Последний дом (Четыре текста о школе)

«Звонки звонят, ученики приходят и уходят».
«Вверх по лестнице, ведущей вниз» 

«Hogwarts will always be there to welcome you home».
J.K. Rowling

Сон с рыбками

Каждую осень мне снится сон с рыбками.

Это полосатые рыбки-клоуны. Их пять или шесть на картинке. Они замерли среди редких подводных камней и зеленых водорослей.

Во сне у меня есть калька. Мне нужно наложить ее на картинку и срисовать этих рыбок, и камни, и зелень, и мелкие воздушные пузырьки. Затем перенести все на чистый лист и раскрасить.

Но я не могу это сделать. Потому что у меня нет ни простых, ни цветных карандашей. Нет стерки и нет точилки.

Я забыла дома пенал.

Кругом меня скрипит и шуршит бумагами класс. Нежно-голубая поверхность парты гладкая и прохладная, и кажется, что картинки с рыбками заключены в нее, словно в аквариум. Я напряженно вглядываюсь в каждую деталь. Надо мною стоит Елена Васильевна — сухая женщина с острым лицом и облаком мягких каштановых волос. Она похожа на какую-то птицу — с этим носом и длинной шеей. На страуса, как я теперь понимаю.

На ней строгая юбка-карандаш и пиджак с внушительными плечами. Она недоумевает, как можно забыть пенал. Она, разумеется, спрашивает, не забыла ли я дома голову. Она не может поверить, что нормальный человек способен явиться в школу без ручки, карандаша и точилки. Она кричит, что я не готова к уроку. Что я безответственно отнеслась к заданию. Что никто, кроме меня, не позволил себе такого возмутительного отношения к рисованию рыбок.

Мне семь лет. Я очень напугана и с трудом спрашиваю:

— А можно я дома их нарисую?

Елена Васильевна взмахивает руками, словно хочет взлететь надо мной и клюнуть, но только грохочет:

— Дома?! Нет уж, Бешлей! Ты никогда теперь не сможешь нарисовать этих рыбок!

Я знаю, что хочу ей ответить, но слова из меня не идут.

И лишь проснувшись уже, в сердцах бормочу:

— Да и х** с ними! Х** с ними! Х** с ними!

Дневник за девятый класс

26 мая 2003 года
Ну, а теперь о хорошем.
После провала экзаменов мне дали второй шанс. Завтра будет собеседование по математике. Спасибо матери. Она уже достала всю приемную комиссию. Говорит, у нее гениальный ребенок. Не понимаю, с чего она это взяла. Приемная комиссия, кажется, тоже не понимает. Я, правда, все еще не уверена, что хочу учиться в этой школе. Вернее — в физико-техническом лицее при Институте атомной энергетики. Но здесь учится дочь тети Наташи, и тетя Наташа говорит, что это лучшая школа в городе, а все преподаватели — люди науки и выпускники тоже становятся людьми науки. И еще она говорит, что это школа для хороших детей. Там никто никого не обижает. Я бы хотела, чтобы у меня появились друзья. Но я не уверена, что смогу стать человеком науки. Бабушка Аня говорит, что даже просто стать человеком очень трудно и что у меня и это может не получиться.

27 мая 2003 года
Все было просто ужасно. Кроме меня на собеседование отправили еще пятерых мальчиков. Все заходили в кабинет и по прошествии пяти минут вылетали оттуда красные, с трясущимися руками. Пришла моя очередь. В кабинете был человек с бородкой. Очень строгий. Он дал мне листок с заданием и указал, куда сесть. Рядом со мной села женщина, и я сначала обрадовалась, что проверять меня будет не человек с бородкой. Но все и без него вышло плохо. Сначала она молчала, а потом вдруг начала делать комментарии, чем очень мешала. Она, например, сказала на какое-то мое действие, что «подобная элементарщина была известна еще древним египтянам». Эти египтяне меня очень встревожили, я сбилась и ничего больше не смогла написать. Никуда я не поступлю. Останусь в своей ужасной школе. И у меня так и не будет друзей. Даже у Вали Федькиной есть подруга. А у Вали Федькиной, между прочим, зуб отколот.

