Смерть постсоветского проекта. Часть 1. Игры с трупами и реклама вместо идеологии

Колонки Кирилла Кобрина в рамках его проекта «25 лет спустя (1991—2016). Смерть постсоветского проекта в России» первоначально были опубликованы на сайте наших коллег и партнеров Opendemocracy Russia. Для COLTA.RU Кобрин объединил их в единый текст, который будет опубликован в трех частях в течение этой недели. Сегодня — первая, посвященная тому, как загибался в СССР марксизм-ленинизм и из чего вырос путинский «консервативный сантимент».

Специально для текстов, которые пытаются осознать ХХ и ХХI век в России, мы завели новую рубрику «Вспомнить все», где были уже опубликованы тексты Алексея Цветкова и Андрея Архангельского.

В ней же мы публикуем и текст Кобрина (мы благодарны редакции Opendemocracy Russia за возможность его републикации).

О чем и зачем этот текст

К концу 2016-го ничего не осталось, как обсуждать грустные его события. Кисло шутить о Трампе, вздыхать о Брексите, надеяться на благоприобретенную устойчивость немцев к наглой лжи популистов. В какой-то момент становится очевидным неприятное: о вышеперечисленном говорить интересно хотя бы, а вот о российских делах — нет. Зачем? И так же все ясно.

Однако, сказав это, имеет смысл задуматься, что именно «ясно». На первый взгляд, ситуация в России становится все страннее и опаснее: сказочные выборы в Госдуму, рокировочки в Кремле и на Охотном Ряду, бомбежки в Сирии, смерть либеральной оппозиции, жалкое бессилие общегосударственного права, когда оно пытается дотянуться до чеченской жизни, да мало ли что еще. Добавим экономический кризис, «рост недовольства трудящихся» (как сказали бы в СССР), вялотекущий провал «импортозамещения». Но нет, все это перестало остро интересовать, став скучным фоном, на котором разыгрываются драмы поважнее — и все эти драмы происходят за пределами России. Почему? Потому что вышеназванные малоприятные вещи ведут свое происхождение из предыдущего исторического периода.

У меня есть отчетливое убеждение, что период истории России, который называют «постсоветским», завершен. Оттого люди и процессы из предыдущего времени теряют актуальность. Да, они по-прежнему на виду и по-прежнему действуют, порой даже опасно, но все это столь же актуально, как в 1919-м обсуждать споры в III Государственной думе. Нынешняя смена, конечно, не столь стремительна и катастрофически тотальна, но в истории никогда ничего не повторяется, даже как фарс.

Главная потеря за 70 лет советской власти — идея построения абсолютно справедливого общества, данная как непосредственная цель существования государства и всех граждан.

Что же именно сменилось? Общественная повестка дня. Иерархия важного и неважного для общества. То, что по умолчанию считается уместным и даже желательным. И, самое главное, проект настоящего и будущего. Тот старый постсоветский проект, что был актуален почти 25 лет, с 1991 года, исчерпан — прежде всего потому, что, как ни странно это звучит, выполнен. Другое дело, что признать его плоды закономерными в России почти никто не спешит.

Оттого стоит приняться за подведение итогов российского постсоветского проекта — чему и посвящено это эссе. Постсоветский проект начинался с публичного жеста — с отказа от советской идеологии. Закончился он, утонув в псевдоидеологическом болоте охранительства. Значит, идеология, культура, публичная сфера вообще — вот на чем следует сосредоточиться, чтобы понять происшедшее в 1991—2016-м. О них, в частности, и пойдет речь, но не только.

В качестве вступления — небольшой очерк истории идеологии, настоящей идеологии, марксистко-ленинской, той самой, что якобы была отринута свободолюбивым советским народом в конце 1980-х, идеологии, на которой, как принято считать, «зиждилась советская империя». После этого мы поговорим о том, что с этой идеологией произошло, обсудим возможность появления новых идеологий, сделаем несколько предположений по поводу состояния умов в нынешнем российском обществе. Затем — о социальной, социокультурной и даже внешнеполитической стороне вопроса.

Портрет идеологии в расцвете сил

В рассказе Артура Конан Дойля «Серебряный» простодушный доктор Уотсон спрашивает совета у проницательного Холмса:

— Есть еще какие-то моменты, на которые вы советовали бы мне обратить внимание?
— На странное поведение собаки в ночь преступления.
— На поведение собаки? Но она никак себя не вела!
— Это-то и странно, — сказал Холмс.

