Полые люди

В недавнем разговоре на COLTA.RU Юрия Сапрыкина и Ильи Осколкова-Ценципера речь шла о «мучительном, медленном процессе осознания себя», происходящем сейчас в стране. Конечно, он невозможен без выяснения отношений с прошлым, и этот вопрос входит в новую острую фазу сейчас, за год до 100-летия Октябрьской революции.

Историческая память — это пространство осознанных и бессознательных дефицитов, переписанных нарративов, борьбы разных сил за это прошлое. Сегодня на COLTA.RU — два текста, которые смотрят на эти процессы с совершенно разных позиций, но ставят похожие диагнозы. Это колонка Андрея Архангельского и текст Алексея Цветкова-младшего.

Новый фильм Николая Хомерики «Ледокол» — это производственная драма, фильм основан на реальных событиях. 15 марта 1985 года ледокол «Михаил Сомов» был зажат льдами вблизи побережья Антарктиды, моряки провели треть года в ледовом плену.

Напомним, страну только что возглавил Михаил Горбачев, но экипаж в фильме (сотня людей; радиосвязь с Большой землей есть) как будто даже не знает, что в стране сменился генсек; или им настолько все равно, что эта тема ни разу не обсуждается в течение всех экранных 133 дней. По мысли авторов, им, видимо, «неинтересно». Это могло бы показаться мелочью и придиркой, если бы этот факт не совпадал с общей тенденцией, а именно: перестройка для российского кино стала сегодня негласным табу.

«Миша Соловьев возвращается! Путем невероятного перемещения во времени и пространстве герой попадает обратно в наше время. Но вскоре он понимает, что ошибся — он находится в СССР, в котором не было перестройки. Теперь он вынужден работать простым участковым. Мешать ему, как обычно, будет маньяк Павлов» — аннотация второго сезона сериала «Обратная сторона Луны» бесхитростно выражает потаенную мечту нынешних идеологов: «перестройки не было».

Проливной дождь и полутьма, пьяный Ельцин, все пьют и танцуют на столах — такими предстают 90-е. «Там был бардак» — вот и все, что нужно знать.

Массовая культура — это и есть средство «мягкого контроля», по выражению Маркузе (к тому же масскульт в России во многом контролируется государством), а кино и сериалы формируют сознание. В нашем случае — что еще важнее — они проговариваются о планах российской идеологии, которая, как мы знаем, нигде последовательно не сформулирована и не изложена, и часто мы можем угадывать ее, только как Хайдеггер бытие, — в лакунах и оговорках. И вот на экранах телевизоров десятки сериалов про 1930-е — 1970-е. Но жизнь страны словно обрывается, как только добредает до 1985-го. И все бы ничего, можно было бы про перестройку ничего и не объяснять, зачем? Если бы не одна небольшая проблемка: потом почему-то распался СССР. Это скрыть уже никак не выходит; что делать?

Можно, например, так. «В начале 1990-х остановилось время, ничего не было, не было, не было, а потом наступили 2000-е». Или так: «В 1991 году на нас напали пришельцы и отобрали СССР». 18-летнему зрителю так даже понятнее: разверзлась тьма, Гарри Поттер вышел не на той станции.

И это не стеб, поскольку про девяностые в сегодняшнем российском кино и на ТВ нужно рассказывать так, чтобы опять же создавалось впечатление, что ничего интересного не случилось. Оригинальное решение найдено в сериале «Чудотворец» (2014) — по мотивам противостояния Чумака и Кашпировского. Там эти десять-пятнадцать лет буквально сжаты в «неразличимое одно», непромокаемый грязноватый комок, унылый базар, где все торгуют тряпьем. Цвет — это тоже важно, и 80-е и 90-е у нас обязательно в сепии, в сером или в ч/б, чтобы подчеркнуть общий распад. В адаптации «Homeland», сериале «Родина» (2015), девяностые опять-таки лишены привязки ко всяким деталям; это буквально ничто, пустое время, они не должны быть названы по имени. «Там был бардак» — вот и все, что нужно знать. Проливной дождь и полутьма, пьяный Ельцин, все пьют и танцуют на столах — такими 90-е предстают в сценах камбэков в разных других сериалах, если они вообще там хоть как-то присутствуют.

Концепты перестройки и девяностых, их интерпретация в массовой культуре и идеологии за последнее десятилетие пережили три этапа. Первый: недавнее прошлое, «вчера» (1985—1991), было заслонено огромной тушей «позавчера» (1930—1970). Второй: советское соединялось с еще более тотальным «царским» временем и «Русью», оставляя девяностым все меньше места: 15 лет на фоне тысячелетия воспринимаются как секунда, как «ошибка истории», отклонение от тысячелетнего курса. Наконец, сейчас третий этап: перестройка и девяностые изымаются из массового сознания полностью. Это кажется фантастикой? Ничуть.

Зачем это делается? Чтобы «не травмировать людей, которые ничего не выиграли от свободы». Ради примирения. Чтобы не ссорить лишний раз. Не тревожить. Не раскачивать. И потому что история (та, в которой есть одно только величие) стала моральным основанием нынешней государственной правоты. А еще потому, что нынешние задачи власти прямо противоположны по духу целям перестройки и девяностых.