Я не уверена, что смогу стать человеком науки. Бабушка Аня говорит, что даже просто стать человеком у меня может не получиться.

28 мая 2003 года

ПОСТУПИЛА.

30 мая 2003 года
Только что вернулась с линейки. Я ТЕПЕРЬ ОТЛИЧНИЦА. До сих пор не могу поверить, что Ольга Федоровна все же поставила мне пятерку по русскому языку. Столько лет я боролась с этой единственной четверкой. Правда, мне кажется, что она эту пятерку поставила на прощание. И еще она сказала, что выбор школы — это не выбор жизни. Не знаю, что она имела в виду.

Линейка мне не понравилась. Какая-то женщина выступала с трибуны и читала долгую, нудную речь. Сказали, кто-то из городской администрации. Совсем не помню, как вручали нам грамоты. Я никогда еще не стояла перед таким количеством людей. Как хорошо, что больше я никого из них не увижу. И как хорошо, что не нужно будет снова идти в эту школу. Мне было в ней очень плохо.

31 августа 2003 года
Давно я здесь ничего не писала. Лето прошло нормально. Как обычно. Читала книги про вампиров и фанфики по «Гарри Поттеру», пока мать не отправила меня к бабушке Ане в рязанский поселок. Бабушка — преподаватель математики. Мне очень жаль детей, которые у нее учатся. Она жестокая и беспощадная. И еще у нее есть целая картофельная плантация, на которой она использует детский труд. Я бы пожаловалась на нее в Европейский суд по правам человека, если бы знала, как это делается. Книгу «100 великих любовников» она мне по-прежнему не дает. А ведь мне уже 14 лет. Я видела порнографию! Еще летом были с мамой в Петербурге. В поездке прочитала «Парфюмера» Зюскинда. Мать спрашивала, о чем эта книга, и я сказала, что про духи. Не нужно ее тревожить. А завтра, кстати, в новую школу. Волнуюсь. К тому же я не успела за лето поправить фигуру.

1 сентября 2003 года
В моем новом классе 19 мальчиков и всего 7 девчонок. Очень непривычно. А классным руководителем оказался человек с бородкой. Я буду звать его И.В. Он, кажется, вообще никогда не улыбается. И еще говорит очень тихо. Думаю, он строгий. Вообще это было лучшее первое сентября в моей жизни. Выступал директор — седой человек в длинном кожаном пиджаке. А потом десятиклассники пели «Круто ты попал в ФТШ», и я подумала, что правда все очень круто. Классов мало: два одиннадцатых, два десятых и два девятых. И школа маленькая совсем. Это здание бывшего детского садика в старой части города. Парты деревянные, а доски — синие и стеклянные. Я никогда таких досок не видела. Еще нам сказали, что дневники можно не заводить и что предметы будут идти парами. Во время классного часа И.В. раздал расписание. Все возмутились — физика почти каждый день. И.В. на это сказал: «В прошлом году у девятого класса на один день пришлись три пары физики подряд. Ученики пришли к директору и пожаловались. Он вывел весь класс на улицу и трижды велел всем прочесть название школы».

Действительно попали.

3 сентября 2003 года
Преподавательница биологии — очень толстая женщина — сказала, что кожа губ внутри рта примерно такая же, как на головке полового члена. Очень хочется об этом кому-то теперь рассказать, но мне неудобно. Скажу следующим летом бабушке Ане. Пусть уже даст эту книгу про любовников.

5 сентября 2003 года
А географ у нас — хохол. Очень гэкает и вообще говорит и выглядит смешно. Вошел в класс, мы встали. А он как рявкнет:

— Чо встали? Холопы, что ли?

Не надо, говорит, вставать.

Парты деревянные, а доски — синие и стеклянные. Я никогда таких досок не видела.