Если спросить людей, которым в сознательном возрасте довелось пережить самый стремительный и мутный период новейшей истории советского пространства — три с половиной месяца 1991 года между провалом августовского путча и Беловежскими соглашениями от 8 декабря, — о том, как тогда «вела себя» советская идеология, ответят они примерно то же. Никак. Идеология никак себя не вела. И в отношении идеологии никто никак себя не вел.

Объектом политической борьбы на территории РФ, Украины (официально вышла из состава СССР 24.08.1991), Белоруссии (не объявила о выходе до Беловежских соглашений), Туркменистана (27.10.1991), Таджикистана (09.09.1991), Казахстана (16.12.1991) и Киргизии (31.08.1991), ее темой и содержанием был сюжет о национальной независимости, о статусе этих республик, о будущем Союза, об отношении к метрополии и окружающему миру — но только не марксизм-ленинизм.

С одной стороны баррикад (слава богу, чаще всего риторических) неслись речи о русском колониализме, об имперском сознании Москвы и о непревзойденных качествах титульной нации данной национальной республики. С другой — о том, что Россия всех «кормит» и что на самом деле никаких государств A, B, C и пр. никогда не было, достаточно заглянуть в последнюю статью в журнале «Молодая гвардия». Что «они» — искусственно созданные административные единицы, что их языки — наречия других больших языков, что великая русская культура выше местных.

Первым, кто нанес по советской идеологии мощный, фактически смертельный, удар, был Сталин. Сталинизм пытается выглядеть идеологией, но его следует искать не в библиотеке политической литературы, а в несессере правителя.

Типичная риторика времен распада многонациональных империй и строительства национальных государств с поправкой на конкретные реалии; подобные речи можно было бы услышать в Венгрии1848 г., Польше1918 г., Индии1947 г. и так далее. Феномен, характерный для эпохи «модерности», для периода, который историки называют Новым временем.

Но дело в том, что распад СССР (и завершающий этап его, август — декабрь 1991 года) — вроде бы событие совсем другой исторической эпохи. Конец Советского Союза принято считать концом именно идеологического проекта, крахом коммунистической идеологии, событием постмодерна — подобными формулировками до сих пор пестрит большинство объяснений того, что произошло в 1985—1991 гг.

Моя задача вовсе не в том, чтобы предложить здесь новую концепцию «распада СССР». Это отдельная тема, и требует она совсем иного объема и интенций. Меня интересует другое: как «отсутствие» советской идеологии в событиях осени 1991 года — а если вдуматься, то и в течение предыдущих двух-трех лет — сказалось на ее отсутствии в постсоветские 1990-е, а также на попытках нынешнего российского режима переконструировать (или даже сконструировать заново) идеологию в последние 16 лет.

Вопрос не праздный. Если мы имеем дело с обществом, которое вдруг, в силу непонятных причин, «потеряло» могущественную идеологию, то его стремление чем-то заполнить это зияние вполне понятно. И тогда идеологическое строительство времен Путина приобретает черты закономерного, естественного процесса. Если же никакой живой идеологии на момент якобы неожиданного распада СССР не было, то разговоры о последующем идеологическом вакууме в России смысла не имеют. Тогда можно утверждать, что постидеологическая эпоха на территории бывшего СССР началась раньше. И в таком случае оказывается полезнее оглянуться вокруг России, а не всматриваться в ее советскую историю — нынешние события в Европе и США дают богатую пищу для размышлений.

Чем же была «советская идеология» на протяжении 70 лет существования «советской власти»? Не секрет, что в данном случае очень сложно говорить о какой-то одной идеологии: их было несколько последовательных, но под одним названием. Отправная точка истории советской идеологии кристально ясна — это классический марксизм-ленинизм, сочетавший утопическое видение будущего бесклассового общества с эффективным политическим инструментарием для практического применения.

Но марксизм-ленинизм, в отличие от марксизма образца середины XIX века, не носил эсхатологического характера — Ленин не пророчествовал, что после победы коммунизма «история закончится» (или только тогда она на самом деле «начнется», согласно другой марксовой версии, — в данном случае это одно и то же). Речь шла только о том, что в будущем будет построено бесклассовое общество, в котором — и тут уже добавления вносили разного рода нестроевые мечтатели — не только характер человеческого общества претерпит радикальные изменения, но и сама человеческая природа.

Помимо интеллигенции, не подозревавшей, что вместе с советской властью она хоронит собственный социальный статус, главным актором перестройки была «мелкобуржуазная стихия».

