Машина: истории одушевления

На прошлой неделе опять показывали «Светлый путь», один из самых занимательных фильмов Александрова с маскированной концовкой. Если смотреть этот фильм свежим глазом, без предубеждений (или, что вернее, без убеждений), то видна логика сюжета — ближе к финалу героиня Любови Орловой, знатная ткачиха Таня Морозова, получает орден и сходит от переживаний с ума. Сначала советская Офелия танцует сама с собой в бальной зале, потом разговаривает с собственным отражением в зеркале, затем реальность замещается видением, и ликующая безумица как бы входит в зеркало и летит сама с собою же в будущее. В воздух над Москвою поднимается прекрасный советский лимузин.

Кабриолет «ЗИЛ» оказывается машиной времени. И в документальном фильме Дарьи Хлесткиной про смерть ЗИЛа три кабриолета, стоящих в пустом лимузинном цеху, — тоже машины времени. Только они, заказанные к юбилейному параду в честь Дня Победы 2010 года, должны были перенести завод в прошлое — вернуть ему почет и символическую силу.

Но в фильме Хлесткиной и время, и машины — не то чтобы главное. То есть важное — но как часть личной истории. Перед нами рассказ о нескольких десятках рабочих, оставленных (во всех смыслах этого слова) в пустеющих цехах. Вот был важный заказ на три кабриолета к светлому праздничку — и тот в последний момент отменили.

И людей, и собак, и кошек, и лимузины — всех в этих цехах забыли. Причем — на равных.

На равных, поскольку русская машина всегда одушевлена. Всегда — символ чего-то и всегда — часть личной истории.

Практики одушевления: невольничий рынок

«Я из нее не вылезал; пока не закончились деньги, каждый день возил ее на мойку (потом мыл сам) и восхищался ей каждый день, смотря из окна».

«Я очень, ОЧЕНЬ люблю своего мальчика! Трачу все деньги на него, когда еду, чувствую, что мы одно целое. Смешно звучит, но без него я не могу».

«Я свою называл “собачкой женского пола”. Сегодня я ее продал, и мне отчего-то грустно».

Так автовладельцы на форумах пишут о своих машинах. Пришла эпоха новой искренности, теперь много чего припрятанного можно найти в сетевых закромах. Проявляются многие тайные связи — и связь русского человека и автомобиля тоже становится яснее. Ветки на автофорумах, где хозяева делятся своей скрытой и никем не разделяемой болью после продажи машины, дышат настроениями фантастическими, какой-то стимпанковской «Хижиной дяди Тома». Это стилизованная барская печаль, продажа живого.

«Отдал старуху. Ну, куда, не тянула уже. Ни у магазина приличного не припаркуешься, ни на встречу не поедешь на ней. Молодой пацан взял, из Железки. Уделает за два года и бросит подыхать».

«К подержанной МАФЫНКЕ уважения нет, конечно, сейчас загоняют по МКАДу. А она у меня все семь лет беды не знала: 95-й и гараж».

И тут же комментаторы-негодяи, которые подсыпают соли:

«Я свою зову ласточкой. Ну как положено, обычно мужики свою старенькую таратайку нацеловывают и зовут ласточкой, так и я. Раньше я тоже относилась к машинам как к груде железа, но когда своя появляется, проникаешься к ней, начинаешь слышать, чувствовать. Я ее не продам, на прикол поставлю. Не хочу даже думать, что моя ласточка когда-нибудь уйдет в автомобильный рай».

Можно было бы сравнить атмосферу этих площадок с интонациями форумов, на которых собираются любители домашних животных (собачек и кошечек); и потом, машина — это же лошадиная сила, это ж как бы конь (а значит, оправдан особый тип дружества, товарищества, особая драматическая и мужественная печаль: «Есаул, что ж ты бросил коня?»), но никак не выходит: в отношении к машине слишком много чувственного.