11 сентября 2003 года
Химик велел выбросить учебники по химии. Сказал, что они для домохозяек. Пока не рассказываю маме, что происходит в школе.

20 сентября 2003 года
Я, кажется, подружилась с одной девочкой из моего класса. Мы вместе сидим. Ее зовут Алена. Она тоже ярко красит волосы. Только у меня красные, а у нее рыжие. А еще она очень худенькая, и у нее острые ногти. Она очень в себе уверенная. Не то что я. Надеюсь, она так и останется моей подругой и не прибьется к какой-нибудь большой компании заводил — меня обычно все так кидали.

22 сентября 2003 года
На английском смотрели фильм по Стивену Кингу и выписывали понравившиеся фразы. Круто!

23 сентября 2003 года
Не знаю, что делать. Я получила тройку по контрольной по алгебре. Во всем классе 15 двоек, 5 троек, 4 четверки и только одна пятерка. Я очень боюсь, что больше не буду отличницей. Но, кажется, здесь это никого не волнует, и учителя относятся к оценкам с огромным пренебрежением. А маме я что скажу? А что бы сказала бабушка Аня? Она бы, наверное, не поверила, что люди науки могут не заботиться об оценках.

25 сентября 2003 года
У нашего химика усы как у моего папы, только больше. Он сегодня сказал, что я чем-то похожа на его дочь, что ее тоже зовут Ольга и что поэтому он не ждет от меня ничего выдающегося у доски. Это очень хорошо, потому что мне совсем не нравится химия. Еще он все время мрачно шутит. Может быть, мой папа тоже умеет мрачно шутить, но я об этом ничего не знаю. Он со мной особо не разговаривает. Я бы хотела уметь мрачно шутить.

— ...это явление называется корпускулярно-волновым дуализмом.
— Каким-каким дебилизмом?
— А вот о дебилизме мы с вами поговорим, когда я проверю ваши контрольные.

8 октября 2003 года
Давно не писала. Все хорошо, но физики и математики очень много. Занимаюсь до поздней ночи, но все равно не могу выбить себе ни одной четверки. Пока только двойки и тройки. Ни о чем не говорю матери, потому что она будет орать. Отцу тоже не говорю — он все время занят и даже не помнит, в каком я классе. Аленка сегодня рассказала, что я нравлюсь другу ее парня, Вите. Это такой высокий одиннадцатиклассник.

Я ее спрашиваю:

— И что же теперь делать? (Я еще никогда никому не нравилась.)
— Жди, когда он к тебе подойдет, — сказала Аленка.

Очень тревожно.

10 октября 2003 года
Аленка дала Вите мой телефон. А вдруг он позвонит? А что же я ему скажу?

16 октября 2003 года
Сегодня была школьная конференция. Все выступали с докладами. Я ничего не слышала. Не могла сосредоточиться. Одноклассница Маша сказала, что Витя все время на меня смотрел. Моя тревога нарастает. Все это очень не вовремя.

* * *

Позвонил. Договорились встретиться около музея. Господи.

* * *

Два часа гуляли. Поначалу было немного неловко, но потом как-то разговорились. Проводил до дома и поцеловал. Наверное, это значит, что мы теперь встречаемся.

Вопрос «И что же теперь делать?» стоит как никогда остро.

Витя ждал меня после физики. Хотел обнять. Но тут появился И.В. «Вы что тут делаете?» Витя посмотрел на него очень нагло и сказал: «Я объясняю теорию донорно-акцепторного механизма».

27 октября 2003 года
Витя сказал, что любит меня. Это очень приятно, но как он это понял? Может быть, я тоже его люблю, но не знаю, как это определить. Нужно спросить у Аленки, она все знает.

29 октября 2003 года
Аленка советует какие-то глупости. Я подозреваю, что она не так опытна, как хочет казаться. Из-за глупых переживаний я не успеваю достаточно заниматься. Долго разговариваем с Витей по телефону. Я так и не придумала, что делать со всеми этими двойками и тройками. Мне кажется, И.В. мною очень недоволен, но ничего не говорит. Только пронзительно смотрит, как будто видит насквозь. Как страшно.