Ленин футуристических прозрений избегал, довольствуясь констатацией: при коммунизме не будет классов, эксплуатации, частной собственности, что является условием всеобщей справедливости. Ленин редко использовал слово «счастье», которое можно встретить в работах утопических социалистов XIX века и его современников и соратников по главной революции XX века. В отправной точке истории советской идеологии, марксизме-ленинизме, мы обнаруживаем только одну идею — идею грядущей всеобщей справедливости, которую многие воспринимали религиозно и даже мистически, но вообще-то речь шла о вполне, как казалось Ленину, практической вещи. Чтобы достигнуть этой — пусть дерзкой, но, как большевикам казалось, достижимой — цели, следовало разрушить старый мир в его экономических, социальных, политических и культурных основаниях и создать новый — на новых же основаниях.

Вокруг реализации каждого из этих направлений бушевала ожесточенная дискуссия, но так или иначе стороны сходились в следующем:

1. Государство, будучи орудием классового угнетения, отомрет.

2. Собственность должна носить всеобщий характер.

3. Все люди — вне зависимости от происхождения, пола и национальности — будут равны и будут иметь равные возможности.

Споры велись по поводу того, как именно достигнуть желаемого состояния. Победила ленинская точка зрения, сочетавшая в себе самый практический подход с безжалостным следованием утопической конечной цели. В тактических вопросах Ленин был готов пожертвовать многим — но он никогда не преувеличивал значения тех промежуточных мер и институций, которые приходилось терпеть (или даже вводить), чтобы удержать власть и двигать страну к коммунизму. Мир и торговля с империалистами вместо всемирной революции. НЭП. Раздача земли крестьянам в индивидуальное пользование. Использование «старых кадров» в науке, промышленности, культуре (пропаганде, если быть точным), госаппарате и в армии. Наконец, признание национальных движений «революционными союзниками» — с соответствующими политическими выводами.

Если мы посмотрим на «советскую идеологию» образца, условно, 1984 года, перед началом перестройки, то обнаружим, что, по сути, ровным счетом ничего от марксизма-ленинизма там не осталось. Идеология пережила грандиозную трансформацию. Главная потеря за 70 лет советской власти — идея построения абсолютно справедливого общества, данная как непосредственная цель существования государства и всех граждан. И эта потеря произошла задолго до того, как «потерялась» вся страна.

Манипуляции с трупами

Трансформация советской идеологии заключалась в постепенном процессе исчезновения из ее состава самой «идеологии». Идеология не бывает прикладной, она предшествует политической практике, определяя ее направление и дискурс. Она отпечатывается в каждом мельчайшем жесте власти и в каждой ответной реплике общества. Идеология тотальна и априорна.

Первым, кто нанес по советской идеологии мощный, фактически смертельный, удар, был Сталин. Именно он положил набор временных мер, предусмотренных Лениным, в основу своего постоянного внутреннего и внешнего курса. Ленин устроил террор для того, чтобы победить в Гражданской войне, ограничив его таким образом во времени, — Сталин ввел террор перманентный. Ленин считал сосуществование социалистического государства с капиталистическим миром временной мерой — Сталин воссоздал историческую Российскую империю, игравшую внешнеполитическую игру по имперским правилам. Ленин вынужденно пошел на временное разрешение классового общества и эксплуатации (НЭП) — Сталин создал новое кастовое общество с гигантской имущественной пропастью между новой знатью и обычными людьми, прежде всего, рабочими и крестьянами.

Наконец, Ленин в тактических целях поддерживал национальные движения, которые разрушали империи, — Сталин стал отцом националистического курса, однако только русского. В чем-то он вышел за пределы временных ленинских мер — в антисемитизме, а также в союзе с официозным русским православием.

Но главное не это. Главное, что — несмотря на псевдомарксистскую болтовню официозных идеологов и помпезный культ Ленина — Сталин попытался создать новую идеологию, но она идеологией как раз и не была. Она представляла собой комбинацию политических, социально-экономических и культурных инструментов, выведенных из разряда повседневной политической практики и наделенных статусом вечных основ государства — именно «государства», ибо, в отличие от Ленина, Сталин никогда не имел в виду «общество» как нечто, имеющее самостоятельную ценность. Сталинизм попытался — и пытается — выглядеть идеологией, на самом же деле его следует искать не в библиотеке политической литературы, а в несессере правителя. Оттого, в силу своей практичности, он оказался гораздо более живучим, нежели марксизм-ленинизм.

