Коллеги. Что могли бы сказать друг другу русский и британский юристы?

Мы продолжаем проект «Европа рядом», который делает Кольта при финансовой поддержке Европейского союза и где мы даем слово людям одной профессии по обе стороны границы Евросоюза и России — например, учителям истории или урбанистам.

На этот раз мы обратились к представителям дела, через которое прямо проходят общественные и политические токи. Это юриспруденция. Станислав Кувалдин расспросил об основах, мотивациях и острых точках внутри этой профессии российского юриста Григория Вайпана и британского адвоката Билла Бауринга. Вайпан и Бауринг неоднократно принимали участие в проектах, финансируемых Европейским союзом по программе «Европейский инструмент в области демократии и прав человека».

Григорий Вайпан (Россия)

руководитель судебной практики АНО «Институт права и публичной политики», специалист по конституционному и международному праву

— Ваше обучение на юриста пришлось на нулевые годы. Какое у вас сложилось мнение о том, насколько уважительно относятся к праву в Российском государстве? И как это влияло на вашу профессиональную мотивацию?

— Я из семьи потомственных юристов, в этой сфере работали и мой отец, и мой дед. Так что выбор профессии был во многом связан для меня с этой преемственностью.

— Ваши отец и дед работали при разных правовых системах с разным набором вариантов и возможностей реализации. Как, на ваш взгляд, различается роль юриста сейчас и в прежние десятилетия?

— Различия действительно большие. Мой дед начиная с 50-х работал следователем в прокуратуре. Тогда это была престижная работа, поскольку вся юридическая деятельность в основном исчерпывалась государственным сектором. Мой отец начинал свою карьеру на сломе советской системы. Тогда появилась возможность заниматься частной практикой. Но фактически это был для него вынужденный шаг, единственный способ заработать деньги. Он не мог, например, полностью посвятить себя науке в государственном институте. У меня сейчас есть прекрасная возможность работать в «третьем секторе», в некоммерческой организации, которая занимается защитой прав граждан в судах. Такая эволюция занятий нескольких поколений моей семьи очень характерна. Она отражает историю права в нашей стране за прошедший век: от права государственного к праву частному и, наконец, к постепенному появлению права общественных интересов. А в некоммерческом секторе России по-прежнему очень не хватает высококвалифицированных юристов.

— Что повлияло на ваш выбор именно этой специализации?

— Право для меня — это, прежде всего, долженствование. Оно описывает не фактический порядок вещей, а то, как все должно быть устроено. В этом смысле вооруженный правовым инструментарием юрист, его слова и идеи могут менять реальность, то, что в окружающем мире кажется нам несправедливым и неправильным. В том числе и поэтому, уже обучаясь праву, я довольно рано начал принимать участие в разных гражданских инициативах, например, в наблюдении за выборами: за первыми выборами я наблюдал, когда мне исполнилось 18 лет. Это были президентские выборы 2008 года.

— И какой опыт вы извлекли из этого занятия?

— Мне кажется, что наблюдение за выборами — это в миниатюре модель правового процесса в России. Волонтеры-наблюдатели, руководствуясь своими представлениями о лучшем, тратят время и силы, чтобы сначала научиться процедуре наблюдения, а потом грамотно контролировать выборы. А сила этих контролеров — в идеях и слове, выраженном в законе. Когда-то эта сила срабатывает, когда-то — нет, иногда можно добиться справедливости и противодействовать нарушениям, иногда нельзя. И мы никогда не знаем, в каком случае мы окажемся эффективными. Но, по-моему, именно в этой возможности и заключается привлекательность права.

— Но в случае российских выборов определять, будут ли пресечены нарушения и восстановлена справедливость, могут совсем не буква и дух закона, а мало имеющий отношения к закону произвол.

— В России очень многие, включая профессиональных юристов, недооценивают то, что произвол у нас — как мы его себе представляем — всегда облекается в правовую форму. Никто и никогда не фальсифицирует выборы просто так. Всегда есть какая-нибудь ссылка на закон, какой-нибудь юридический довод (например, «у вашего наблюдателя копия протокола заверена неправильно и поэтому не может быть доказательством»). Возможно, вы обращали внимание на то, с чего начинается разгон любого митинга. Обычно приходит полицейский с мегафоном и призывает граждан разойтись и не мешать проходу других граждан. Над этой фразой многие смеются, но она буквально воспроизводит конституцию, которая определяет, что реализация права на свободу собраний может быть ограничена во имя соблюдения прав и законных интересов других людей. То есть даже простой сержант с мегафоном говорит с нами юридическим, конституционным языком. И задача не только юристов, но и вообще просвещенных граждан заключается в том, чтобы учиться говорить на этом языке.

— Расскажите, пожалуйста, поподробнее о деятельности вашей и ваших коллег в рамках «третьего сектора».