Тот жалобщик, который писал, что «к подержанной мафыне уважения нет», тут же добавлял с тяжелым мужским жлобством: «Я свою целкой взял, в целлофане; по крайней мере, точно знал, что был у нее первым! А сейчас таксовать на ней будут». Тут вообще уже брезжит полуневольничья, полубордельная тема — перепродажа заезженной девицы в более дешевое заведение.

Я даже не выбирала самые выразительные текстостероновые посты. Их множество. Общепонятно, что машина в России антропоморфна. Но кто она — друг, любовница, любовник, дитя? Про дитя я тоже не просто так — на многих автомобильных порталах владельцы машин заводят «линейки роста», как на родительских сайтах, и пишут статусы: «нам три года, четыре месяца и пять дней». Или — «мы вместе два года, семь месяцев и четыре дня». Эти «нам три года» и на материнских-то сайтах преизрядно раздражают той телесной сентиментальной силушкой, с какой мать приватизирует ребенка: «мы растем», «у нас зубки режутся», «нам уже три годика». А тут — про «Пежо»: «Я свою машинку называю “моя малышка”, не потому что она маленькая, а потому что мы такие славные, я ее так люблю, она у меня как дочечка…»

С чего все начиналось?

В Музее трудовой славы «АвтоВАЗа» (теперь он называется просто музеем ОАО «АвтоВАЗ») хранятся письма, которые приходили на завод от благодарных потребителей — автовладельцев семидесятых годов. Е.Ю. Прокофьева, директор Гуманитарного института Тольяттинского государственного университета, эти письма прочла и описала.

По большей части счастливые владельцы «Жигулей» присовокупляли к благодарностям рассказ о своей любви к доставшемуся им автомобилю, писали, что считают машину «членом семьи» и зовут «ласточкой», «подружкой», «кормилицей», «работницей».

«Муж ее ласково называет “ласточкой”» (фрагмент письма Н.А. Корневой); «Вот уже много лет я называю ее “Нивушкой”, “подружкой”» (фрагмент письма А.С. Катаева). Чаще всего встречаются именно эти определения — ласточка, кормилица, хозяюшка, подружка, помощница, трудяга. Тут, конечно, работает атмосфера времени — машина была настолько важной вещью в иерархии вещей (главной Вещью), что требовалось снизить гедонистический смысл покупки и подчеркнуть хозяйственную пользу.

Так же как Телевизор, Холодильник, Стенка — машина была просто Машиной. Неважно какой — она была вечной вещью. Вечным семейным двигателем.

Без снижения пафоса не обходились и профессионалы пера — так, в сборнике «Красная гвоздика. Очерки о комсомольцах восьмидесятых» (издательство «Московский рабочий», 1982 год) журналисты, описывая комсомольский быт, старались не упоминать об имущественном мире своих героев. Но если не удавалось (нужно же и о «хобби»), то звучало это так: «Гарик Сушилин, старший научный сотрудник, на собственном автомобильчике проехал уже пол-России». Без уменьшительного суффикса никак. Только автомобильчик может принадлежать молодому энтузиасту (хорошо еще, что не автомобилишко), и то эксплуатироваться он должен в хвост и в гриву и по романтическому поводу «дороги в незнаемое».

Однако автомобиль в семидесятые-восьмидесятые годы — так принято считать — становился членом семьи еще и потому, что деньги на него собирались семьей, кланом; машина могла служить двум поколениям подряд и служила десятилетиями — общепринятой считается идея, что она обрастала индивидуальными чертами оттого, что не имела видовых отличий. Вернее — они были не важны. Так же как Телевизор, Холодильник, Стенка — машина была просто Машиной. Неважно какой — она была вечной вещью. Вечным семейным двигателем.

Возможно, так и есть, если дело касается «народного автомобиля». В привилегированных кругах спартанство и в советское время не приживалось. Куда денешь людей высокого круга, живущих жадным интересом к имущественной иерархии и точным знанием, как иерархическая лестница устроена. Вот Маршак хорошо знал литфондовский свет, его и клеймил:

Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений — на «ЗИЛе» длинном,
Просто талант — на «Победе».
А кто не сумел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину «Москвич»
Или ходит пешком. Как Чехов.
(С. Маршак, «Меры веса»)

Последняя строка дает петуха, фальшивит — хотя понятно ее значение: придать сатирическому корпоративному наблюдению иное измерение и «правильный» масштаб.

