просто катастрофа. А наши друзья ездят на Венецианскую биеннале 20 лет и тоже там были с нами, в Нью-Йорке. И говорят, что на последних биеннале такая же смертная тоска. Меня поражает не ситуация, а то, что ходит масса людей и восторгается, покупает каталоги, да и билеты дорогущие. Для меня это тоскливый аттракцион, как будто люди недоиграли в детстве. Вы же взрослые люди — разденьтесь и бейте друг друга палками: вот что хочется сказать художникам.

— А где не было скуки и тоски, где панк?

— Например, в маленьком местечке под Неаполем, называется Позитано. Маленький совсем курорт, красивейший, и всего две галереи совриска. И я там увидел поразительные вещи. Была игра, для меня увлекательная. Какие-то световые картины и всякие штуки, интересные для рассматривания. Сложно объяснить, что это, из каких материалов сделано. Это не то что красиво-некрасиво, но там были вещи, от которых невозможно оторваться. Например, Леонардо да Винчи не мой любимый художник, но, когда видишь «Мадонну в скалах», понимаешь ее магизм. Причем это холодная, мрачнейшая картина. Это совсем не инфантильная или политическая фигня нью-йоркского музея. Или вот не понимаю, почему всем нравятся эти социальные штуки: я не видел ни одной хорошей.

— Китайское искусство?

— Да, были в Лондоне на выставке Ай Вэйвэя (художник и архитектор, директор China Art Archive & Warehouse. — Ред.). Там лом, народу битком. Зал о землетрясении, зал о том, как он сидел в тюрьме. Стояли контейнеры с человечками и окнами, чтобы туда заглядывать.

— Давай к тебе в инсталляцию заглянем. Ты же устраиваешь тихие перформансы во всех городах мира, достаешь диктофон и записываешь звуки.

— Не только. Во Флоренции орал песню «Италия» во весь голос, то есть репетировал, а Лида думала, что все соседи сбегутся. А в Риме записал звуки барабана, пригодившиеся для последней песни «Суп».

— А любимой какая стала песня на диске?

— «Попугай». «Мы горим, горим, горим» — вот это все. Мне Димка на 53 года прислал текст, поздравил. Написал с ходу, а потом хотел чего-то корректировать, но мы не стали. Круто то, что сразу сделано.

— Что меняется в творчестве Игоря Крутоголова?

— Ну вот у них проект «Игрушки», новый диск с «Крузенштерном» записал, для театра много работает. Он — универсальный музыкант.

— Когда-нибудь играли в «АукцЫоне» похожим образом на басу?

— Помню, на первом исполнении «Колпака», еще до записи, Витек мочил так, что… Но нельзя сравнивать. Крутоголов ближе по манере к басисту Black Sabbath: тот тоже кулаком фигачил по четырем струнам.

— Кто еще для тебя офигенный музыкант?

— Ну вот Arca, электронщик венесуэльский. Мы видели, как он с терменвоксом работает — как с шестом для стриптиза. Он — офигенный перформансист. Кстати, он теперь она, переделался. Даже если он запускает какие-то петли, то загоняет их в пульт и вручную крутит. Это очень красиво, и диапазон голоса у него будь здоров. Импровизирует голосом и тут же текстом. И человек кайфовый, разрушитель, ни под кого не подстраивается. Мы в Париже на «Дау» два сета играли вместе. Под песню «Далеко» он ничего не делал: улегся у нас в ногах, невидимый зрителям, и плакал.

— Уже лет пять хочется послушать музыку вашу с Крутоголовым, написанную для «Дау» Ильи Хржановского.

— Да, помимо советских песен там есть треки сумасшедшие. Собирал весь мат из фильма и делал трек. Или коллаж всего секса, тоже ничего.

Лида Федорова: Особенно песня «Секс». Он вставал в семь утра и писал до двух ночи две недели. Мат, скрипы, охи… Через неделю открываю дверь, выходит сосед и говорит: ну вы даете, молодцы!

Вы же взрослые люди — разденьтесь и бейте друг друга палками: вот что хочется сказать художникам.

— Сосед же не знал, что студия, подумал: ни хрена себе, вот же серьезная парочка поселилась.

— Да, серьезное дело: 24 песни записали, должен и диск двойной выйти. Чрезвычайно мрачные песни, и больше такое не смогу написать, потому что где взять то состояние свободы. Изначально делалось на 15 колонок, так что безумный хорал получился.

— Раз уж зацепились за «Дау», а до премьеры у вас там подписка, секретность всякая была, то скажи пару слов после парижского шоу.