«Постсоветский проект» возводился на двух опорах — национализме и крайнем социальном эгоизме. Удивительной его чертой была смесь смущения и неловкости по поводу собственных оснований.

Вместо «коммунизма» советскому человеку предложили «социализм» — опять-таки ранее воспринимавшийся как нечто промежуточное и временное на пути к бесклассовому обществу. О коммунизме много говорили, сама партия называлась коммунистической, но с начала 30-х под разговоры о Марксе и Ленине строилась типичная для своего времени система. Для внешнего употребления — супердержава, делящая с другими мир на сферы влияния, для внутреннего — репрессивное государство с тотальной госсобственностью и покушениями на развернутую социальную политику.

Последующие пятьдесят лет были посвящены отделке именно этих ключевых позиций, не имеющих никакого отношения к «идеологии» как таковой. Исключение составил короткий, но живописный бунт Хрущева, попытавшегося было вернуть Советское государство и общество в область настоящей, с его точки зрения, коммунистической идеологии. Думаю, эта попытка и была главной причиной его свержения — а вовсе не нелепые административные меры и непредсказуемое поведение лидера.

Брежневское правление оказалось синтезом двух предшествующих периодов — большинство (смягченных, впрочем) сталинистских принципов устройства власти в комбинации с хрущевскими широкими социал-демократическими, по сути, мерами (массовая программа по обеспечению населения жильем, другие меры соцподдержки, пересмотр в более справедливую сторону системы оплаты труда). Но главное заключалось в том, что во второй половине 1970-х брежневское руководство тихой сапой и вовсе отказалось от коммунизма как цели. Была изобретена сначала концепция «развитого социализма», а потом концепция «совершенствования развитого социализма».

Любой, кому не лень было задуматься над новыми политическими лозунгами, ясно видел, что описанный в них процесс будет длиться вечно. Значит, никакого коммунизма не видать.

К моменту начала перестройки советское общество лишилось коммунистической перспективы; соответственно, никакой «советской идеологии» в живом виде в первой половине 1980-х не существовало. Идеология, набальзамированная миллионами страниц официозных партийных книжек и брошюр, лежала в Мавзолее рядом с трупом ее создателя. Картина, достойная торжественного финала фильма Питера Гринуэя «Повар, вор, его жена и ее любовник».

Впрочем, мумия советской идеологии пригодилась в первые годы перестройки.

Реклама вместо идеологии

Прежде всего, законное социальное недовольство советского человека, который претерпевал все более ухудшающуюся материальную жизнь, было довольно быстро перенесено с тогдашней власти на «советскую идеологию», на марксизм-ленинизм, на коммунистическую идею как таковую. Это только сначала «прорабы перестройки» требовали отмыть кристальный ленинизм от мутных пятен сталинизма. Но потом — причем стремительно — процесс обратился против самого создателя Советского государства, что было исключительно выгодно как националистическим движениям внутри СССР, так и тем, кто на самом деле был врагом — только не коммунизма, которого давно уже не было в живых, а «развитого социализма».

Помимо идеалистически настроенной интеллигенции, не подозревавшей, что вместе с советской властью она хоронит собственный социальный статус и образ жизни, главным актором перестройки была та самая бесформенная «мелкобуржуазная стихия», о которой много писали основоположники марксизма-ленинизма. В конце концов характерный, скорее, для конца XIX — первой половины XX века национализм слился с этой стихией — и СССР рухнул.

«Постсоветский проект» на большей части территории бывшего СССР возводился как раз на этих двух опорах — национализме и крайнем социальном эгоизме. Удивительной его чертой была смесь смущения и неловкости по поводу собственных оснований. В 90-е годы национализм и дошедший до социального цинизма крайний индивидуализм в публичной сфере были не комильфо. Так возникла необходимость в красивых, цивилизованных, убедительных, современных словах, которые отводили бы внимание от вполне наглядного содержания «постсоветского проекта» куда-то в сторону, по возможности в сторону от нынешней страны и нынешнего ее населения.

Поэтому попытки 90-х (не забудем, в России их начал Ельцин, а не кто-то иной) сформулировать идеологические ориентиры, относительно которых стоит выстраивать прекрасную новую жизнь, предлагали нечто, находящееся за пределами — либо за географической границей (Запад), либо за временной: «Россия, которую мы потеряли», то есть 1913 года, до революции. Эта новая идеология вообще не была идеологией — ее сочиняли постфактум, для того, чтобы оправдать существующее, сложившееся положение вещей.

