© Евгений ТонконогийМартын Ганин
«Аршавин», не имеющий, разумеется, ничего общего с исторической фигурой нынешнего президента ФИФА, – глубоко трагический персонаж, вместивший в себя всю трагедию истории Залесья
Подводить итоги не просто себе очередного года, а десятилетия — ответственное дело, нелегко собраться с духом. Говорить о прошедших десяти годах можно очень долго: слишком много вместилось в них событий, и далеко не только литературных. Так что мы решили сосредоточиться именно на итогах последних двенадцати месяцев, как бы подводящих черту под десятыми годами: именно в нынешних премиальных и иных сюжетах сосредоточились все те тенденции, изумленными свидетелями развития которых мы являлись.
Главное событие 2020 года в русской прозе — выход нового романа нобелевского лауреата прошлого года Михаила Шишкина «Совершение хода». Это текст едва ли не более значимый, чем все, что самый известный из современных прозаиков написал за последние десять лет. Он был закончен, говорят, за несколько дней до объявления решения Нобелевского комитета. Немецкий и английский переводы вышли на месяц раньше русского оригинала, — однако в уходящем году роман добрался наконец и до нашего Залесья. Шишкин удивительно точно и объемно суммирует в своем романе подспудное, движение, которое пусть не в романном «сегодня», но привело в итоге страну «на запад солнца»: его герой, интегрирующий советский и постсоветский опыт не только дискурсивно, а посредством совершения ходов собственной жизни, вырывается вовне, в языковое и одновременно событийное «помимо» бурной истории последних пяти лет.
Вообще, нужно сказать, что опыт девяностых, против ожидания многих, оказался усвоен русскоязычной литературой (не только Залесья, но и остальной): распад советского имперского дискурса застал язык и слово конца XX века врасплох. Однако выяснилось, что «глухие десятилетия», как их называет традиционная критика, послужили нам хорошей школой: к новому историческому развороту литература Залесья подошла не то что во всеоружии, но подготовленной — хотя бы отчасти. Это легко проследить на примере дебютантов последних двух лет: Туртаса Дайкина, чья книга рассказов «Сувак» (в переводе с мокшанского) не только возглавила все возможные списки бестселлеров, но и послужила в уходящем году литературной основой FLAC-релиза «Од Ки́за ма́рхта» группы «Эле». До выхода означенного альбома «Эле» ориентировалась скорее не на жанр spoken word (как считалось до них, архаичный, пусть и притягательный для части старшего поколения слушателей), а на полиязычный джаггл-татив, собственно и принесший ребятам сначала европейскую, а потом и местную популярность.
Второй писатель из молодых, о котором следует упомянуть (тем более что он оказался в этом году лауреатом и «Дебюта», и премии «Август»), — это пишущий по-русски сибиряк Сергей Солскый. На самом деле примерно треть его первого романа, который так и называется — «Вольгота», написана по-сибирски. Однако основной коллизией текста оказывается не противопоставление старого, имперского самосознания новому, послеавгустовскому; не столкновение двух, а то и трех языков, символизирующих ветхое и новое во всей сложности их взаимодействия. Солскый заинтересован скорее следующей главой этой истории: недаром главный герой «Вольготы», переводчик (или, по-сибирски, толмач), даже не человек, а wolfram-интерфейс, принимающий в тексте обличье — ну, не ребенка (не так уж он невинен), а недотюльока, лисенка, являющегося медиумом не только между сибирской и залесской идентичностью, но и шире — между светом и тьмой, рукотворным и биологическим, Югом и Севером, Старой Империей и Окраиной, оказавшейся, неожиданно для самой себя, Центром.
«Русский Букер», казалось полностью дискредитировавший себя, тоже как-то отчасти воспрял в этом году. Это было заметно уже по короткому списку, в который, напомним, попали «Водопад Гленфинласа» Бориса Кузьминского, «Шумная земля» Ольги Римши, «Базилик просыпается» Марианны Гейде, «Футбол, футбол» Максима Андреева, «Ной и орднунг» Всеволода Емелина — и, конечно, упомянутое уже «Совершение хода» Шишкина. Жюри, разумеется, проигнорировало восхитительную, но, очевидно, чересчур сложную для широкой публики (на которую и ориентируется нынешний «Букер») прозу Кузьминского, чей третий роман, по-видимому, существенно превосходит все, что он написал до сих пор — и по изощренности композиции, и по уровню владения языком.
