«Сфорца»

31 января и 1 февраля Центр имени Мейерхольда выпускает премьеру спектакля Алексея Жеребцова «Сфорца» по новому тексту Саши Денисовой — одного из лучших драматургов современной русской сцены. Специально для COLTA.RU Денисова переписала несколько сцен пьесы в роман. Текст печатается в авторской редакции.

Предисловие от автора

1441 год. Миланский замок живет своей жизнью за железным занавесом. Никто не выходил наружу уже пятьдесят лет. В почете традиционные ломбардские ценности. В результате осады в замок входит кондотьер-наемник Сфорца. Цена жизни монархии — рука принцессы Бьянки. Герцог Висконти готов отдать своенравную дочь солдату удачи, но вот беда: до того принцессе подарили только что изобретенные карты Таро, и карты эти предсказали грозные времена. Что победит — судьба или характер? Кто мера всех вещей — Господь, государь или человек? Будут ли миланские Ромео и Джульетта вместе? Падет ли монархия? И да: местный Леонардо да Винчи уже изготовил крылья для полета…

Пьес никто не читает, кроме профессионалов. По сути, «Сфорца» и был роман, а не пьеса. Роман про замок, принцессу, волшебство, войну — и любовь, причудливым образом оформленный в виде пьесы, чтобы актеры, которые верят в эту историю, могли ее исполнить. Чем отличается этот роман от этой пьесы — повествование ведется от чьего-то лица. В пьесе это тридцать картин, более или менее объективно рассказывающих о напряженной ситуации в Ломбардии и замке Висконти. Роман — это версия происходящего глазами принцессы Бьянки. Ну, может быть, еще учитывается мнение единорога Руру.

Папа запретил слово «камень». Дело в том, что он очень верит предсказаниям. Как-то, когда он еще выходил из замка, ему предсказали, что погибель его приключится от камня, и папа, герцог Филиппо Мария Висконти, повелитель всей Ломбардии, завоеватель Комо, Кремоны, Павии, Монца, Брешии и Лоди, великий король, не снимавший пятьдесят лет своего домашнего халата, подбитого лебяжьим пухом и безансонским шелком, гонфалоньер Папы Римского, Божьей милостью наследный герцог Северной Италии, и просто любимый мой папочка, камни все без исключения невзлюбил. Мраморных сидений бежит — вдруг простуда! Уж в уборной Бонифаччо смастерил ему деревянный полукруг, если говорить о столь низких подробностях. Драгоценных камней папа недолюбливает. Крупный рубин, подаренный самим Папой Римским, Евгением IV, выкинул в ров. Бонифаччо, придворный живописец, полагая себя инженером, был в такой горячке, что собрался ров этот осушать — так не дали! Корона у нас и та — без камней. Железная, хорошо укрепленная заслонкой — на случай, если камень на голову упадет. Ей, правда, сотни лет, потому что это железная корона лангобардов — а мы ведь наследники тех славных племен, ею еще императрица Теодолинда Великая короновалась. Папа говорит, что и меня, и мужа моего ею коронуют — как время придет. Мы, дело в том, что монархи. Папа также избегает походов в горы, где может случиться камнепад, битв, где камни заряжают в бомбарды.

Красный миланский кирпич, из которого построен наш замок, камнем не считается — папа дал ему прозвище краснозубец. Потому что у нас зубчатые башни, зубчатые стены — палаццо!

По замку я люблю ходить ночью. Вот что за дураки говорят, что у Висконти в замке полно призраков! Уж честное слово, судари мои, я ни одного за шестнадцать лет своей жизни не встречала. А даже если бы и встретила — я бы не испугалась. Я бы достала свой меч — а у меня меч из ломбардской стали, закаленный соком ядовитых трав и кровью предков, великих лангобардов, и от его вида, знаете ли, и призрак похолодеет! И, в общем, достала бы я меч и сказала: знаете что, я принцесса Миланская, Бьянка Мария Висконти, а вы кто такой?

Хотя, если бы это был хороший призрак, я бы может быть с ним и подружилась. Говорят, в холодильной зале, где в комодах хранятся сыры, 187 лет назад забыли пажа. Как можно было? Мальчик замерз. И мама моя прямо уверена, что он сидит там целые 187 лет теперь и всем из вредности ставит ножку — и все спотыкаются. Но я специально проверяла — нет там никакого мальчика! И что же он — дурак, сидеть там так долго без всякого дела! Хотя мог бы и посидеть, мы бы с ним могли бы играть и дружить. А так это просто кривая ступенька.

В общем, призраков у нас нет. А жаль!