Мне не удалось выяснить, давали ли великие люди (а «ЗИЛы» и прочие советские «лимуЗИМы» — слово придумал А. Кабаков — доставались только великим людям) прозвища своим машинам времени. Возможно, такого рода автомобили — слишком овеществленная власть, чтобы нагружать их еще дополнительными смыслами.

А вот народные машины грузились смыслами по самый ободок. Машина — как «полуночная калитка», как символ возможного-невозможного побега («полуночная калитка» в доме китайского мандарина — дверца в дальнем конце сада, через которую могла попытаться убежать семья во время очередного дворцового переворота); как неотчуждаемая приватная территория. Символ предельно допустимой частной свободы — автомобиль и палатка, как в фильме «Три плюс два».

Призрак богатства, конечно, — и тут вступает тема взаимоотношений машины и дома, жилья. Карл Шлегель, описывающий Москву 1982 года (в книге «Постигая Москву»), упоминает о толпе в Банном переулке — толпе людей, меняющих квартиры. Это привычная мешанина граждан в черных пальто и войлочных ботинках. И тут же в соседних переулках — собрание тех, кто меняет или продает запчасти. Разительное впечатление — удивительное глазу сборище советских денди, людей особого, щегольского толка. Историк отмечает явление, занимательное для европейского ума: владельцы жилья, квартиры, дома — самого важного и дорогого из всего, что получает от жизни обыкновенный человек, — выглядят так, как будто пришли на барахолку продавать калоши, в то время как владельцы автомашин являют собой некую высшую касту. Искаженные взаимоотношения «дома и машины» особенно показали себя в самом конце восьмидесятых, когда квартиры меняли на «Жигули» девятой модели (бесплатное на недостижимое); но и поныне в них есть интрига.

Машина — неотчуждаемая приватная территория. Символ предельно допустимой частной свободы.

Тридцать процентов семей покупают машину более дорогую, чем могут себе позволить по совокупным доходам своего домохозяйства. Половина автомобилей, которые проезжают сейчас мимо вашего окна, куплена в кредит. Нередки случаи, когда семья, живущая в панельной квартире, приобретает машину ценой в пятьдесят и выше тысяч долларов, отвечая социологам на вопросы «Зачем?» следующим образом: «Один раз живем»; «А почему нет, на жилье все равно не хватит, так хоть порадоваться»; «Это у нас как второй дом».

Понятно, что машина с таким багажом заслуживает именования. Но вот какого?

Когда в девяностые в Россию пошли иномарки и народные машины мешались с инородными, «кормилицы» и «трудяги» переименовывались в «ящеров» и «девочек».

И когда к нынешнему году фонд «Общественное мнение» «провел опрос среди водителей» с целью обнаружить, «как автомобилисты относятся к своим машинам», то 45% народа признались, что к своему автомобилю привязаны настолько, что не хотят называть его бездушным средством передвижения. И каждый четвертый дает своей машине ласковое имя. Среди наиболее популярных: ласточка, девочка моя, мальчик, малыш, малышка, красавица, голубушка, принцесска.

Матрос и девица

«Каждый водитель, не задумываясь, в любое время суток скажет вам, какого пола его авто, и скажет его имя» — такой статус стоит на одном из машинных порталов.

И тут же, сразу под статусом, пристегнуты ответы на вопрос неофита: «А почему ласточка?» Хор голосов: «Когда у тебя будет своя, может быть, поймешь!»; «Мотор чирикает — может, поэтому?»; «Потому что она становится тебе как домашнее животное или вторая девушка».

В названиях машин много чувственности — но отношение к половому вопросу в автомобильном сообществе скорее консервативное. Мужественность приветствуется самая что ни на есть боевая — преувеличенная, с гаерством, с корнетством; а вот женственность в чести только трогательная и светлая.