1985 и 1991 годы — такие же базовые для России мифы, как для француза Великая французская революция или для американца Декларация независимости.

Огромный пропагандистский аппарат брошен на борьбу с недавней исторической памятью, но перестройка и девяностые все равно, как бессмертный маньяк Павлов, всплывают из тьмы и напоминают о себе: самим фактом нашего существования.

Распавшись, СССР напоследок подарил нам новую систему ценностей (так и бывает обычно). Потому что сегодня мы живем по экономическим и даже политическим законам, заложенным именно в 1980-е, а затем в 1990-е.

Первые достижения перестройки ведь символические: свобода. А потом высвобождение мозгов за шесть лет (всего!), с 1985-го по 1991-й, необъяснимым, отчасти даже чудесным образом привело общество к принципиально новым экономическим отношениям, рыночным; этика породила экономику. Даже ожесточенная борьба с «неправильным прошлым» не может отменить главные приобретения 1980-х — 1990-х, например, вот это чувство собственности: «моего», «принадлежащего мне», «мойности», перефразируя философский термин. Изменения, случившиеся тогда с нами, фундаментальнее, чем результат всех путинских лет вместе взятых, там и тогда случилось самое главное. 1985-й и 1991-й — такие же базовые мифы, как для француза Великая французская революция или для американца Декларация независимости.

Если у вас отбирают память о главном, что происходит? Прежде всего, это ведет к отказу от исторической субъектности. Поскольку на месте вылущенных 1985—1991 годов зияет теперь дыра, это подсказывает, что историю сделали не мы сами, а кто-то за нас (и заодно порождает мысль, что и сейчас все решат за нас). Хотя на самом деле перестройку сделали «мы», наши родители. Немалая часть тех, кто сейчас составляет знаменитые 86%, голосовала тогда на референдумах и выходила на митинги, и да, многие вовсе не за свободу, а за колбасу и джинсы. Но и это все «мы».

Или вот телевизор внушает, что мы живем в реинкарнации СССР. Но возьмем условный средний класс. Имея в собственности несколько квартир, машин и дачу, о которых и мечтать человек не мог в каком-нибудь 1984-м, получая зарплату в тысячу долларов, пользуясь неисчислимым количеством услуг и сервисов, такой человек просыпается утром и говорит: как хорошо было, матушка, при социализме! Все-то у нас было, горько причитает он, и вешает на своем рабочем месте какой-нибудь серп и молот. Но, выходя на улицу, на каждом шагу убеждается в обратном: мир живет и существует по законам капитализма. Массовый возглас «несправедливо!» — якобы отражение мирового тренда — в России вызван совсем другими причинами: это реакция на раздвоение сознания. Человеку с утра до вечера внушают, что мы все ближе к СССР, а затем он получает счета за квартиру, свет и газ как бы из другой страны. Если бы человеку объяснили, что «несправедливость» заложена в самой сути социально-экономической модели под названием «капитализм», но она же дает преимущества тому, кто научился в этой модели жить, — тогда, возможно, волнений было бы меньше. Причина разочарования — говорят одно, а живут по-другому, а не в том, что «либеральный проект не удался».

У постсоветского человека внутри просто пустота, и она тем страшнее и тем более пугающа, чем она пуще.

Еще более радикальный результат: этот же человек начинает мечтать о войне как об очищении. Но и это объясняется вытеснением фундаментального в прошлом. Человек чувствует необъяснимую для него утрату. Стремясь с ней справиться, он желает радикального, крайнего действия, обнуления, чтобы наконец уже прийти к ясности. Агрессия берется из вытесненных вопросов: кто я, где я живу? За 25—30 лет постсоветский человек не соединил в своем сознании причину и следствие, не произвел элементарной логической операции: все, что у него теперь есть, — следствие того, что случилось со страной в 1985-м и 1991-м.

И этот отказ универсален. Вот в следующем году юбилей октябрьского переворота, а вместо того, чтобы думать о причинах революции, все опять сводится к эстетизации, к танцам вокруг да около, к обсуждению того, что носили и что ели в тот год, устраивается игра в «Фейсбук и Твиттер 1917-го». Но если всерьез разбираться с 1917-м, нам придется говорить о взрослых вещах, например, о насилии.

Или 1937-й: а что, собственно, тогда случилось? Победило насилие государства над человеком, и история прадеда, которую раскопал Денис Карагодин, — напоминание об этом. Но общество всеми силами отпихивается; не-не, давайте лучше забудем, так-то оно будет вернее. Забывать — это главное лекарство в России, только оно лечит симптомы, а не саму болезнь.

Поль Рикёр писал о культуре забвения, но сознательного, уже после того, как человек все вспомнил и осмыслил. А это огромная разница: забыть, поняв, — или забыть, не поняв. По-настоящему забыть можно только то, что пережил; а то, что внутренне не решено, не выходит из головы. Вытеснение памяти или подделка этой памяти о 1917-м или 1937-м, 1985-м или 1991-м наносит не символический, а конкретный урон нашему сознанию. Оно все время остается полым. Как говорилось в известном анекдоте, «бывают просто сны». У постсоветского человека внутри просто пустота, и она тем страшнее и тем более пугающа, чем она пуще.

Понравился материал? Помоги сайту!