В конце концов — уже в XXI веке — для ее сочинения понадобились не философы, историки или даже политологи, что бы это слово ни значило, а «политтехнологи», то есть те, чья профессия как раз и заключается в том, чтобы всучить политический товар равнодушному, а то и враждебно настроенному, населению. Эта новая разновидность политического продукта — не идеология, а некий идеологический сантимент, который пытаются вызвать у общества с помощью преимущественно картинок — телевизионных или компьютерных.

Так что любые разговоры о «возрождении в России советской идеологии» смысла не имеют, ибо ее, как и Ленина, можно возродить только в каком-нибудь новом «Властелине колец». То, что сейчас можно было бы назвать «идеологическим обиходом (поздне)путинского режима», есть лишь действительно поддерживаемое с помощью пиар-уловок общественное настроение, бесформенный консервативный сантимент, тщательно выведенный из любой практической административно-государственной или экономической (в России, впрочем, это почти одно и то же) сферы деятельности.

Новая разновидность политического продукта — не идеология, а идеологический сантимент.

Перед нами несколько подправленная в соответствии с интеллектуальным уровнем нынешнего потребителя риторика российской власти времен Николая I, Александра III и Леонида Брежнева, которая подается в виде коммерческой рекламы.

В 90-е для банка «Империал» была снята забавная серия рекламных роликов с историческими сюжетами — имперского, конечно содержания, ибо название финансовой институции обязывало. Сейчас того же рода реклама — прикидывающаяся журналистикой, кинематографом, литературой — рекламирует российское государство как таковое. Вся разница между этой идеологической практикой и подобными образцами конца XIX века укладывается в разницу между выпускником советского МГИМО Владимиром Мединским и выпускником Императорского училища правоведения Константином Победоносцевым.

Однако тут есть одна проблема, которая, по сути, закрывает «постсоветский проект» в России как особый историко-идеологический период. Мы уже говорили, что повсеместное представление о нехватке некоей универсальной идеологии возникло из желания замаскировать истинные основания постсоветского общества и государства — национализм и мелкобуржуазную стихию. Сегодня это странное властное и общественное неудобство по поводу собственной физиогномии полностью прошло.

Как выяснилось, так можно, так принято, такое носят — не только в «дикой России», но и в «просвещенной Европе» и демократичнейших Штатах. Национализм плюс безудержный популизм — явление, конечно, не новое, достаточно вспомнить классический анализ этой комбинации в «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркса. За последующие 160 лет оно никуда не ушло, составляя фон политической жизни западных стран. Другое дело, что в послевоенной Европе властные элиты делали все, чтобы, с одной стороны, «гуманистически просветить обывателя», воспитать его прогрессивным, толерантным, «открытым», а с другой, не допустить прямого влияния массы тех же обывателей (ибо их — и небезосновательно! — подозревали в деструктивных эмоциях) на принятие политических решений. То, что мы наблюдаем сегодня в Великобритании, Соединенных Штатах, некоторых других странах, — одновременно провал «послевоенного гуманистического просвещения масс» и катастрофа правящего класса.

Никто так не радуется этому, как российская власть и российский обыватель. Когда Дональд Трамп несет опасную околесицу, которую американский обыватель не предполагал услышать с экрана телевизора до конца своих дней, когда британские консерваторы берут все новые рубежи старой доброй ксенофобии — зачем тогда нужно нам, в России, прикрывать тот факт, что единственными ценностями нашего государства и нашего общества являются представления о собственном превосходстве и умение ловко обобрать слабого соседа?

Но тут возникает серьезная проблема. Оба вышеперечисленных качества ничуть не помогут в столь популярном сегодня занятии, как национальная самоидентификация, — ведь чужие обладают ими в той же мере. Это качества, универсальные для мира модерности, для периода новой и новейшей истории. В результате на наших глазах складывается новый, удивительный интернационал ксенофобов-обывателей, интернационал, в котором в домотканой ненависти друг к другу слились американец, британец, чех, венгр, русский, немец и много кто еще.

Что же до столь влиятельного еще недавно неолиберализма, глобализма и других могущественных теоретических изобретений завершающейся мировой эпохи, то их уже спешно бальзамируют трудами Хайека и Фридмана, чтобы потом отнести в тот же самый Мавзолей, где уже больше 80 лет лежат две мумии коммунизма — физическая и интеллектуальная.

Вторая часть «Смерть постсоветского проекта. Ностальгия атомов по молекулам» будет опубликована на COLTA.RU 21 декабря

Понравился материал? Помоги сайту!