— Речь идет о юристах некоммерческих организаций, которые защищают права тех, кто не может позволить себе услуги коммерческого адвоката. Часто такие юристы занимаются системными проблемами законодательства, которые не может или не хочет решать государство. Возьмем нашу организацию — Институт права и публичной политики. Мы помогаем гражданам и другим юристам грамотно обращаться в Конституционный суд. Вообще в Конституционный суд поступают каждый год тысячи жалоб со всей страны. Люди знают, что такой орган есть, но часто плохо себе представляют, как туда обращаться. Мы стараемся им помочь. Особенно если речь идет не об индивидуальном нарушении, а о массовой проблеме: например, об избирательных правах заключенных, или о правах ВИЧ-инфицированных, или о мигрантах. Есть целые социальные группы, которые не имеют финансовых возможностей пользоваться конституционным правосудием и чьи права не защищены. На государственном уровне нет организации, предоставляющей таким гражданам квалифицированную помощь.

— Вы полагаете, что такие услуги могло бы оказывать государство?

— Достаточно того, чтобы государство создало среду, где могли бы благоприятно развиваться независимые некоммерческие организации. Которые могут привлекать деньги российских спонсоров или проектное финансирование от международных организаций и которые заботятся о соблюдении права в своей сфере — в нашем случае, как я уже говорил, через обеспечение доступа граждан к Конституционному суду.

— И как сейчас смотрит на вашу деятельность наше государство? Как на досадную помеху, которую по ряду причин приходится терпеть? Или все же признает, что такие структуры нужны?

— О государстве не стоит говорить абстрактно, я против такого обобщения. Даже в Российском государстве, которое мы привычно представляем себе как вертикаль власти, в каждый момент времени существует многоголосица, действуют самые разные силы с противоречащими друг другу интересами.

— Можете пояснить эту мысль на понятном примере?

— С одной стороны, в структуре российской власти существуют органы, систематически борющиеся с независимыми НКО. Министерство юстиции регулярно пополняет реестр НКО — «иностранных агентов» по произвольным критериям, прокуратура проводит безосновательные проверки. С другой стороны, государство часто само нуждается в экспертизе, которую могут предоставить НКО. Например, Конституционный суд по ряду дел обращался в наш институт за получением экспертных заключений, а совсем недавно внес изменения в свой регламент и признал официальный статус заключений «друзей суда» — то есть независимых экспертов, которые по собственной инициативе предоставляют суду свое профессиональное мнение по рассматриваемым делам. И даже если наша позиция будет расходиться с итоговым мнением суда, ее наличие добавляет, по мысли КС, легитимности процессу.

— Но есть ли смысл добавлять легитимности? Особенно если это делается для какой-то показной цели.

— Я считаю, что надо использовать любую возможность сформулировать свою позицию по общественно значимым вопросам. Для нас участие в подготовке экспертных заключений — это диалог не только с судом, но и с обществом. Наши экспертные заключения, как и наши выступления в Конституционном суде, публикуются. И если суд не слышит наших аргументов, то они могут найти (и находят) отклик у юридического сообщества и у широкой публики. Иначе говоря, независимые экспертные заключения вполне способны становиться своего рода альтернативными судебными решениями. На мой взгляд, любая значимая государственная площадка, которая может быть эффективно использована НКО для общественного диалога, должна использоваться.

— Из ваших слов понятно, что Конституционный суд вы считаете именно такой площадкой. Насколько успешным был ваш опыт взаимодействия с Конституционным судом? В каких случаях решение КС действительно помогало защитить значимые права граждан?

— Наш Конституционный суд — очень противоречивый орган. Решения, которые он принимает, тоже очень разные. Есть примеры, когда он предпочитает не вмешиваться в острые социальные вопросы, хотя, на мой взгляд, мог бы это сделать. Это и закон об «иностранных агентах», и вопросы взимания платы за капитальный ремонт или дорожного сбора «Платон». Во всех этих случаях суд предпочел не вмешиваться в ситуацию (Конституционный суд признал рассматриваемые законодательные акты соответствующими конституции. — Ред.). В некоторых случаях другие ветви власти перекладывают на КС свою ответственность за принятие решений. Так произошло с вынесенным Конституционным судом постановлением, позволяющим России не исполнять некоторые решения Европейского суда по правам человека. Здесь Конституционный суд решил защитить суверенитет России от несуществующих угроз. О Конституционном суде у нас в стране знают и судят как раз по таким громким делам. Однако есть менее громкие, но при этом не менее важные дела, в которых Конституционный суд может решить и решает проблемы, непосильные для других российских судов. На мой взгляд — это наиболее дееспособный российский суд.

— Возможно, стоит рассказать о важных, с вашей точки зрения, решениях?