1 ноября 2003 года
Сегодня была неприятная сцена. Витя ждал меня после физики на лестничном пролете между первым и вторым этажом. Хотел обнять. Но тут появился И.В. Как обычно — во всем черном, с этим своим непроницаемым лицом.

— Вы что тут делаете?

Витя посмотрел на него очень нагло и сказал:

— Я объясняю теорию донорно-акцепторного механизма.

И.В. ничего не сказал.
Я до сих пор вся красная.
У меня плохое предчувствие.

4 ноября 2003 года
У преподавательницы информатики умер отец. Жалко, конечно, но зато информатики не было.

6 ноября 2003 года
Учительница по русскому сказала, что молодым Пушкиным владели идеи убийства и мести. Здорово!

17 ноября 2003 года
На дом задали придумать политическую партию. Я ничего в этом не понимаю. Мать тоже. Пришлось идти к отцу. Спросил, в каком я классе, потом предложил ПЗП — «Партия защиты президента».

— От чего же его защищать? — спрашиваю.
— От мелкого бизнеса и пенсионеров.

Ерунда какая-то.

20 ноября 2003 года
Прогуляла школу. Впервые. С Витей. В подъезде очень холодно целоваться.

25 ноября 2003 года
Это конец. Все вскрылось. Мать узнала про двойки и тройки, но это теперь ерунда. И.В. на родительском собрании сказал, что я и Аленка занимаемся в стенах школы развратом. Так и сказал — развратом. Как он посмел! Поцелуи — не разврат. И когда я потом буду целоваться? В университете? Возмутительно. Но хуже того: он сказал, что даже помыслить боится, чем мы за пределами школы занимаемся.

Мать ворвалась домой как разъяренная баньши и орала, орала, орала.
Она утверждает, что я ее опозорила.
Мерзкий И.В.
Подлец.

Мною завладевают идеи убийства и мести.

26 ноября 2003 года
Сказала Вите, что я его не люблю. Голос у него после этого был странный. Я больше совсем не хочу быть человеком науки.

Воспоминание об одном теплом дне

Некоторые люди не просто остаются в памяти, а вплетаются в нее странным образом. Например, мой преподаватель геометрии — Александр Иванович — периодически всплывает в моей голове в таких удивительных обстоятельствах, что сам бы он до крайности удивился, узнав о них: я видела его и Пугачевым в «Капитанской дочке», и бормочущим мужичком, склонившимся над Анной Карениной, и даже Левием Матвеем в «Мастере и Маргарите». Иными словами — любой персонаж с темной бородой вдруг становился Александром Ивановичем.

Это был смуглый невысокий человек с густыми бровями и пронзительным взглядом. От него чудовищно несло табаком, и в начале урока в класс сначала входил этот горький удушливый запах, а затем, шаркая, появлялся он сам. Александра Ивановича за глаза никто не называл по имени-отчеству или фамилии. Его звали Бредом, потому что он ничего не мог объяснить хоть сколько-нибудь понятно. Речь его была тихой, путаной и прерывистой. Он что-то там бормотал в свою бороду и мелко писал на доске, однако спрашивал потом строго и даже жестоко. В глазах его — темных и бегающих — было что-то плутовское. Он часто чудил: мог задать на дом сотню задач и пообещать, что решившему будет какая-нибудь награда, а когда бледный, не спавший класс сдавал ему кипы листов, вдруг говорил, что задания такого не помнит и обещаний таких дать не мог.

В моей судьбе он сыграл роль очень странную и, я бы даже сказала, мистическую, хотя сам он, я уверена, за собой ничего такого и не заметил.

Было это в конце мая, почти уже летом. В школе в такие дни остро чувствовалось приближение каникул, и все как будто становились добрее. Даже наш классный руководитель менял свои темные одежды на светлые рубашки и жилеты и казался менее строгим.