Обычно я беру свечи в карман и иду по лестнице. В галереях мелкая рябь кирпича. Под арками темнеет трава. Прохожу мимо оружейного и тронного залов, выхожу на улицу, пересекаю дворик Дукале, прохожу через апельсиновую рощу — а знали бы вы, что за чудо наша роща! Мой живописец, Бонифаччо Бембо, специально выписанный из Флоренции, полагая себя архитектором и мастером всяческих диковин, так обустроил апельсиновую рощу каналами, что вода теплая и прозрачная непрерывно орошает апельсиновые и лимонные деревья, и деревья эти вечно зеленеют, и тепло фонтанов, бьющих среди рощи, обогревает корни растений, а сверху роща сия укрыта от непогод тончайшей стеклянной колбой, и поют под ней много разных видов птиц, и звучит в этой роще беспрерывная музыка металлической лютни, издающей печальный, словно бы плачущий звук, и механический ветер непрерывно доносит в замок благоухание апельсиновых цветов и волшебную музыку.

Бонифаччо совсем не привык к нашим порядкам и, вздыхая, рассказывает о прекрасной Флоренции, городе искусств и свобод. Я слушаю и не верю своим ушам. Всякий раз мне хочется сбежать — и взять своего единорога Руру, его Бонифаччо сделал весьма схожим и поставил на чрезвычайно удобные бесшумные колесики, чтобы мы с Руру могли гулять по замку безо всяких преград.

А я ведь нигде не была — ни в Венеции, ни в Флоренции. Бонифаччо говорит, что у собора там купол огромен — как небо. Но как увидеть его? Папа мой, Филиппо Мария Висконти, тридцать лет не выходил из замка. И сколько я себя помню, замок в осаде. То Венеция нападет на Милан, то Флоренция. Папа говорит, что у нас много врагов и что я должна понимать политическую обстановку. Я понимаю, но я так бы хотела поехать куда-то, посмотреть мир!

В тот день я сначала решила проведать дядю. Дело в том, что уже год Бонифаччо делал праздничные карты к моей помолвке. Уж, судари мои, не буду вам рассказывать, какому неприятному мероприятию я должна подвергнуться — помолвке! Это Никколо, он мне как брат, мы выросли вместе и теперь должны помолвиться. И это глупо! Я, может, вообще замуж не собираюсь. Я люблю читать, рисовать, но что ж я выйду замуж и буду как дура сидеть за этим замужем?

И, между нами говоря, Никколо туповат. Он кондотьер, солдат, с детства интересовался оружием, мечами, ну еще сбруей. О чем мы будем говорить? Я ему читаю Данте, а он смотрит на меня как дурак, рот откроет и слушает. Что я только что сказала, Никколо? Молчит, вот что у человека в голове! Я рассержусь — так он чуть не плачет. Очень странный парень. Никколо и Руру — вся моя компания. Все остальные — взрослые и они порядком меня задолбали.

И вот когда они меня порядком задолбали — а у нас большая семья, и вы знаете, как это бывает, когда много родственников и все чокнутые, с придурью. Плюс скелеты в шкафу, ну все эти вещи — и я решила следить за ними. Чтобы они не наломали дров. Каждый день они хотят друг друга убить. Каждый день какие-то интриги. Понимаете, мы с Руру не успеваем отслеживать, какую гадость они еще выкинут!

И как-то Бонифаччо предложил: можно сделать карты. Не игральные, привезенные еще рыцарями-храмовниками из первых крестовых походов и перенятые от лукавых сарацинов — там, где четыре масти: кубки, жезлы, пики и пентакли — и которым можно играть ну в такие игры, как мы после обеда: в дурака или пьяницу. А специальные — для гаданий.

Дело было так. После того, как они едва не перетравили друг друга за обедом, я в сердцах пришла в мастерскую к Бонифаччо и сказала:

— Бонифаччо! Можно ли как-то следить, чего хотят мои папа, мама, дядя, мачеха и святой блин отец? Потому что в один день мы с тобой проснемся — а они убьют друга!

— Сеньора Бьянка, — сказал тогда Бонифаччо. — Полагая себя мастером всяческих диковин, я могу изобразить всех ваших родственников в живописной манере в виде колоды карт. Чтобы разложив пасьянс, вы могли узреть их намерения. Но уж будут ли такие карты верно предсказывать — здесь я бы применил знания науки алхимии и дяди вашего, хотя наука ли эта его алхимия — вот в чем вопрос...

Так дядя и Бонифаччо стали запираться по ночам и делать карты. В обстановке строжайшей секретности. Святой отец Джироламо уж очень не любил никаких гаданий и считал карты злокозненным орудием дьявола.

А папа наоборот очень даже весело сказал:

— Карты — вещь хорошая, занимательная, — сказал папа, заложив руки за спину. — Но, смотрите, если кто меня обыграет, я человек азартный и крапленых карт у себя в замке не потерплю...