— В ближайшее время мы не увидим ничего подобного. Тарковский снял семь фильмов, а в Париже 15 показали из «Дау». Из них минимум пять могли бы «Оскар» получить. Да и остальные неслабые. А все вместе просто глобально. Наши друзья Владимир Мартынов и Татьяна Гринденко, пребывая в абсолютном восторге от «Дау», играли в Париже неделю бесплатно. Илья — максималист, можно было не делать никаких ивентов и шоу, достаточно фильмы показать. Восемь фильмов получили прокат в Европе, три в России.

— Посмотрим артхаус.

— Все тащатся от вылизанного, эстетского артхауса, а здесь откровенный панк без всякой задней мысли. На мой взгляд, это и есть настоящее кино. Илья убрал эстетику и пошел намного дальше Тарантино. При этом есть история и эмоции, причем гениальные, потому что нет актеров. Все реакции настоящие, смеются, потому что смешно, и это не «Дом-2».

Мат, скрипы, охи… Через неделю открываю дверь, выходит сосед и говорит: ну вы даете, молодцы!

— Как бы такое в театре сделать.

— Просто отменить актерство. В кинематографе это точно переворот. Человека не играть надо, а показать, что он есть такое. А театр там тоже был, очень смешной. Все приходят, заполняют зал, сидят и ждут концерта Курентзиса. А он спокойно играет где-то сбоку, в каптерке для пяти человек. Или вот объявление: в буфете все по одному евро. Толпа сметает кильку и виски с водкой. На следующий день в буфете в сто раз больше народу, но все по пятьдесят. Я не киноман, но ничего подобного «Дау» не видел. В последнюю неделю было настолько все забито народом, что такого не видели ни Париж, ни Европа. И команды такой никогда не было. Юрген Юргенс, гениальный оператор Фассбиндера и Ханеке. А Денис Шибанов — супердизайнер, вообще все придумал, спроектировал и построил институт в Харькове, в его декорациях люди жили шесть лет. Потрясают объем и качество того, что он в Париже сделал. Это полный п∗∗∗∗ц, это все настолько русское при этом, что ни в какие рамки и ворота не лезет. И вместо восторга на родине — жуткий снобизм и выискивание блох.

— Как всегда: нет пророка в своем отечестве.

— Никто из его друзей детства, ставших знаменитыми режиссерами и актерами, не приехал в Париж. Им же и деньги не надо было платить, если бы приехали. А вот Лариса Волохонская, сестра Анри, ходила каждый день. Похоже на ситуацию с Дягилевым, когда публика в восторге, а пресса тащит в рецензии всякую хренотень, лишь бы не обращать внимания на главное. А теперь факт в том, что Бакст — родоначальник высокой моды. Так же и Илья впереди всех по многим параметрам. А немцы так и вообще обосрались — отменили за три дня, когда уже вся стена лежала в упаковке. Последние статьи немецкие были с лозунгом «Русские, нас учить не надо, убирайтесь из Берлина, показывайте ваше антитоталитарное кино Путину». Но история «Дау» только начинается. Анатолий Васильев свои четыре фильма сейчас монтирует в Лондоне из материалов Хржановского.

— А что такое тоталитарность?

— Так весь «Дау» про это. Сам фильм тотальный. Люди вдруг меняются по щелчку пальцев. Любой нобелевский лауреат может превратиться в свинью. И это есть почти в каждом кадре. Это самое страшное, других ужасов нет. Кажется, что это там, где война, где лагеря, а оно тут, рядом, внутри. С другой стороны, есть не менее страшные вещи — тотальность чувства. Человек всегда имеет чувство или накал чувств, независимо от интеллекта и здоровья. Там есть фильм страшный про любовь, развитие отношений в любовном треугольнике. И вот никто и никогда не показывал настоящие чувства в театре и кино. Потрясает, как это прозрачно, — видно все: смелость и трусость, жадность и насилие, злобу и нежность. Нацисты там настоящие, причем русские; и от речей Тесака, который сел на 15 лет, настоящие мурашки. В фильме он признавался, что на нем 10 трупов. Это ужасает, потому что внутри декорации, картонной коробки, с людьми происходит трансформация.

Настоящий звук индивидуален.

— То есть в театре такое невозможно показать. Нет подходов к ужасному, ненаигранному. Театр жестокости Арто недоступен. Извини, я о своем.

— Один раз я видел страшное в театре. Это было в ленинградском цирке, где выступало «Дерево» Антона Адасинского. Там стояла твердая, не картонная, стена, и весь спектакль один актер маниакально разбегался и бился головой о стену так, что кровь лилась. Это был символ красивый и жуткий одновременно.

— Да уж, ленинградский некрореализм, одноразовый перформанс.

— Окупалось все безумной изломанной пластикой «Дерева», потрясающей, на самом деле. Тогда это был чистый пластический буто-театр. Помню еще, как в клуб «Дом» приехала бабушка, одна из основательниц буто. Ей было лет 80, она показала часовой перформанс. Играл чувак рагу на четырехструнной кайфовой японской гитаре. А бабуля очень медленно показала жизнь женщины — утробу, плод, младенца, ребенка, подростка, девушку, цветущую женщину, старуху и смерть. Ты само движение не видишь, напряжение мышц за пределами. Это фантастика.