Вот только меня в тот год приближение лета совсем не радовало. Я ходила мрачная и озабоченная. Совсем скоро предстояло определиться, в какие университеты я буду поступать и к каким экзаменам готовиться. Необходимо было искать репетиторов. Для большинства в нашей физико-математической школе это не являлось проблемой: все знали, что есть круг московских университетов, куда стоит подать документы на технические специальности. Хорошим считался и университет в нашем городе, к которому была приписана сама школа.

Но только у меня не было уверенности насчет того, чему хочу посвятить свою жизнь.

Я точно знала уже, что не хочу продолжать изучение физики, потому что задачи по ней давались мне тяжело. «Тело находится на вершине здания, верхние этажи которого находятся в космосе», — читала я. И тут же задавалась вопросом, как оказалось там это тело, зачем построили такой небоскреб и кому пришел в голову такой дикий сюжет задачи. Решение ответов на эти вопросы не давало, и я сильно скучала.

Совсем по-другому я относилась к алгебре и геометрии. Мне нравилось работать с цифрами, линиями и фигурами. Мне нравились холодная логика этих предметов, их честность и красота. Поэтому я осторожно думала о прикладной математике. Но определенность все не наступала. «Есть ли у меня к чему-нибудь талант? — думала я ночами. — Если бы только все как-нибудь прояснилось. Если бы только случился какой-нибудь знак».

Знак случился.

Экзамен по геометрии был одним из последних. Я выучила все билеты, решила огромное количество задач и чувствовала себя вполне уверенно. Мне очень хотелось получить четверку, а то и пятерку.

Тот день был очень теплым. Класс заливало солнце. Бред суетливо разложил на кафедре билеты. Я вытащила бумажку под номером три и села за парту. Теоретические вопросы были совсем простыми, и первые две задачи я тоже решила довольно быстро. Осталась последняя. Та задача была очень длинной, с большим количеством разных условий. Удивительно, что я не помню ее всю, учитывая то, что случилось потом, но в памяти моей сохранилось лишь главное — нужно было найти загаданную фигуру и определить ее пропорции. Я взяла чистый тетрадный лист в клетку, красиво вывела «Дано» и «Найти», а затем написала «Решение». И тут произошло со мной странное. Взглянув на клетки листа, я вдруг словно увидела в них какую-то точку, затем еще одну и еще. Эти точки распределились на клетках, легли на них плавно и точно — легли так, как встает на свое место слово. Я взяла карандаш и соединила их линиями. Передо мной была пирамида.

— Ну, Бешлей, чего? — Бред стоял совсем рядом, и меня тут же окутало запахом табака.
— Вот, — сказала я, отклоняясь как можно дальше.
— Что вот? А последняя где задача? Еще время нужно?
— Нет, вот.
— Пирамида. Правильно. А где длины ребер, углы?

Я, словно в трансе, написала на листочке несколько цифр. Я знала про эту пирамиду все.

— Гм. Верно. А решение?
— Я… в уме ее решила.

Бред уставился на меня. Я не боялась, что он спросит с меня объяснений, потому что все они были откуда-то у меня в голове. Я чувствовала, что со мною произошло нечто важное и вот-вот станет ясно, для чего я нужна и кем стоит мне быть. Чувство это было таким сильным, что мне очень хотелось его разделить. Я смотрела на Бреда, в его недоверчивые прищуренные глаза, и больше всего на свете хотела, чтобы он как-нибудь понял вдруг, что случилось. Но Бред внезапно метнулся по ряду, отбирая чужие билеты, пока не раздалось его победное «Ага!» Оказалось, что у моего одноклассника через парту была точно такая же задача. И он, в отличие от меня, ее решил.

— Списала, — сказал Бред. — Тройка.

Я хотела возмутиться, объяснить ему, как все было, но у меня вдруг не стало сил. Молча взяв рюкзак, я вышла из школы и побрела домой пешком, на другой конец города. У меня было чувство чудовищного обмана. В случившемся чуде мне мерещилась страшная подлость.

