Майдан: эстетика протеста

Подписан в печать очередной номер журнала «Театр.», на сей раз посвященный Украине и украинскому театру. COLTA.RU публикует предпосланную ему колонку главного редактора.

Меня спросили: а зачем делать номер об Украине, там же нет хорошего театра?

Я ответила: мы хотим узнать, что там есть. Не возвысить, не унизить, не развенчать, не воспеть — просто понять и разобраться, что происходило в культуре близкой нам географически, этнически, всячески страны в последние 25 лет.

Меня спросили: а почему вы спохватились сейчас? Я задумалась.

Я стараюсь ответить на этот вопрос по возможности честно.

Потому что Украина попала в фокус истории. Потому что мы так долго живем рядом, что уже научились друг с другом воевать. Потому что пора изживать постимперский комплекс: мы тут представители великой державы, а вы там, собственно, кто?

Но это только часть правды.

Правда в том, что национальные особенности той или иной культуры мне как театроведу становятся все менее и менее интересны. Я вообще не верю, что они в современном искусстве что-то по большому счету определяют. В каких-то его низовьях, наверное, да, а в верховьях — уже нет. Даже в таком коллективном искусстве, как театр, они перестали играть решающую роль. Так ли, в конце концов, важно знать, что Робер Лепаж — канадец, Роберт Уилсон — американец, Кристоф Марталер — швейцарец, а Иво ван Хове — голландец? И какие такие национальные традиции воплотились в их творчестве? Вы знаете что-нибудь о канадских театральных традициях? Я — нет.

В нынешней культурной ситуации наследники больших культур не имеют никаких преимуществ перед наследниками малых. Более того, кажущееся преимущество нередко становится бременем, великие традиции — веригами, сознание исключительного величия порабощает сильнее любых комплексов неполноценности. Почитайте наш проект «Основ государственной культурной  политики» и убедитесь, что мы прямо-таки раздавлены своим величием.

Я не могу вспомнить ни одного заметного современного режиссера, композитора, писателя, который являлся бы выразителем национального духа своей страны. В эпоху романтизма таких было большинство. В эпоху неоромантизма и символизма они встречались, и часто. В середине ХХ века тоже встречались, но уже редко. Сейчас решительно никто не приходит на ум.

Современный художник — почти всегда гражданин мира и почти всегда безродный космополит. И это никакая не глобализация: глобализация не имеет отношения к искусству — она имеет отношение к масскульту. Это совершенно иной процесс, обратный глобализации. Я бы назвала его «индивидуализация». Все, что раньше детерминировало личность вообще и творческую личность в частности (место рождения, национальность, раса, принадлежность к той или иной социальной страте), перестает играть решающую роль. Мир современной культуры — это мир без границ. И весь вопрос в том, насколько тот или иной художник готов существовать в этом мире без границ, а та или иная страна готова терпеть у себя такого художника.

Высшая форма протеста — это когда протест сам умудряется стать частью эстетического пространства.

Еще недавно казалось, что Украина в этом вопросе недалеко ушла от России. А уж болезни российского театра и вовсе протекали у наших соседей в острой форме с осложнениями. Доставшаяся в наследство от советских времен неповоротливая и громоздкая театральная система была еще более неповоротливой и громоздкой, чем у нас. Терпимость к своим «безродным космополитам» — ничуть не выше, чем у нас. Консервативные тенденции — еще консервативнее наших. Раздутые театральные труппы — еще более раздутыми (говорят, в штате Театра Ивана Франко числится 500 человек — ох, мамочки!). Самый известный украинский режиссер Андрий Жолдак предпочел переехать в Германию. Самый известный режиссер, оставшийся в Киеве, — Влад Троицкий оказался фактически лишен господдержки. Арт-акционизм подвергался примерно таким же притеснениям, как в России.

А потом случился Майдан. И мы увидели другую Украину.

Я оказалась там, когда Янукович уже бежал и протест естественным образом иссяк, но баррикады еще не были разобраны, походные кухни еще дымили, запах жженой резины еще витал над Крещатиком, а палатки еще соперничали с его сталинской архитектурой. Центр города превратился в какую-то тотальную инсталляцию, в которой окончательно стерлась грань между жизнью и искусством, а лозунги революции запросто соседствовали с развешенными буквально на каждом углу цитатами из Ветхого и Нового Заветов. Я все силилась понять, что увиденное мне напоминает. Потом поняла: вольный город Христианию, расположившийся посреди Копенгагена, коммуну Нидеркауфунген в немецкой земле Гессен, литовский Ужупис на берегу реки Виленки. Все то, что являет собой альтернативу нынешнему мироустройству. И дикому, и цивилизованному — всякому.