Бонифаччо назвал карты Таро. Почему не знаю. Бесило одно, что они совсем не хотели делиться со мной секретами — со взрослыми всегда так, они важничают, типа я еще маленькая — и мне приходится подслушивать.

Я зашла в башню Роккетта и тихонько поднялась, взяв Руру на руки, на самый верх по винтовой лестнице к алхимической лаборатории моего дядя, доктора Дечембрио. Замок наш, Порта Джовиа, устроен так, что всюду можно попасть незаметно. Что все и делают. Все друг друга подслушивают — этим и живы. А то бы переубивали друг друга.

Доктор варит философский камень

Я смотрела в отверстие в стене и видела, как дядя мой, доктор Дечембрио, придворный маг, астролог и медик герцога Висконти, возится с тиглями и колбами — он был занят алхимической трансмутацией: процессом возгонки чего-то одного во что-то совершенно другое. Я точно не знаю. Как по мне, это какая-то муть.

Наконец дядя посмотрел на сосуды с удивлением — в них была жидкость необычайного голубого цвета. Потом дядя достал огромное алхимическое яйцо и стал бросать туда всякие химические элементы. От чего сильно расчихался и пошел искать носовой платок.

Бонифаччо, полагая естествоиспытателем, сидел в углу недовольным. Всем своим видом подвергал он сомнению занятие дяди. Я прямо видела, как ему не терпится сказать, что алхимия — это не наука!

Дядя высморкался и вдруг закричал латынью и страшным голосом. В пробирке что-то взорвалось. Даже Руру испугался.

— Для изготовления Великого эликсира жизни опилки электрума растворю в желудке страуса, рожденного в земле, — торжественно начал дядя Ди ритуал. — Добавлю едкость орла. Умертвив электрум, положу его в философское яйцо: пока он сам собой не сделается цвета головы ворона. Голова ворона сменяется хвостом павлина, затем — перьями лебедя! Появляется красный цвет, король алхимии. Явитесь, духи Красного города — Уриэль, Габриэль, Михаэль, Рафаэль, а также Мантикора и Птица Рух! Соединитесь в сосуде Свинец Мудрости, Серебро Милости, Железо Красоты, Золото Силы, ртуть Основы, и обратитесь в золото земное!

— Один у меня вопрос, доктор Дечембрио, — ядовито встрял Бонифаччо. Он бренчал на изобретенной им металлической лютне.

— Не сейчас, Бонифаччо, — сердито сказал дядя, не отводя ладоней своих, ритуально сложенных над яйцом.

— Но вот вы собрались брать страуса? — не унимался Бонифаччо.

— Какого страуса, Бонифаччо? — дядя Ди остановился и посмотрел на Бонифаччо угрожающе. А ему только и надо было, что позлить дядю.

— Вот и я думаю, какого! — вскричал художник и взмахнул кудрями. — Какого еще такого страуса! Павлина или трясогузок можно взять на кухне. Ворона я вам поймаю. Уж сколько я этих ворон переловил... Но страуса... Вы хоть видали его? Эта птица не водится в наших краях!

— Что ж ты мне под руку говоришь!

— Хочу разобраться в вашей алхимии!

— Этот страус — не страус! А обозначение тайного, это же тайное знание!

— Но знание ли это?

Дядя погнался за ним, смахнув пару колб, и чуть не огрел его медной сковородой. Художник затаился за грудой козлиных черепов.

— Я иногда думаю, вот послал бог мне собеседника за грехи мои! — вопил дядя, потрясая магическим кристаллом, висящим на груди. — Солнце и Луна — это на самом деле не солнце и луна, дубина, а золото и серебро! А лев и орел — это не лев и орел, а кислоты, наводящие порчу на металлы! А страус — кислота, в которой все растворяется, а названо так, потому что желудок страуса все переваривает!

— Теперь понял, — спокойно сказал Бонифаччо и вышел из укрытия. — Чего ж так разоряться-то!

Я уж подумала, что на этом дело и кончится. Но Бонифаччо, вот уж какой с виду тщедушный, а с крепостью душевной человек. Дядя сильно крупнее его и если попадет он ему под горячую руку...

— Но не соглашусь я, сударь, — снова начал художник. — Золото производит природа в рудниках, а не философский камень, сударь.

— Бонифаччо, я же просил не употреблять слова «камень»! — зашипел дядя.

— Простите, позабыл, сударь! — ответил ему шепотом Бонифаччо.

— Во-первых, этот камень тебя кормит, — отчитывал его дядя. — Пока наш герцог верит, что камень даст ему золото, а линии руки предсказывают быть императором всей Италии, у нас с тобой будет и кров, и пища.

— Химеры это!

— Ты на тонком льду, Бонифаччо…

— Вы тоже, сударь, на тонком льду. Духов вызываете.

— Это научные опыты.

— Химеры это!