Машина скорее барышня, девица — ее в большинстве случаев и будут звать «девочкой». Прозвища агрессивно-сексуальные не очень распространены ни у мужчин-автомобилистов, ни у дам — что даже и странно. Никаких «тигриц» там или «пантер».

Половина автомобилей, которые проезжают сейчас мимо вашего окна, куплена в кредит.

Если у дамы машина — девочка, то чаще всего она будет (не считая уже перечисленных самых популярных названий) птичкой или Манькой. Если мальчик, то прозвища ночные, постельные, но щебечущие: баклажанчик, перчик, джыпец, пыж, чиж, жып, зая. Впрочем, в каждом сообществе найдется деваха, которая выскажется со всей определенностью — скажем, обзовет свой паркетник жеребцом или зверюгой.

А вот мужчины отдают дань самому высокому стилю. «Девочек своих» они, в общем, девочками и зовут (как вариант — Красава Путятишна, Джульетта, Мафынко, мамзель, старушка, милашка), но если их автомобиль — боевой товарищ, тут нет предела красоте и силе.

Ящер. Дракон. Терминатор. Цунами. Танк. Броненосец по телкам. Спортсмен. Красный партизан. Двигло.

Машина — это личная территория или часть семейной истории? И то и другое. Автомобиль, безусловно, включен в семейные и родовые ритуалы.

Вокруг машины собирается семья — американец Ричард Рэнгхем в книге «Прирученный огонь. Как приготовление пищи сделало нас людьми» пишет о том, что ежедневный семейный обед вокруг очага создал семью в классическом понимании, гендерный порядок. Исчезновение совместных трапез заставляет искать «новые формы семейной солидарности». Все так — и формы эти находятся: не поглощение еды, но совместное предвкушение еды сплачивает семью в новом ритуале еженедельной поездки «за продуктами». Опять машина берет на себя функции дома: производит вместо очага семейное тепло.

Когда мужчина женится, покупка машины для многих молодых пар становится обязательным условием домашнего мира. Ритуалом единения. Тут сходится все: желанная трезвость, общий кредит как фактор сплочения и, наконец, — утешение. Женитьба в современной слободской мифологии рассматривается не как заслуженный переход от статуса «мальчика» к статусу «мужа», не как фактор подтверждения мужественности, а напротив, как ущемление (пойман, сдался, перешел на женскую сторону жизни). Машина необходима для восстановления мужественности.

И что это?

Журналистка Молли Янг из New York Magazine предположила, что русские мужчины компенсируют влюбленностью в дорогие машины свою тайную тягу к полигамии: большинство опрошенных ею владельцев джипов говорили о том, что в машине они чувствуют себя защищенными; «как в домике на колесах», машина укрывает их со всех сторон.

«Что это, как не торжество победительно-женственного?» — спрашивала Молли.

Например, торжество победительно-мужественного. Или победительно-социального.

Машина ведь «девочка», а не женщина — именно потому, что от торжества «женского» наш герой готов бежать.

Машина становится метафорой абсолютного владения — и лошадиной силой, и автомобильной душой. Избыток внешнего господства требует завести свое личное господство — и отношение к автомобилю показывает общественное отношение к власти. С одной стороны, мы рады отнестись к подвластному существу как к ребенку, котенку (и признаем правильность и естественность патерналистского подхода), с другой стороны — остро чувствуем эротическую сторону власти.

Мы постоянно голые перед ней, постоянно у нас могут отобрать что-то основное, первоначальное — еду, дом. Или интимное — курево и кружевные трусы. За двадцать лет мы так и не договорились даже — кто мы, как должны называть друг друга: нет социальной защиты статусом, обращением. Так и ходим по улицам — «мужчины» и «женщины».

Зато у нас очень красивые, дорогие машины. Наши «малыши» и «девочки», наши одушевленные танки, принцессы и красные партизаны.

И должна вам сказать, что безраздельное владение даже одной душой очень даже способно примирить с жизнью — или хотя бы утешить.

Понравился материал? Помоги сайту!