Пилар Бонет: «Меня поражает, как легко вернуть советский способ приспосабливаться»

В проекте «Европа рядом», который Кольта делает при поддержке ЕС, мы разговариваем с европейцами, посвятившими свою жизнь России. На этот раз наша собеседница — журналист Пилар Бонет. Бонет приехала в Москву корреспондентом главной испанской газеты El País еще в 1984 году и до сих пор активно работает в том же качестве. С Пилар поговорила ее коллега и подруга — журналист Светлана Рейтер.

До этого в рубрике «Европа рядом» были: бывший руководитель культурных программ московского Гете-института Вольф Иро, директор российского отделения Oxfam Эльза Видаль и итальянский историк Мария Ферретти.

Мы напоминаем, что мнения спикеров раздела никоим образом не совпадают с официальной позицией ЕС.

— Ты здесь живешь уже много лет, тебе есть с чем сравнивать разные периоды новейшей российской истории. Время, в которое мы живем, вызывает у тебя знакомые ассоциации?

— Ты знаешь, нет. Но мне стало сложнее работать — сложнее найти информацию, договориться с источниками. Как в советские времена, люди тебя подозревают, а количество источников уменьшается. Но даже не это главное. Меня поражает то, как нормальные в прошлом люди совершили умопомрачительно гибкий переход. Эти двойные стандарты, это лицемерие, возведенное в основополагающий принцип государственного института. Ты пойми, я не критикую людей, которые раньше были оппозиционерами, а теперь стали государственниками, — их можно понять, это их способ существования, способ выживания даже. Но как, оказывается, легко вернуть советский способ приспосабливаться — это меня поражает. Мыслящие, понимающие люди играют в какой-то театр. С другой стороны, я заметила, что появились точки пересечения у людей, чьи позиции раньше были диаметрально противоположными, — например, они стали задумываться об отъезде на Запад.

— А может, люди просто внутренне изменились?

— Нет-нет. Внутри они остались теми же. Я ездила в Туркмению, боясь, что людей за время правления туркменбаши зомбировали. Все не так — я была в Ашхабаде и других туркменских городах, я разговаривала с таксистами, общалась на рынках и в магазинах. Все прекрасные, здравомыслящие люди. Они просто там, как и здесь, ведут двойную игру.

— И все-таки почему ты столько лет провела в России?

— Я многое приобрела для себя на постсоветском пространстве — в области культуры и науки (подчеркиваю, именно в культуре и науке). Мне нравятся целеустремленность, с которой любопытные люди в России ищут ответы на свои вопросы (творческие и научные), самопожертвование, неутомимость, настойчивость в поиске этих ответов. И для меня лично очень поучительна разница подходов к понятию «риск» в России и у нас.

— Какой регион России ты любишь больше всего?

— С точки зрения природы — Туву. Другой вопрос, что этот регион для жизни тяжелый, я бы не хотела там жить. Мне нравятся Байкал, Чукотка.

— Ты сейчас называешь места, где я, к своему огромному стыду, не была ни разу. Позор, да?

— Нет. Я не была во множестве отличных испанских мест. Мои русские друзья там были, а я — нет. Но учитывай, что я не живу только в России, я очень много передвигаюсь по постсоветскому пространству. Если бы этого пространства не было, я бы вряд ли смогла жить в России так долго. А поездки по бывшим советским республикам — это в каком-то смысле постоянный поиск ответов. Типичный пример — Украина. Гоголь — он чей, наш или не наш? Булгаков — он украинский писатель или российский? Русский язык — он является частью украинского мира и украинской идентичности? Схожая ситуация со Средней Азией — колониальные это республики или нет? Имперский фактор очень силен в России, что ни разу не удивительно. Испания была империей в далеком прошлом; потребовалось целых три века на то, чтобы преодолеть имперский комплекс. Я не знаю, сколько должно уйти времени на то, чтобы Россия избавилась от имперского синдрома, — к тому же вы больше, у вас есть ядерное оружие. Вот во время последнего послания (Федеральному собранию. — Ред.) Путин сказал, что, когда рухнул Советский Союз, Россия потеряла такое-то количество территорий, такое-то количество населения. Нет, Россия ничего не потеряла. Даже по Конституции СССР это была федеральная страна, республики имели право на выход из федерации. Ровно это и сделали в 1991 году. Республики приобрели свободу — другое дело, как они эту свободу использовали. Но фраза о том, что ты жалеешь о падении Советского Союза, в комбинации со всеми этими картинками нового вооружения пугает.

— У тебя есть версия, почему Россия испортила отношения с Западом?

— Знаешь, это на психологическом уровне ощущения, никаких данных у меня, понятно, нет, но мне кажется, что у нынешнего руководства России большие комплексы. Мне кажется, они не любят себя. При этом они хотят, чтобы их любили, но в качестве основного инструмента используют только страх. Они как бы создали институт страха — там множество страхов разного цвета и интенсивности. Конечно, у каждого свой страх, но больше всего люди боятся потерять работу. Люди вот, например, пошли голосовать, даже если не собирались, — а вдруг уволят, если не пойдешь? Или надбавку не получишь. А есть страх смерти, есть страх тюрьмы — весь ассортимент. Это как самогонная машина, в которую запихивают разнообразные страхи, а на выходе получается дистиллят.

— Что ты делала в связи с выборами?