Недаром главный герой «Вольготы», переводчик, – даже не человек, а wolfram-интерфейс, принимающий в тексте обличье – ну, не ребенка (не так уж он невинен), а недотюльока, лисенка, медиума.
Длинную повесть (не то короткий роман) Гейде жюри сочло для нынешних времен, напротив, чрезмерно, что называется, root-grass, традиционной — несмотря на все свои очевидные и читателю (только за первый месяц продаж книгу загрузили с «Озона» более трех с половиной тысяч пользователей), и большинству экспертов достоинства.
«Ной и орднунг» Емелина — второй прозаический текст, написанный им после демонстративного разрыва с «народнической» традицией и перехода в лагерь «августовских интеллектуалов» (который сопровождался, по слухам, кратковременным романом с Юлией Кристевой, правнучкой и тезкой всемирно известной писательницы, подарившей любителям винтажного детектива романы «Смерть в Византии» и «Старик и волки»). Текст Емелина показался, видимо, нынешнему букеровскому синклиту, возглавляемому Валерией Пустовой, чересчур «постнарративным»: в интервью «Правде-пост», примерно на третьей с половиной минуте, она говорит: «Видите ли, при всем уважении к таланту Емелина и его энциклопедическим знаниям в области философии языка… Роб-Грийе уже двадцать два года как мертв. Лиотара давно доели черви, а что не доели, то превратилось в каолин и кимберлит. И вот в 2020 году Емелин публикует постнарративную прозу, в которой дискутирует с концепцией “внутренней колонизации” десятилетней давности. Ну невозможно же!»
«Футбол, футбол», который лично для меня был фаворитом нынешней премиальной гонки, конечно же, ни при каких условиях не мог вырваться на первое место. «Русский Букер» традиционно не достается дебютным, пусть и сколь угодно талантливым текстам. «Большая книга», совершенно имперская премия, прекратившая свое существование буквально на следующий год после Августа, непременно отметила бы его не первой, так второй премией. Андреев — ультимативный наследник именно универсалистских реалий неудавшегося русского и, шире, российского проекта: он писатель русский — в том ровно смысле, в каком Маркес писатель испанский). Его «Аршавин», не имеющий, разумеется, ничего общего с исторической фигурой нынешнего президента ФИФА, глубоко трагический персонаж, вместивший в себя всю трагедию истории Залесья и в целом русской истории последних пятидесяти лет. Только юному читателю может показаться странным, что по-настоящему глубокая рефлексия над нынешним нашим состоянием оказалась по плечу не кому-нибудь, а спортивному журналисту с многолетним стажем: задолго до Августа проницательным критикам (и я, увы, не входил в их число) было ясно, что футбол — базовая, главная метафора нашей истории.
Шишкин, нобелеат и старейшина русской прозы, является центральной фигурой нашей литературы. Однако после Нобелевки присуждение ему «РБ» стало бы пусть и не скверным, но все же анекдотом. Так что жюри этого года ничего не оставалось, кроме как отдать премию «Шумной земле» — четвертому роману Римши, вот уже десять лет умело балансирующей между массовой беллетристикой и «интеллектуальной прозой», whatever it means. Я этому решению никак не сочувствую, но отчасти его понимаю. В значительной степени оно предопределено прошлогодним выходом инарт-скринера, созданного по мотивам ее предыдущего романа и мгновенно ставшего хитом локальных и части восточноевропейских трекер-сервисов. Важно и то, что частью релиза «Шумной земли» стал снятый в стиле стоп-моушн двадцатиминутный видеошорт фронтовых фотографий июля — августа 2016-го, как бы иллюстрирующий шизофренический, разветвляющийся поток сознания главных героев романа. Мне, конечно, — в силу возраста, я понимаю, — сложно с этим смириться. Я привык к книгам-книгам: буковки, бумага, обложка, буктрейлер — а потом уже кино по мотивам. Но молодые коллеги в восторге, некоторые прямо-таки в неумеренном. Может статься, они и правы, не стану спорить — в смысле здесь не стану. Поспорим в другом месте.