— Могу упомянуть о недавнем деле, рассмотренном с нашим участием. Это дело Александра Дубовца, где суд защитил добросовестных приобретателей жилья от изъятия по искам государственных органов. Таких случаев было довольно много в Москве. Представьте, что вы купили квартиру и живете в ней, но вдруг получаете повестку, из которой выясняется, что вы — ответчик по делу, возбужденному государством, которое утверждает, что оно было владельцем квартиры и утратило ее в результате незаконной сделки. В Москве таким образом было отобрано по суду множество квартир у владельцев, которые не знали ни о каких обстоятельствах первичной приватизации и купили квартиру на вторичном рынке. При этом очевидно, что ответственность за незаконную сделку должен нести допустивший ее государственный орган, а не нынешний владелец. Это довольно острая социальная проблема, и Конституционный суд в этом году признал неконституционной норму Гражданского кодекса, позволяющую принимать такие решения. Сейчас правительство внесло в Думу законопроект, уточняющий Гражданский кодекс по этому вопросу.

Есть примеры, когда суд защищает интересы определенных профессиональных групп. Например, в декабре 2015 года Конституционный суд вынес постановление, касающееся процедуры обыска у адвокатов и защиты адвокатской тайны. Собственно, до этого у нас практически не было гарантий адвокатской тайны при обыске. Обыск проводился на основании судебного решения. Но судьи в этом случае руководствовались теми же нормами, что и в отношении остальных граждан. То есть если следователь считает, а судья соглашается с ним, что в помещении у адвоката есть важные для уголовного дела документы, то обыск допустим. При этом перечень вещей и документов, предполагаемых к изъятию, составляется очень приблизительно. Следователь может прийти и начать ковыряться во всем, читать досье других клиентов, заглядывать в дела других адвокатов, если они хранятся в одном помещении.

Конституционный суд попытался эту практику пресечь. Мы в этом деле участвовали как эксперты, готовили заключение, где, в частности, приводили примеры из законодательства европейских стран. Во многих странах оно предусматривает, что в случае обыска у адвоката при нем должен присутствовать представитель адвокатского сообщества. Это считается важной гарантией от произвола. Федеральная палата адвокатов тоже упоминала об этом в своем заключении. После постановления Конституционного суда президент внес поправки в Уголовно-процессуальный кодекс, которые прямо предусматривают эту норму: если у адвоката проводится обыск, об этом уведомляется региональная адвокатская палата, и ее представитель присутствует при обыске.

Иногда Конституционный суд вмешивается и в достаточно резонансные дела. Например, вспомним недавнее дело Ильдара Дадина, попавшего за решетку за неоднократное нарушение закона о митингах, а фактически за серию одиночных пикетов. Он вышел на свободу благодаря постановлению Конституционного суда. При этом суд не отменил статью 212.1 Уголовного кодекса, по которой судили Дадина, но дал ей такое истолкование, которое не позволяло признать Дадина виновным. В общем, конституционное правосудие может сработать в России в самых разных ситуациях, и мы заранее не знаем, где оно сработает, а где нет.

— В вашем описании это похоже на лотерею.

— Лотерея — это то, что мы совершенно не контролируем. Здесь же мы все-таки можем влиять на исход дела при помощи наших аргументов. Однако под исходом надо понимать не просто выигрыш или проигрыш в конкретном суде. Важно и то, как это решение было воспринято, насколько убедительными мотивы судей показались обществу или профессионалам.

— Возьмем «Болотное дело», в котором и само расследование, и вынесенные приговоры показались очень многим несправедливыми. И как это повлияло, скажем, на разбирательства в связи с «беспорядками» после июньского митинга на Тверской?

— Если говорить об этом примере, то никаких изменений, очевидно, нет. Невиновные люди точно так же отправляются за решетку по надуманным, а часто и просто сфальсифицированным обвинениям. Но вместе с тем каждый несправедливый приговор — если его несправедливость разъяснена обществу юристами на пальцах — добавляется в копилочку. Мы не знаем, когда это возымеет эффект, но в вопросах права ничто не исчезает бесследно. В недавней истории ярким примером, когда накопление юридического материала привело к значимым последствиям, стали протесты 2011—2012 годов — результат возмущения нарушениями на выборах. Их зафиксировали и представили обществу волонтеры, которые много лет приобретали практику наблюдения, писали жалобы, вели судебные процессы. Повторяю, мы действительно не знаем, когда и что может сработать, но юридические факты из истории не исчезают.

— Вам приходится отстаивать интересы российских граждан в ЕСПЧ, вести процессы против Российского государства. Как представители российских властей относятся к самой необходимости отвечать перед Европейским судом? Видится ли это им каким-то важным элементом правопорядка или это обуза, которую по какой-то причине им приходится нести?

— Думаю, если бы это воспринималось только как обуза, Россия давно бы ее сбросила. Наши власти хотят быть частью европейского правового пространства, они хотят, чтобы Россию считали цивилизованным государством. Однако при этом они желают, чтобы это было связано с минимумом неудобств для реализации их внутренней политики. Отсюда все эти шараханья вроде разрешения Конституционного суда не исполнять некоторые постановления ЕСПЧ.