«Ведь можно же было просто ее решить. Можно же было просто решить и получить пятерку, — думала я. — Можно было попросить еще время и написать. Как же я все это ненавижу. Ненавижу их всех. Всю эту школу. Эту математику, эту физику, этого Бреда. И Марию Юрьевну по алгебре ненавижу тоже. Все они ставят мне тройки. Я им всем отомщу, я придумаю что-то такое, что-то такое… что им всем не понравится».

И решение вдруг явилось мне — четкое, ясное, как давеча явилась мне злополучная пирамида. Уже дома, с грохотом распахнув дверь на кухню, я сказала оторопевшей матери:

— Буду гуманитарием.

Короткое эссе о значении помещения

Я хотела бы никогда не ходить этой дорогой: от моего дома — вниз по улице, затем мимо старого магазина «Торгсин», директором которого был когда-то папа Насти с девятого этажа, потом по растрескавшейся тропинке — мимо веранд детского садика, похожих на небольшие ангары, к зданию из желтого кирпича, где раньше было какое-то кафе с красными пластиковыми столами, а теперь парикмахерская — двадцать лет назад первого сентября мать купила мне в этом кафе четыре кокосовые конфеты с кремовой начинкой.

За зданием из желтого кирпича находится моя первая школа. Она открывается сразу вся, стоит только повернуть за желтый угол, и производит сильное впечатление своей мрачной монументальностью. Площадка перед ней выложена серыми плитами, ко входу ведет крутая, длинная лестница. В годы моей учебы на входе сидела полноватая женщина в огромных очках, которую все называли Совой. Сейчас здание, и без того кажущееся неприступным, окружает высокая решетка ограды. Вечером на нее вешают замок.

Я хотела бы никогда не ходить этой дорогой, но хожу до сих пор — каждый раз, как приезжаю в родной город. Обычно я отправляюсь на прогулку вечером, уже в темноте, и долго прохаживаюсь вдоль решетки ограды, вглядываясь в темные окна. Я ни дня не была здесь счастлива, но куда еще идти в этом городе, я не знаю — он все время меняется, появляются новые микрорайоны и торговые центры. Человеку нужны якоря, но от моей жизни здесь осталось не так уж много.

Уже в мое время школа превратилась в элитное учреждение с особенными порядками. Сейчас бы ее, наверное, назвали либеральной (конечно, имея в виду что-то преступное).

Я с удовольствием бы ходила в старинный парк, сохранившийся от дворянского имения, которое было здесь до революции, но его выложили плиткой и так облагородили, что он ничем больше не напоминает парк моего детства. И я с удовольствием бы ходила к зданию моей второй школы — маленького лицея в старой части города. Но лицея там больше нет.

Дело в том, что лицей наш был создан еще в советское время — время конвейеров. Предполагалось, что он будет лишь первой ступенью в большую науку: выпускники должны были поступать в местный университет, а оттуда расходиться по местным лабораториям. Такова была логика советского наукограда, которая, как и многие идеи тоталитарного государства, была ущербной и не работала: ценный людской ресурс, вопреки всему, обладал собственными желаниями и беспечно утекал в Москву, благо столица находилась всего в ста километрах от города. Уже в мое время — время Новой России — школа превратилась в элитное учреждение с собственной программой, вступительными экзаменами и особенными порядками. Сейчас бы ее, наверное, назвали либеральной (конечно, имея в виду что-то преступное). «Вы — сливки этого города», — говорили нам на первых собраниях, и дети — из очень разных семей, разных школ, разных микрорайонов, похожие только тем, что хотели учить физику и математику, — чувствовали себя особенными. Даже я чувствовала себя особенной, хотя не желала учить ни того, ни другого.

Но, несмотря на блестящие показатели, победы на всероссийских олимпиадах и высочайший процент поступления в лучшие университеты страны, школа столкнулась с бедой, пережить которую не смогла.