— А с Волковым что произошло?

— Это еще раньше было, когда Вова с Мином Танакой играл. Сначала выходила дама с вуалью. Потом эта дама, то есть Мин Танака, умирала. Он лег на сцену и вдруг взлетел. Клянусь, это было так. Он лежал на спине, потом завис на 10 см от пола. Как сделал, не знаю. Вова вдруг стал прыгать с контрабасом большими скачками по сцене. Я спрашивал его, как и почему, а он говорил: «Само понесло». Магия буто, гигантская концентрация энергии, сжатая пружина, воздух вибрирует — вот что.

— Внутренний стиль кунг-фу.

— У нас есть друзья, Иван и Федор, специалисты по бесконтактному бою и лечению. Ваня внешне похож на Леонова: метр семьдесят с лысиной и пузиком. Он придумал свою систему. Выглядит фантастично, потому что если на тренировке его пытается ударить огромный боец, то не попадает и летит куда-то. А Ваня внешне ничего не делает, становится похож на плавающую медузу. Когда у меня была операция на руке, сухожилие на плече оторвалось, я потом полгода руку разрабатывал, не мог играть. Федя пришел сюда, показал три очень простых упражнения. Через неделю рука вообще перестала болеть. Таня Гринденко занималась у них, показывала потом нам приемы и говорила, что главное в этой доктрине — уничтожить страх. А поначалу она ходила в синяках, шишках и царапинах, потому что на тренировках ее, скрипачку мирового уровня, по шесть часов кидал через плечо огромный боец.

Шостакович написал в ответ, что любит мультики и согласен.

— Это прекрасно! А Ваня и Федя настоящие, неподдельные русские вещи несут миру. Да и вы с Таней.

— Ваня и Федя берутся за любую реабилитацию после травм, лечат позвоночник и вообще все, тем и зарабатывают. Насколько я понимаю, там и айкидо, и цигун, и что-то особенное, свое.

— Так, раз все выздоровели, что у вас с фильмами помимо «Дау» — вы же все смотрите?

— Джармуш великолепен с «Патерсоном» и «Мертвые не умирают». «Патерсон» гениальный, каждый кадр — пародия на все большие мировые фильмы, включая собственное творчество. Еще смотрели мультфильм Андрея Юрьевича Хржановского. Он сделал оперу «Нос» Шостаковича. Первая часть мультика — собственно опера, вторая часть — эпизод про общение Булгакова со Сталиным, а третья часть — когда эта камарилья поет «Раек» Шостаковича. Представляешь, Сталин поет и Молотов и это смешно и очень страшно. Может, до Нового года он доделает, и, надеюсь, будет прокат. Просто ни с чем, собственно, несравнимое, офигенное кино, сделанное вручную. И 80 лет ему в этом году. История тоже супер — когда он пришел из армии в 1969 году, то написал больному Шостаковичу, что хочет сделать мультфильм по опере «Нос». Шостакович написал в ответ, что любит мультики и согласен. И вот, собственно, прошло 50 лет.

— В театр ты не ходишь, но ходил. Огласите весь список, пожалуйста (ну, или пьедестал).

— В 90-е годы были на Пекинской опере. Мы все тянулись увидеть, на чем они играют. Это было настолько выразительно по жестам, что понимаешь каждый звук. Дико ярко, дети висели на ушах. Второе — два васильевских спектакля: «Плач Иеремии» с музыкой Мартынова и «Моцарт». И третье — «Электра» Гротовского, затмившая всех. Там на сцене один стул и полный захват зрителя движением, голосом, песнями. Я теперь, подружившись с Васильевым, понимаю, чего он хотел от актеров. Собственно, эту нечеловеческую мощь мы и видели у Гротовского. А со «Старухи» Уилсона я ушел. Понимаю, что Барышников и Дефо пытались, говорили на двух языках, там гениальные пластика, музыка и свет, мгновенные перестановки во время трехсекундных затемнений, но ужаса не вышло, Хармса нет. Там есть вопрос: «А что, по-вашему, хуже — покойники или дети?» — и мы заржали, а в зале — мертвая тишина.

Канье Уэст здорово последнюю вещь сделал.

— А что в музыке приглянулось? У нас, собственно, подведение годовых итогов. А вот на Кольте — так и вообще за десятилетие.

— Есть такой американец Дэниел Лопатин, еще мне интересно, что делает Джон Хопкинс. Новый Ник Кейв хорош. Гитарист Билл Фризелл кайфовый. Совсем молодые Black Midi — ну очень хорошие. Канье Уэст здорово последнюю вещь сделал. Игги Попа нового слушал с удовольствием. Dead Rider 2018 года первыми двумя треками выносит мозг, проще не бывает — гитара, бас, drums. Григорий Полухутенко — есть такой меланхоличный бард, не слышал? На Пьера Безухова похож, у Ксюши играл на кларнете. А Ксюша (дочь) тоже диск записала.