— Как, с вашей точки зрения, повлияло это решение Конституционного суда на репутацию России в европейском юридическом сообществе?

— На это, по-моему, смотрят как на пример, который может быть заразительным. Это исключение может стать нормой для других стран Совета Европы, у которых тоже свои трения с советом. Например, Великобритания, так же как и Россия, не хочет предоставлять заключенным право голосовать (и в ее отношении ЕСПЧ также вынес постановление о нарушении Конвенции по правам человека). Это как сосед в вашем дворе, который вдруг начинает парковаться на газоне. Его примеру могут последовать другие.

Но здесь действует то же свойство права как долженствования, о котором я говорил. Те решения ЕСПЧ, которые де-юре или де-факто не выполняет Россия, не испаряются оттого, что они не претворены в жизнь. Если Россия не платит акционерам «ЮКОСа» по решению, заблокированному Конституционным судом, или не проводит расследований по преступлениям на Северном Кавказе, это не отменяет необходимости выплатить компенсации и провести расследование. Фактически это лишь откладывает исполнение решения, которое стоит на повестке. Последствия так или иначе наступают всегда.

— Российские власти принято обвинять в нарушении прав человека. Насколько уникальна в этом Россия? Не следует ли она частично в русле общемировых тенденций, когда борьба с глобальным терроризмом и усиление роли спецслужб приводят к ограничению прежних свобод?

— Пока существуют права человека, будут существовать и их нарушения. Это касается всех государств. Разница в том, как в разных обществах относятся к таким нарушениям: равнодушны, поощряют или борются с ними. И, в частности, важно, как общество относится к тем, чья деятельность заключается в выявлении и пресечении нарушений прав человека. У нас к преследованию правозащитников относятся достаточно безразлично. Хотя мы знаем, что в трудных ситуациях люди приходят и обращаются к нам за помощью вне зависимости от своих взглядов.

— По роду деятельности вы, безусловно, встречаетесь с коллегами — юристами из Европы. Что вам приходится обсуждать?

— Общение с европейскими коллегами сейчас позволяет осознать общность задач, стоящих перед нами. Могу обратить ваше внимание на дело о российском законе об «иностранных агентах», которое рассматривается сейчас в ЕСПЧ. Наш институт участвует в нем как третья сторона. Дело рассматривается по жалобе 61 российской НКО, но суд допустил к процессу Комиссара Совета Европы по правам человека, специального докладчика ООН по защите правозащитников, а также пять венгерских НКО. Поскольку в Венгрии в этом году тоже приняли закон, который дополнительно обременяет НКО с иностранным финансированием. Мы видим, что российские и венгерские юристы сталкиваются с одинаковым закручиванием гаек, а значит, мы говорим с ними на одном языке.

Билл Бауринг (Великобритания)

адвокат, член палаты адвокатов Field Court Chambers, Gray's Inn, профессор права Беркбекского колледжа Лондонского университета, специалист по международному праву, вел дела в Европейском суде по правам человека

— Вы — юрист с многолетним опытом практики в Великобритании, специализирующийся на вопросах прав человека. Прежде всего, не могли бы вы охарактеризовать в общих чертах роль и место юриста в британском обществе?

— По сравнению с Россией и любой континентальной страной в нашей системе очень мало профессиональных судей. Почти 90% уголовных дел здесь рассматривается мировыми судьями, они быстрее и дешевле. Но именно поэтому профессиональные судьи имеют крайне высокий статус в обществе, получают огромные зарплаты и действительно независимы. Они нередко выступают против правительства. И правительство, в свою очередь, реагирует на действия судей очень резко. Например, в прошлом году, когда Высокий суд признал, что прерогатива запуска переговоров по Brexit принадлежит не правительству, а парламенту, поддерживающая премьер-министра Терезу Мэй газета Daily Mail опубликовала на первой полосе фотографии судей с подписью «Враги народа». Кстати, почти все судьи в прошлом проявили себя на адвокатских должностях.

Что касается адвокатов, то, прежде всего, надо сказать, что в Англии и Уэльсе (надо помнить, что в Шотландии действует совсем другая правовая система) существует в некотором роде странное, на мой взгляд, разделение адвокатов на солиситоров и барристеров. Первые занимаются лишь предварительной подготовкой судебных материалов и имеют право выступать в судах нижней инстанции, вторые же могут выступать в любом суде. Я имею квалификацию барристера. И это тоже престижно. Хотя солиситор, работающий в крупной юридической фирме в Сити, может зарабатывать более миллиона фунтов в год, что значительно больше заработка большинства барристеров. Обычно в разные школы права поступает 1000 человек в год. После первого года обучения остается 250 человек. Практически все из них хотят стать адвокатами. Но барристерами станут лишь 20 из них. Это действительно сложно.