Премия Андрея Белого — 2020 удивила нас неожиданным выбором лауреата в плавающей номинации «Заслуги в области перевода». Самая консервативная наша институция отметила работу жителя Комсомольска-на-Амуре молодого Олега Си (Си-Олэ): он перевел небольшой корпус текстов Виктора Кривулина, крупнейшего поэта второй половины XX века, на только формирующийся и не имеющий почти никакой письменной традиции хабаровский язык. Работа вышла и впрямь филигранная, чрезвычайно важная для не существующей пока, по сути, литературы Приморья. Однако при чем тут мы? Впрочем, спорные решения — одна из многочисленных освященных временем традиций старейшей литературной премии Залесья. В поэтической номинации комитет ожидаемо отметил живого классика Андрея Полякова, а в прозаической — Сергея Соколовского, с книгой короткой прозы «Фрагменты 4404—7607». По правде сказать, мне кажется, что предыдущая книга Соколовского, «Фрагменты 2021—4403», была интереснее и именно ее следовало отметить. Но в тот год комитет отчего-то решил проявить радикальность — не слишком уместную для старейшей премии страны — и отдал известные всем знаки отличия прозаическому букарт-скринеру Романа Сенчина «Жить, жить, все нормально, Валерка, мы идем в гости, ничего страшного, что в обратную сторону». Одновременно артефакт этот, хоть и в урезанном виде, вышел тогда обычной бумажной книгой — для поклонников писателя из числа моих ровесников.
К слову, в этом году впервые количество электронных текстов, проданных «Озоном» (включая привычные электронные книги, расширенные издания, инарт- и букарт-скринеры), превысило 60 процентов от общего количества продаваемых текстов, включая бумажные, а доля рынка электронных изданий в целом превысила 80 процентов. При этом книжный рынок, несмотря на общее невеселое состояние экономики, вырос более чем на 6 процентов по сравнению с предыдущим годом. Солидный вклад в рост объемов продаж электронных изданий внесли детские книги, бумажный рынок которых сокращается параллельно с ростом виртуального: спасибо планшетникам, нижняя граница цен на которые опустилась в этом году ниже USD 50 на мировом рынке, а на залесском и вовсе составила в среднем около USD 20 благодаря объявленному два года назад режиму односторонней свободной торговли.
Удивительная история. Русская литература, которую молодые мои коллеги уже почти привычно называют залесской, никуда за прошедшие очень бурные десять лет не делась. Безнадежность нулевых к концу десятых обернулась для русского языка небывалой прежде легкостью — и здесь, и в Сибирской Республике, и в Приморье. Литературы Новых Территорий (на русском ли, на собственных ли языках) тоже обрели чувство будущего — казалось, потерянное.
Этот короткий обзор я, если можно, закончу цитатой из нашего нобелевского лауреата, из Шишкина: «Я смотрел, как дворник ставил елку в крест, и вспоминал детство. Все хотелось устроить, как у нас дома: когда зажигалась елка, после кутьи, подаваемой со звездою, все шли в гостиную, мяса в Сочельник не ели, а только рыбу, зелень и взвар, а подарки складывали друг другу в большую корзину, стоявшую под роялем у елки».
То есть вот: литература — она и есть наша елка, под которую мы все, говорящие разными языками, складываем друг другу подарки. Елка вечнозеленая. Уж мы ее рубили-рубили — а она не кончается. Каждый Сочельник заново, тут как тут: и Гирлянда, и Звезда, и Корзина. И подарки — в смысле русский язык. Уже и нас не будет, и нашего ничего не будет, а подарки подарятся, и Рождество уже вот оно, и Новый год, и всё как всегда. «И стелется до коротко стриженного горизонта новорожденный белый свет».
В смысле — пишите, не прекращайте. И читать продолжайте тоже. Оно, да, бывает чудовищно скушно, прям запредельно, тоска, п∗∗дец. Но в конце декабря все равно елка, подарки, курица там, оливье; к утру телевизор идет полосами (гетеродин полетел опять), за окном рассвет, холодно. Все в общем как обычно. А в апреле где-то — ну иногда в конце марта, в начале мая, не важно, — все воскресают.
И какое-то за окном ля-ля, и бла-бла, и стишок, и роман, и рассказ, и какой-то даже возится детский свет — в гостиной, под роялем, в корзине.