— Чтобы закруглить бесконечный разговор, давай еще раз вспомним ваш новый обэриутский диск. Озерский, считаю, продолжает их дело.

— На этом альбоме нет песен о смерти, а у «АукцЫона» их много. На этой пластинке, как Димка говорит, почеркушки. Это из него выплескивалось в разное время, и он записывал, не придавая значения. Присылал на наши и друзей дни рождения. Мы путешествуем, а он сидит в Питере и шлет нам лирические приветы во Флоренцию.

— А в музыку вошло, как всегда, много звуков из телефона?

— Да, уличные записи несут вполне определенные гармонии и ритмику. Причем я не выстраиваю сейчас композиций, да и никогда не строил. Скорее, малевание и подбор цвета. Да, это с цветом связано. Там есть песня «Все для них», где текст написан на мелодию, как обычно у «АукцЫона» бывает. В этом смысле с группой мне проще: я знаю, кто, как и чего может, пишу исходя из этого. Но с Крутоголовым по-другому сейчас — не мотив-аранжировочку сначала, а наоборот: песня складывается из пробы звука, как цветового мазка. Много случайностей, я люблю неожиданные попадания или непопадания. Все треки записывали спонтанно, с первого дубля. Хармса и Пушкина точно так же делали: фиксировали импровизацию. Мне нравится выплеск эмоции, попадающей в звуковую атмосферу того состояния, которое хочется зафиксировать. Иногда до смешного доходит, когда вставляю записанных уличных барабанщиков как они есть, с шуршанием машин, топотом и криками детей. Так как я складываю это аккуратно, возникает иллюзия придуманности. Так получается цветовой коллаж. Звук и цвет — носители эмоций, а не слово. Ты можешь сказать «Там солнце!» так, что получится — ну его, это солнце. Ты можешь нарисовать черное солнце, но это будет черной дырой. Весь русский фольклор — минорная история, но светлая и веселая. А мажор английский — очень грустный. Это все игра звука. Поэтому я терпеть не могу усредненный европейский саунд классической и поп-музыки. Настоящий звук индивидуален.

— Аппаратура усиления звука сделала оригинальным любой звук — вот парадокс.

— С одной стороны — да, возникла масса историй в электронном звуке. Да и, если подумать, собственно, сто лет назад в сто раз меньше было музыки, потому что голос был не слышен. Мы вспоминали Леонарда Коэна: его голос же очень тихий. А усиление дает ему шикарный тембр. Весь XX век сделал тихий голос Армстронга. Можно просто хрипеть с оркестром, если есть микрофон. Мало того: можно выбрать из сотни исполнений лучшее и слушать в телефоне. Музыки настолько много, что пропала уникальность исполнения. Исчезла драгоценность музыки, поэтому стала неимоверно цениться штучность, понимаешь?

— Звуковые обои Эрика Сати.

— Всегда будут возвращаться к живому исполнению, концерту. Как-то посмотрели в Нью-Йорке, сколько концертов: оказалось — 400 с лишним в день. Самые ценные вещи — одноразовые, они только в определенном месте и времени случаются. Эти вещи можно потрогать, а миллионы копий неощутимы. Одноразовые вещи, то есть концерты, всегда выходят за рамки формата. Лучшая музыка Сати — тоже первый порыв, необработанный. Доведение до нужной формы — копирование образца. Превращение порыва в удобоваримый коммерческий продукт даже хуже тиражирования. Лучше не привязываться к собственным критериям красоты, тем более они меняются с возрастам. Лучше дать чему-то через себя пройти, не укладывая в прокрустово ложе своей красоты. Поэтому понятие красоты — последнее, чем надо определять искусство, понимаешь? Одному докторская колбаса — красота, другому — цветы на огороде.

— И Джойс, и обэриуты остро ощущали неравенство красот, но с разных сторон.

— Обэриуты — люди с большим вкусом, и они не несли в себе отрицания красоты, они, как и Джойс, и Беккет, жили во времени, внутри общества. Но Джойс и Беккет спокойны, как барочная музыка, а обэриуты, как и все наши люди, пребывают в напряжении. За сто лет здесь не было жизни без напряжения, мы спокойно не жили и не живем.

Презентация альбома «Из неба и воды» пройдет 19 декабря в клубе «Морзе» (Санкт-Петербург) и 21 декабря в клубе «16 тонн» (Москва).

СОВРЕМЕННАЯ МУЗЫКА: ВЫБИРАЙТЕ ГЕРОЕВ ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Понравился материал? Помоги сайту!