— Чем занимаетесь как адвокат именно вы? Может ли ваша профессия обеспечить вам безбедную жизнь?

— Лично я был практикующим адвокатом на полной ставке в течение 15 лет. Сначала занимался уголовными делами, потом семейными, потом вел дела по искам против полиции — это была моя специализация. Это было очень интересно, но, кстати, не слишком прибыльно.

В палате барристеров, в которую я вхожу, состоит 65 человек. Они специализируются на разных видах права — например, на семейном; в этом случае их зарплата тоже обычно небольшая. Некоторые занимаются защитой прав престарелых людей, представляют интересы стариков, страдающих деменцией, и так далее. С 90-х годов я начал работать в Европейском суде по правам человека. Но здесь я представляю интересы pro bono. Кроме того, я нередко работаю как экспертный свидетель (или эксперт) в коммерческих делах, представляю интересы выходцев из России и других постсоветских государств в делах по экстрадиции или при отказе в предоставлении убежища. Кроме того, я — председатель Британско-российской правовой ассоциации, многие члены которой — русские юристы, работающие в коммерческих юридических фирмах. Вообще большинство членов этой ассоциации занимаются коммерческим правом, и их зарплата может быть огромной. Партнеры в некоторых фирмах получают больше миллиона фунтов в год. А я на жизнь зарабатываю преподаванием права в университете и время от времени экспертизой в судах.

— Представим себе молодого юриста в Англии. Насколько его положение в обществе в принципе надежно?

— Все зависит от того, чем вы занимаетесь. Понятно, что многие юристы мечтают стать коммерческими адвокатами и обслуживать крупные фирмы. Многие адвокаты в адвокатских конторах Лондона окончили Итон или другие частные школы, учились в Кембридже или Оксфорде, так что, если у вас есть богатая семья и возможность получить престижное образование, все у вас будет хорошо. Но это можно сказать не про всех адвокатов Англии и Уэльса.

Одной из важнейших реформ, проведенных лейбористскими правительствами после Второй мировой войны, помимо создания системы бесплатного здравоохранения, расширения местного самоуправления и некоторых других стало создание службы бесплатной юридической помощи. Адвокатам, которые идут работать туда и помогают тем, у кого нет денег, зарабатывать на жизнь непросто. Правда, сейчас от наследия лейбористских реформ почти ничего не осталось. Здравоохранение все больше приватизируется, высшее образование — тоже. И меня очень беспокоит доступ молодежи к образованию. Университеты не получают ни копейки из бюджета. Никаких «бюджетных» мест, как говорят в России, здесь нет. На нашем факультете студенты должны платить 9000 фунтов в год либо брать заем на обучение. Значит, они окончат курс с 27 000 фунтов долга, а если захотят стать адвокатами, то должны учиться еще год за 20 000 фунтов. Они выходят в жизнь с огромным долгом.

И деньги, сейчас выделяемые на бесплатную юридическую помощь людям, тоже хотят сократить. В прошлом году впервые в нашей истории барристеры Англии объявляли забастовку именно в связи с урезанием программы бесплатной юридической помощи для бедных. Фактически малоимущие имеют все меньше возможностей получить доступ к действительному правосудию. Не стану рассказывать о доступе к жилью в Лондоне.

— Насколько я знаю, часть английских юристов сейчас выступает против планируемого изменения работы судов и введения так называемого гибкого рабочего графика. С чем связан этот протест?

— Сейчас наши суды заседают с 10 до 14 часов. Правительство планирует изменить этот порядок и ввести две смены. Первая бы работала с 7:00 до 12:00, вторая — с 12:00 до 19:00. Это элементарно ухудшит доступ к правосудию и его качество. Чтобы подготовиться и вовремя попасть на заседание в 7 утра, юристам придется вставать в два часа ночи, их клиентам это тоже может быть непросто. Мне кажется, наше правительство думает, что суд — это завод. Я не знаю ни одной страны, где был бы такой порядок. Поэтому я считаю, что этот шаг — тоже ограничение доступа к правосудию.

— Как, на ваш взгляд, относятся к юристам в английском обществе? Есть ли различия в отношении к коммерческому адвокату, выпускнику Итона и «Оксбриджа», и к тем, кто оказывает бесплатную помощь?

— Как и везде, обычный человек почти не сталкивается с работой адвоката. Он может ему понадобиться, если вдруг произошли неприятности с полицией или при разводе, но в целом он далек от этого мира. Англичане вообще плохо знают мир права, что может измениться, если человека изберут в присяжные, и лично я считаю, что участие в процессе присяжных — очень важная правовая школа, через которую должен пройти каждый. Но люди знают об этом мало и считают, что все адвокаты работают в известных фирмах. Скорее всего, если кто-то узнает, что я — барристер, то подумает, что я — очень богатый человек.