Так и не получив от лицея отдачи, университет в конце концов решил забрать у него помещение — якобы для создания медицинского факультета или какой-то лаборатории. Говорят, лаборатория эта не создана до сих пор, а здание, которое пришлось оставить, пустует. Я как-то зашла туда один раз — спустя год после выпуска: в нашем классе подняли линолеум, по периметру комнаты были разложены огромные трубы, стена, на которой висела синяя стеклянная доска, пустовала, а маленькая комната, где наш классный руководитель — Игорь Валериевич — хранил множество странных устройств на все случаи жизни (я про себя называла ее «выручай-комнатой»), была завалена строительным мусором.

Больше я туда не возвращалась.

История со зданием тяжело отдается во мне до сих пор еще и потому, что отстоять его пыталась моя мать. Конфликт с университетом пришелся аккурат на мой последний год в лицее. Я тогда внезапно решила поступать в Москву на журналистику, чем переполошила всю школу, из стен которой до этого никогда не выходили гуманитарии. Мать поначалу пыталась мне запретить и давила, но я вдруг проявила чудовищной силы упрямство и заявила, что если мне будут препятствовать, я лягу на свой диван и не встану с него никогда — не пойду ни в какую школу и ни к какому репетитору, и делайте что хотите, хоть несите меня на этом диване через весь город.

— Господи! — ахнула мать. — Совсем как тетя Зоя, покойница! Она бабушке Ане так тоже сказала: «Лягу на твой диван и умру на нем».
— А что с ней стало? — заинтересовалась я.
— Ну, конечно, она на нем умерла! Через двадцать лет, правда.

Покойную тетю Зою я не видела ни разу в жизни, но с тех пор думаю о ней с благодарностью — испугавшись мистических связей, мать тут же мне все позволила. А чтобы в школе меня не сильно ругали или того хуже — не выгнали за просевшую успеваемость, ввязалась в борьбу за здание. Была создана инициативная группа родителей, нашли юристов. Быстро выяснилось, что здание у института можно отсудить. Однако на этом все и закончилось: преподаватели, включая директора, которые одновременно работали и в институте, и в приписанной к нему школе, испугались потерять место. С институтом была достигнута какая-то договоренность — школу обещали оставить в покое, лишь бы дело не дошло до суда.

— Разве не жаль, что та, наша, хорошая школа исчезла? Что почему-то ничего здесь нельзя сохранить? Что все должно разрушиться?

Здание отобрали сразу после моего выпуска.

Городская администрация со скрипом выделила лицею несколько классов в одной из общеобразовательных школ. Я была в этом здании — оно тоже большое и блочное, но в нем нет мертвой мощи моей первой школы. Оно унылое, обшарпанное и скучное. Это очень грустная школа. Игорь Валериевич, которого я иногда навещала, жаловался, что лицеистов в ней невзлюбили — между хозяевами и пришлыми постоянно возникали конфликты, лицею как-то даже побили стекла. Так моя школа прожила несколько лет, пока внезапно не случилось событие, которому все поначалу были очень рады: администрация города вдруг отдала лицею почти что всю школу. Как это вышло, я не знаю. Но приобретение здания повлекло за собой прочие перемены, и впоследствии оказалось, что это не лицей поглотил огромную школу, а ровно наоборот — ему пришлось расширяться, и теперь туда принимают не с девятого, а уже с пятого класса. Лучше всего ситуацию описал сам директор, ежегодный доклад которого публикуется на сайте школы: «…наряду с одаренными детьми, демонстрирующими высокие достижения, обучаются дети с нормальными способностями». Чем это отличается от обычной школы — я не знаю, но поскольку сама я оказалась в лицее почти что чудом и никаких выдающихся способностей ни к физике, ни к математике не имела, не мне судить, хорошо это или плохо.

Я точно знаю только одно: плохо, что ушел Игорь Валериевич.

Теперь он работает в маленьком странном здании с башенкой, которое находится в одном из центральных районов города, но так запрятано за советскую громаду Дома ученых и аллею из голубых елей, что случайный человек ни за что на него не наткнется.

В его распоряжении три комнаты: самая большая — мастерская с огромным окном во всю стену и рабочими столами и две маленькие — комната с оборудованием и кабинет. Это кружок судостроения.