— Смотри: у нас (газеты El País. — Ред.) есть проект с другими изданиями. Я считала, что не нужно сосредотачиваться на Москве и даже на европейской части России, и была рада, что моя идея — Beyond Putin — стала основной идеей проекта. Смысл его в том, что в связи с выборами четыре корреспондента выбрали себе каждый часть России и делали свои репортажи. Я делала репортаж по Дальнему Востоку в трех частях — о староверах, переезжающих на Дальний Восток из Латинской Америки, о раздаче дальневосточных гектаров и об университете на острове Русский. Из каждой части можно сделать свой вывод. Так, старообрядцев политика Москвы защищает, как будто они — растения из Красной книги. Университет на острове Русский позиционирует себя как толерантное заведение европейского толка. При этом в общежитии полный контроль и слежка, оппозиции боятся, фамилия Навального под запретом. Все это — части российской реальности.

— Но, наверное, староверов политика не интересует.

— Их занимает множество бытовых злободневных процессов. Проблема в том, что местное население их не любит, считает привилегированным классом. У местных жителей зарплата в десять тысяч, им дрова в лесу рубить приходится, а староверам выплатили пособие как вернувшимся из-за рубежа соотечественникам, «Роснефть» им трактор подарила. Соседи не могут понять, почему им власти не могут овраги срыть, а старообрядцам дороги расчищают. А сами староверы очень интересны — они говорят на таком идеальном русском языке, как будто из старинных книжек. Не ругаются, не пьют. Множество детей — я была в семье, в которой двенадцать детей. Молодежь тайком от старших заводит аккаунты в Фейсбуке и Твиттере. При этом у них дома висела листовка с призывом прийти на выборы. Прекрасная история — деревня Дерсу, староверы из Латинской Америки, испанская речь в Сибири и листовка «Выборы-2018».

— И откуда там листовка?

— Да неважно, на самом деле. Просто надо понимать, что Россия — это не только Путин. Из этого состояния нужно выходить, иначе можно двигаться по кругу в непродуктивном пространстве, так бы я сказала. Если ты слишком долго смотришь в одну точку, то забываешь о том, что есть контекст и все вещи связаны между собой. Надо выезжать из Москвы, нужно смотреть по сторонам — особенно сейчас.

— А ты комфортно себя чувствуешь в поездках?

— В основном да. Но я помню, как было тяжело в Ростове после начала событий в Донбассе. Все были настроены против западных корреспондентов. Все тебя ругали в лицо. Кричали как сумасшедшие. После аннексии Крыма работать было очень трудно.

— Ты была в то время в Крыму?

— Да. Я сначала съездила в Крым 18 февраля 2014 года разведать обстановку, потом на три дня улетела в Киев и вернулась в Симферополь круговым маршрутом через Харьков и Донецк, когда по улицам уже ходили военные в форме без опознавательных знаков.

— «Вежливые люди».

— Нет. Это вы их так называете. Я этого не принимаю. Давай по-честному — это были российские вооруженные солдаты. Замаскированные. Я видела, как они окружали украинцев в казармах и как украинцы не оказывали сопротивления.

— А как мирные жители в Крыму к этому относились?

— По-разному. Большинство было за Россию, это правда. А замаскированные военные исполняли свою миссию — захватывать, захватывать, захватывать. Без пауз, постоянно. В день референдума в Крыму я поехала поговорить с одним из начальников украинского гарнизона — я к нему ходила каждый день. Когда мы подъехали, из-за каждого дерева вышел российский солдат с калашниковым. Вот представляешь, у входа в гарнизон шесть деревьев, из-за каждого выходит замаскированный солдат с автоматом, направленным на нас. Мой водитель сказал: «АК, последняя модель. Что делаем?» Я ответила: «Поворачиваем». В общем, мы уехали. И я была свидетелем того, как украинцам не дали выйти из казарм, — так что если бы они хотели проголосовать на референдуме против, то не могли бы физически это сделать.

— А ты понимаешь, что сейчас происходит с журналистикой? С российской, с западной? Я вижу огромное количество пропагандистских статей в российских СМИ и сопоставимое количество — в американских.

— Из-за новых технологий мы должны писать очень быстро. Темпы, которыми мы должны писать заметки, не позволяют нам оценить то, что происходит на самом деле. Интернет дает полное ощущение присутствия, так что мы утратили чувство реальности. Но давай называть вещи своими именами: «вежливые люди» могут быть не вежливыми, а вооруженными до зубов. Западные журналисты, как и российские, совершенно разные — со своим опытом и своими убеждениями. Я готова отвечать за себя, но не за всех — если я неправа, то готова выйти на площадь и высечь себя двести раз. Я думаю, что мы, журналисты, должны найти способ отличить тех, кто ищет правду, от пропагандистов. А в последнее время пропагандисты и журналисты как-то так перемешались, что мы не понимаем, где заканчивается одно и начинается другое. У меня такая странная есть мечта: создать клуб для журналистов, в который можно было бы брать только тех, кто понимает, что наша профессия — это поиск правды. Но я понимаю, что этого не сделать.

— А конкретно в Испании как смотрят сейчас на Россию?

— Я живу в России, и мне сложно представить, как «Испания» смотрит на «Россию». В общих чертах я думаю, что испанцы русским симпатизируют, потому что они считают славян похожими на себя (я думаю, только до определенной степени) и между ними очень быстро возникают стихийность и человеческая теплота, которые позволяют достичь контакта. Может, это клише, но клише создается на основе накопленных впечатлений. Я говорю здесь как наблюдатель, а не как часть этой темы.

— Ты скучаешь по Москве, когда ездишь в Испанию?

— Да. Мои друзья — здесь. Я уже очень долго живу здесь.

Понравился материал? Помоги сайту!