— Вы сказали, что работаете в Европейском суде по правам человека бесплатно. Для того чтобы выбрать не приносящее большой прибыли ведение таких дел, по-видимому, нужна определенная мотивация. Какой она была у вас?

— Я всю жизнь придерживаюсь левых взглядов. Я — член Лейбористской партии и международный секретарь английского Общества юристов-социалистов. Так что моя мотивация — это желание защитить социальную справедливость. Большинство правозащитников в Англии и Уэльсе — безусловно, левые. В России это не так. По делам, связанным с Россией, мне часто приходится сотрудничать с обществом «Мемориал», я много встречался с ветеранами-правозащитниками Львом Пономаревым и Людмилой Алексеевой, они по своим убеждениям — либералы и на социалистов смотрят с большим подозрением. Но это, конечно, объясняется разницей в нашей истории. Вообще мне кажется, что старшее поколение правозащитников в России по убеждениям — толстовцы: это очень скромные люди, остро воспринимающие вопросы морали. Но они, безусловно, не левые.

— Поскольку вам близки левые взгляды, вы, вероятно, можете сказать, насколько они распространены в английском юридическом сообществе в целом?

— Как мне кажется, большинство юристов, преподающих в университетах Англии, придерживаются левых взглядов. У адвокатов это распределение где-то 50 на 50. Многие из них видят и знают, что такое бедность и несправедливость. Среди старших судей многие тоже симпатизируют левым. Кстати, достаточно любопытно, что 20 лет назад в Англии многие из старших судей были евреями. Их предки бежали сюда из царской России, а позже — из нацистской Германии.

Как правило, в судьи у нас попадают из адвокатов, и среди них тоже довольно много людей прогрессивных взглядов. Могу сказать хотя бы о лорде Томасе Бингхэме, покойном Верховном судье, как мне кажется, одном из величайших судей нашего времени, который в своей книге «The Rule of Law», посвященной фундаментальным основам права, прямо заявил о незаконности вторжения США и Британии в Ирак и объявил Тони Блэра преступником. Конечно, судья не может быть членом партии, но имеет право симпатизировать тем или иным взглядам. И лорд Бингхэм не был исключением.

Несколько лет назад я был в России с другим нашим известным судьей — сэром Генри Бруком, бывшим судьей Апелляционного суда Лондона. Вообще-то он — представитель консервативной семьи, его брат Питер Брук занимал важные должности в кабинете Тэтчер. Однако он сам всегда придерживался совсем других взглядов.

— То есть левых среди британских юристов немало. Есть ли у них претензии к устройству самой правовой системы?

— Ну, претензии у них не к правовой системе, это больше возражения против политики государства, хотя многие из юристов и выступают за принятие письменной конституции, поскольку мы — одна из немногих стран в мире, где нет Основного закона. А это означает, что верховная правовая власть принадлежит парламенту, который имеет право отменить любое решение суда. Членами кабинета министров имеют право быть тоже лишь депутаты парламента. Поэтому правящая партия, имеющая в парламенте большинство, по британским законам фактически может отменить все, что решил суд.

— Есть ли случаи, когда парламент действительно пользовался этим правом?

— Разумеется, есть. Один из самых ярких примеров — споры вокруг островов Чагос, это коралловые атоллы в Индийском океане, наверное, самая новая колония в Великобритании. Она образована в 1965 году под именем Британской территории в Индийском океане, когда острова отделили от Маврикия. После этого оттуда выселили всех постоянных жителей — около тысячи человек, — чтобы построить там американские военные базы. Возвращение на архипелаг его прежним жителям было запрещено. Позже чагосцы подали иск, добиваясь права вернуться. И Высокий суд Лондона посчитал, что их претензии справедливы. Однако решение было отменено через парламент.

Но, конечно, такие прецеденты связаны с особо острыми вопросами. Один из них — закон о задержании подозреваемых в терроризме: он позволяет властям сажать людей под арест без предъявления обвинения. Закон противоречит и нашим свободам, и Европейской конвенции по правам человека. И вокруг него идут постоянные битвы между судом и правительством.

— Экспертиза в коммерческих судах, связанных с Россией, видимо, дает возможность многое понять в русско-британском бизнесе или русском бизнесе вообще. Можете ли вы рассказать о некоторых из подобных дел?