Игорь Валериевич ничуть не изменился за десять лет. Он все такой же «человек с бородкой» и «строгий И.В.», каким я описывала его в своих школьных дневниках. Только теперь я совсем его не боюсь, и он кажется мне скорее сдержанным, а не строгим.

Он водит меня по своим владениям и показывает поделки учеников — дельфинов и черепах из фанеры, причудливые вазы и корзины для фруктов, составленные из сотен деталей, и, конечно, корабли — почти готовые и только начатые. Завершенные модели стоят на шкафах или покоятся под стеклом в кабинете.

— Этот корабль, — Игорь Валериевич указал на одну из моделей за стеклом, — много лет назад собрал мой отец. Он стоял у нас дома, и его нельзя было брать. Отец был основателем кружка, а это, можно сказать, первая модель.
— А что с ним стало?
— Умер.

Он открывает прозрачную дверцу и достает чертеж, озаглавленный «Эсминец “Храбрый”». Я думаю о том, что бумаге в его руках уже десятки лет, что чертеж этот выполнен был другим человеком, который был в этой комнате и которого больше нет.

Мы молчим, осенний свет красиво ложится на исчерченные поверхности рабочих столов. «Но мне нравилось, когда этот дом был последним», — говорит Игорь Валериевич. Мне кажется, я его понимаю.

Мы садимся пить чай в кабинете — он очень напоминает ту комнатушку у нас в школе, где Игорь Валериевич хранил странные приборы и всякие удивительные штуковины. Он показывает мне на компьютере какую-то программу, которая позволяет делать проектные чертежи, потом достает вдруг из ящика микросхему, на ней загорается крохотный экран, и мне разрешается нажать кнопку, чтобы появилась цифра ноль. Он объясняет, что в будущем это станет элементом управления судна. Затем рассказывает про радиоуправляемые самолеты, которые висят над нашими головами, под потолком, и вдруг говорит, что еще собирается делать роботов. Я спрашиваю, не скучает ли он по школе.

— Нет.
— Почему?
— Посмотри, здесь сколько всего. В школе бы этого не было. За последние годы многое изменилось. Стало много бумажной работы и мало свободы. Здесь от меня больше толку. Построить корабль — целое дело. Это месяцы или даже год. Только представь, сколько можно всего объяснить человеку за это время.
— Говорят, многие учителя ушли.
— Той школы, где ты училась, уже давно нет. Школа — это ведь, как ни странно, еще и здание. А здание — это атмосфера.
— Жаль, что так вышло. Жаль школу.
— А мне не жаль, — сказал вдруг Игорь Валериевич. — Ничто не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда. Значит, появится другая хорошая школа. И, может быть, даже на месте нашей и вместо нашей. Может быть, она уже хорошая. Откуда мы знаем.
— Но разве не жаль, что та, наша, хорошая школа исчезла? Что почему-то ничего здесь нельзя сохранить? Что все должно разрушиться и появиться снова в каком-то другом уже виде?
— Чтобы что-то сохранить, нужны традиции.
— Значит, жаль, что у нас нет традиций.
— Не знаю. Может, и этого не жаль. Вот смотри…

Он подводит меня к огромному окну мастерской. За ним строится новый микрорайон.

— Когда здесь работал мой отец, этот дом был последним домом в городе. Ничего вокруг не было, и казалось, что ничего не будет. А теперь смотри, сколько всего вокруг.

Мы молчим какое-то время, у дерева за окном опадают листья. Осенний свет красиво ложится на исчерченные поверхности рабочих столов.

— Но мне нравилось, когда этот дом был последним, — говорит вдруг Игорь Валериевич.

Мне кажется, я его понимаю.

Автор — заместитель главного редактора интернет-издания Rus2Web

Читайте предыдущие истории Ольги Бешлей:

«Возвращение Сатурна»
«День рождения»
«Хозяин»
«Латышка»

Понравился материал? Помоги сайту!