На Майдане, как в Христиании, не было жесткой социальной иерархии, не было начальников и дураков. Общество было устроено не вертикально, а горизонтально. Самые непримиримые противники готовы были существовать бок о бок. Соборность и толерантность стали почти что синонимами. В этом удивительном сочетании архаики и модернити — парадокс киевской революции и залог обновления страны. Меня, помню, очень впечатлил рассказ о том, как эстрада, с которой вещали политики и на которой выступал «Океан Ельзи», время от времени превращалась в алтарную часть невидимого собора: здесь происходило богослужение. Представители разных христианских конфессий, находящиеся друг с другом в непростых, мягко говоря, отношениях, делили литургию на части — ну примерно как пьесу на акты — и, сменяя друг друга, служили каждый свою часть. Но главное — именно тут, на Майдане, вдруг стало со всей очевидностью понятно, что художником в современном мире может стать каждый.

Мало ли на свете было и есть разнообразных «майданов»? Вон в Египте тоже беспрерывно митингуют и бунтуют. Но восстание восстанию рознь. И разница, в конце концов, в том, насколько тот или иной протест в состоянии сам себя эстетически осмыслить. А высшая форма протеста — это когда протест сам умудряется стать частью эстетического пространства.

Так вот киевский Майдан стал не просто важнейшим политическим событием новейшей европейской истории. Он стал главным украинским артефактом. Он выразил современную Украину мощнее, чем спектакли, фильмы, стихи и разнообразный «совриск».

Можно сколько угодно спорить о правоте стоявших на Майдане. Можно сколько угодно говорить о том, какие политические силы стояли за ними. Спорщики никогда друг друга не переспорят. Но такого творческого подъема, какой случился тут прошлой зимой, зимой тревоги нашей, я не вспомню даже в Москве во время «белого движения», а ведь там тоже было много всякой разной креативности. И, положа руку на сердце, трудно представить что-либо отдаленно напоминающее киевскую акцию с забрасыванием полицейских мягкими игрушками или устроенный жительницами украинской столицы перформанс с зеркалами, которые они держали перед стражами порядка, где-нибудь в Славянске или Краматорске. Там с самого начала молчали музы и говорили гранатометы. У Майдана с самого начала было кроме политического еще и эстетическое измерение. И это главное его отличие и его оправдание.

Не знаю, спасет ли мир красота, но политика для меня поверяется эстетикой.

Когда видишь, как простая киевская пенсионерка, сама о том не подозревая, превращается в ситуациониста, понимаешь: противостояние России и Украины при всем желании невозможно свести к противостоянию русских и украинцев. За ним встает (маячит) куда более сущностная оппозиция. Даром, что ли, среди активистов Майдана было так много этнических русских (сколько их я встретила в Киеве), а среди «русских патриотов» встречается так много этнических украинцев.

Если совсем обобщать — перед нами разворачивается глобальное противостояние старых и новых форм жизни. Это совсем не всегда противостояние между странами — куда чаще это противостояние внутри одной страны. Просто в какой-то момент Украина стала синонимом обновления. Обретение национальной идентичности совпало тут с небывалым доселе прорывом в сторону космополитизма и индивидуализма, к тому понятию свободы, которое не имеет и не может иметь никакой национальной и конфессиональной окраски, не зависит от былого величия той или иной культуры или от количества денег в той или иной казне.

Дух вольной Христиании, дух жизнетворчества веет, как известно, где захочет — он не ведает границ. И весь вопрос сейчас лишь в том, не поступится ли новая Украина эстетическим измерением своих преобразований, не зациклится ли на своей национальной гордости, сохранит ли идеалистический порыв, одушевивший ее революцию.

Лучше всего этот порыв зафиксировали статьи из конституции литовского Ужуписа:

Каждый может быть свободным.

Каждый отвечает за свою свободу.

Каждый имеет право ошибаться.

Каждый имеет право быть счастливым.

Каждый имеет право быть несчастным.

Каждый имеет право верить.

Каждый имеет право осознавать свою ничтожность или свое величие.

Каждый имеет право быть личностью.

Каждый имеет право на любую национальность.

Каждый имеет право любить.

Понравился материал? Помоги сайту!