— Вот типичный пример. Однажды я выступал экспертом по процессу между двумя бизнесменами, жившими в России, чье имущество было зарегистрировано на Кипре, а контракт составлен на основании английского права; такой русский бизнес с кипрским имуществом и английским судом. Поэтому в этом деле выступали четыре эксперта. Два эксперта по кипрскому праву, я и один мой коллега из России. Собственно, нам надо было объяснить английскому судье особенности российского права. Думаю, что мы объяснили все хорошо, потому что в итоге оба участника процесса заключили мировое соглашение. Ну а самый известный процесс, в котором мне приходилось участвовать, — это, конечно, рассмотрение иска Бориса Березовского против Романа Абрамовича. Я был экспертом со стороны Березовского. Мне следовало объяснить, почему это дело в принципе может рассматриваться в британском суде. Собственно говоря, это было совсем не очевидно: все-таки речь шла о сделках, заключенных двумя русскими бизнесменами 15 лет назад. Мне это удалось, и Березовский смог начать процесс в Англии. Хотя это и кончилось для него катастрофой.

— А вообще часто приходится общаться с русскими бизнесменами?

— Это не мои друзья. В Лондоне сейчас 300 000 русских. Моя жена тоже русская, и у меня достаточно русских знакомых, но не из среды бизнесменов. И заводить там знакомства я не хочу. Вы, наверное, знаете, что в Лондоне сейчас проживают бизнесмены — отец и сын Лебедевы, Александр и Евгений, которые владеют одной из самых популярных вечерних газет Лондона — Evening Standard. А Евгений Лебедев довольно тесно связан с королевской семьей, входит в эти круги. Но мне это не слишком близко.

— Это связано с убеждениями? Отношением к монархии?

— Да, я — республиканец. Но это неудивительно. Оба моих родителя родились в Америке. Правда, отец был англичанином, а мать — американкой голландского происхождения. Ее предки воевали с англичанами еще во время Войны за независимость. А предки моего отца были республиканцами еще со времен Гражданской войны в Англии. Впрочем, разумеется, все объясняется не только этим, и я не одинок в своем республиканстве. Например, я — член клуба Reform. Он существует с 1836 года и объединил авторов великих реформ 1832 года, радикально расширивших избирательное право в Великобритании. Если вы входите в здание этого клуба на Пэлл-Мэлл, то первое, что вы видите, — это бюст Оливера Кромвеля. Так что у нас есть и такие традиции. Я вхожу в Ассоциацию Оливера Кромвеля. Мы храним память о том, как Англия хотя бы 10 лет, но все же была республикой.

— Вы упоминали о том, что, работая адвокатом, занимались процессами против полиции. Как вообще выглядят подобные разбирательства в Англии?

— Мне кажется, что в этом вопросе у нас довольно хорошие законодательные нормы. В Англии в делах о пытках или о незаконных арестах потерпевший имеет право на суд присяжных. Это одни из немногих неуголовных дел — помимо дел о диффамации, — где предусмотрено такое право. Сами эти дела тоже не очень простые, в них необходимо проводить множество разных экспертиз.

Самое вопиющее дело, которое мне пришлось разбирать, — это жестокое избиение чернокожего, который ехал ночью в собственной машине с женой и ребенком. Машина была остановлена на дороге, полицейские заявили водителю, что он пьян, а машина находится в угоне, он отрицал, поскольку и то и другое было неправдой. Они вызвали подкрепление, всего около 15 человек, страшно его избили, причем по дороге в участок один из полицейских бил его ногами в тяжелых ботинках по голове. После того как он подал иск, все участники инцидента постарались сфальсифицировать дело, заявляя, что клиент сам нанес себе травмы, чтобы получить денежную компенсацию от полиции. В итоге одну женщину-полицейского, которая участвовала в задержании, замучила совесть, и она дала показания в пользу моего клиента. Но осужден был лишь один полицейский — тот, кто избивал ботинками. Он получил три года, что непозволительно мало для такого преступления. Для тех же, кто пытался скрыть избиение, никаких санкций не последовало. В конце концов нам удалось выиграть все процессы и добиться от полиции большой компенсации. Это было в 1980-е, тогда в нескольких участках Лондона было действительно очень плохо с дисциплиной и были серьезные проблемы с расизмом — гораздо серьезнее, чем сейчас.

— А сейчас, на ваш взгляд, насколько защищены в Англии права различных меньшинств — ЛГБТ, людей иных рас, вообще уязвимых членов общества?

— У меня есть брат. Когда он родился, он был моей сестрой, но потом поменял пол. Сейчас он — администратор United Kingdom Gay and Lesbian Immigration Group, организации, которая помогает эмигрантам-гомосексуалам. Они делают великолепную работу. Кстати, это любимый дядя моих детей. Они знают, что когда-то он был женщиной, но их это совершенно не волнует.

Конечно, Лондон — это не вся Англия, но все-таки значительная ее часть. Почти каждый шестой житель Великобритании живет в Лондоне. Это совершенно космополитический город, рай для геев и других меньшинств — языковых, этнических, расовых, единственная европейская столица, где мэром избран мусульманин. Впрочем, большинство наших городов тоже достаточно прогрессивно.

У нас вообще очень живое гражданское общество. Вы знаете, что в Англии отсутствует любая система регистрации. Если вы не хотите, скажем, водить машину или ездить за границу, то вам вообще не нужно никаких документов. А это значит, что и разным некоммерческим обществам тоже не нужна регистрация. Если вы занимаетесь благотворительностью, то не обязаны ничего регистрировать. Поэтому у нас очень много самых разных активистских групп и неправительственных объединений, которые занимаются защитой гражданских прав, представляют интересы разных граждан. Кстати, наше Общество юристов-социалистов, основанное в 1930 году, тоже нигде не зарегистрировано. Такая ситуация, разумеется, очень сильно отличает Англию от многих других стран.

— Вы занимаетесь правами человека с начала 90-х. На ваш взгляд, улучшается или ухудшается мировая ситуация в этой области?

— Ответить на этот вопрос очень сложно. Все-таки мы должны сказать спасибо ООН, что даже самые неприятные режимы должны учитывать повестку защиты прав человека, прислушиваться к рекомендациям международных экспертов. Мне приходилось бывать в Узбекистане, где ситуация с правами человека ужасная, от местных нарушений люди бегут даже в Россию, и судьба несогласного с режимом в этой стране может быть трагичной. Но все же я проводил там по программе ООН тренинг для адвокатов, расследующих дела о применении пыток, — и власти вынуждены на это идти, а адвокаты могут защищать интересы потерпевших. Положение с правами человека улучшило и то, что сейчас у каждого в кармане есть видеокамера. Люди могут просто зафиксировать нарушение закона. В конце концов, многие вопиющие случаи нарушения прав человека в прошлом, даже геноциды, могли происходить, потому что это можно было сделать скрытно. Сейчас это гораздо сложнее.

— Если у людей повысились технические возможности, то еще больше они повысились у спецслужб: для слежки и контроля за частной жизнью.

— Да, в Великобритании больше уличных камер, чем в любой другой стране мира, и у нас работает один из самых мощных центров прослушивания телефонных разговоров. Но, с другой стороны, посмотрите на «Болотное дело». Именно благодаря видеокамерам все знают, что предъявленные демонстрантам обвинения — это фарс. Конечно, этот технический прогресс имеет две стороны, но все же новая прозрачность работает на граждан.

— Вы участвовали в процессах по привлечению британских солдат к международному суду за преступления, совершенные в Ираке. Сложно ли вести подобные дела против вооруженных сил собственной страны?

— Да, я участвовал в этих процессах. И мы добились нескольких побед в ЕСПЧ. Возможно, вы не знаете, что фирма Фила Шайнера Public Interest Lawyers, которая была инициатором многих из этих дел, сейчас доведена до банкротства в результате возбужденных против нее процессов. Была попытка таких же разорительных процессов против другой юридической правозащитной фирмы, участвовавшей в делах против британских солдат в Ираке, — Leigh Day, но ее обанкротить не удалось. Так что мы знаем, как реагирует британское государство, когда задеваются его интересы. Кстати, сейчас Британия, так же как и Россия, отказалась выполнять решение ЕСПЧ по предоставлению заключенным права голоса. Тереза Мэй вообще говорит о необходимости выйти из Европейской конвенции по правам человека. Так что сейчас уже реально думать о том, кто может из конвенции выйти раньше — Россия или Великобритания.

— Тем временем Британия уже вступила в процесс выхода из Евросоюза. Как вы думаете, это как-то повлияет на ситуацию с правами человека на Британских островах? Например, на соблюдение прав мигрантов?

— Некоторые вопиющие инциденты, случившиеся вскоре после референдума, — например, убийство польского гражданина Аркадиуша Юзвяка, который был атакован группой подростков за разговор по-польски, — показывают, что ксенофобия действительно становится проблемой. Brexit уже ставит разнообразные вопросы о соблюдении прав человека. Например, многие мои коллеги по университету и наши студенты приехали сюда из других европейских стран, они многие годы живут в Англии, но сейчас наше МВД ставит под вопрос их статус, требует уехать в те страны, откуда они прибыли, и заново получить документы.

— А что вы обсуждаете с вашими российскими коллегами, когда вам приходится встречаться?

— Что вам сказать? Недавно я ездил в Россию. Встречался с юристами из «Мемориала». С «иностранными агентами», как у вас их официально называют. Это настоящие герои, которые делают очень важное дело. С такими же «иностранными агентами» я встречался в Казани и в Екатеринбурге. В России этим людям очень сложно работать, но они делают все что могут, с энтузиазмом участвовали в наблюдении за последними вашими выборами. Кстати, год назад НТВ посвятило мне целую передачу: там демонстрировали тайную съемку моей встречи с российскими коллегами в кафе на проспекте Мира, и голос за кадром объявлял, что я — британец и контролирую российскую оппозицию. Так что о моих разговорах с юристами из России можно узнать и оттуда.

Понравился материал? Помоги сайту!