— Это духи Красного города. Я с ними говорил!

— На каком языке?

— На ангельском!

Дядя в своем ореховом сундуке хранит криптограммы от ангелов, хотя, возможно, это следствие злоупотребления философским эликсиром. Уж очень дядя на него налегает.

— И что, эти духи вам показывались в облике телесном?

— Они парили предо мной — вот как ты стоишь!

—Доктор! Духу для того, чтобы оставаться в воздухе, следовало не испытывать силы гравитации, а иначе ваши духи рухнули вниз бы как камень...

—Я, кажется, просил не упоминать слова камень! Казнят нас за камень!

Раздался шорох. Видит Бог, шуршали не мы с Руру. Кто-то еще подслушивал с другой стороны галереи.

— У нас не камень, запомни, — прошептал дядя Ди. — А философская вода.

— Но все во Флоренции называют его камнем! — упрямился Бонифаччо.

— Да пусть у них будет хоть философский воздух! Ты привыкай после Флоренции — у нас в Милане такие порядки, — сказал дядя сердито и вновь вернулся к тиглю с жидкостью. Из яйца шел пар и что-то зверски светило.

Запрет на камни объясняет нелюбовь папы к бомбардам и всяким камнебитным снарядам. Это печалит бедного Бонифаччо. Что Бонифаччо не изобретет — оказывается ненужным. Отверг папа и машину для наблюдения пыли, и машину для изготовления отпечатков листьев, и машину для изучения коровьих хвостов, и машину для разогрева черствого хлеба, и машину для измывания кастрюль, и машину для недлинных бесед на расстоянии — длинные пока обрываются.

— Когда я, полагая себя мастером военных орудий, — нервно начал Бонифаччо и у него сразу задергался правый глаз, — приехал ко двору герцога Висконти, ведущего уж сорок лет войну с Флоренцией или Венецией, а часто и с Флоренцией, и с Венецией, я предложил бесчисленные пищали, мортиры, катапульты изумительного действия. Уж сколько я мог бы соорудить камнебитных орудий. Уж какой град каменный мог бы я навести безо всякой магии! А есть у меня в альбоме виды бомбард, крайне удобные для переноски, которые словно буря кидают мелкие камни…

— Никакие камни они кидать не будут, — злорадно сказал дядя, и вот это уже была месть чистой воды. — Герцог — сторонник колющего оружия.

— И все, все сие было отвергнуто... И что я здесь делаю? Расписываю капеллы и ловлю ворон…

— Орудия твои слишком дороги... Живая пехота дешевле, — похлопал его по плечу дядя.

— Грустно мне, сударь. Все-все-все было отвергнуто! Не понравилась никому и моя металлическая лютня, издающая дребезжащий, словно бы плачущий звук…

— Неправда! — захотелось крикнуть из своего укрытия, так было жалко бедного Бонифаччо. — Неправда, мне! Нам с Руру очень нравится эта лютня, дорогой мой сударь и учитель живописи! Вы очень хороший человек и сударь и мастер всяческих диковин!

Но я вспомнила, что подслушиваю и не стала себя выдавать.

Уж в таком был отчаянии Бонифаччо, что доктор налил из колбы себе и ему философского камня, то есть философской воды и они немедленно выпили.

— Придет время и тебя оценят, Бонифаччо… — желая утешить, похлопал друга по плечу дядя.

— Да когда ж, сударь! И еще сеньоры отказываются позировать. Святой отец внушил им, что это грех. Так я покамест с себя женщин рисую...

Доктор с сомнением посмотрел на художника.

— Я поставлю зеркало и ежели представить без бороды...

— Ну ежели без бороды... — дядя даже отодвинулся от художника. — И что, даже Перпетуйя отказывает?

Перпетуйя — моя фрейлина. Мама говорит, что она «прости господи». Не до конца понимаю, что это значит, но Перпетуйя часто уходит по ночам. Но вообще она любит Дечембрио, о чем мы пытаемся сказать дяде уже битое время — или так не говорят? Битую вечность. Но дядя уперся, он никак не решается ее поцеловать, когда встречает в темном коридоре. Обычно его аргументы звучат так: «Она легкомысленна! А я человек серьезный... Я отдал жизнь науке, сейчас уже поздно начинать... Будут волнения... Нет, конечно, хочется... Порой нестерпимо хочется... Но мой долг заниматься наукой — несмотря на эту чертову инквизицию…».

За дверью зашуршали, дядя и Боничаччо переглянулись и заговорили шепотом.

— Давай сюда карты. Мы пропитаем их философской водой! И они смогут предсказывать будущее! — зашептал доктор.

Карты Таро они положили на стол и стали проклеивать философской водой. Оба они уже изрядно к воде этой приложились и были довольно пьяными.

За дверью снова раздался шорох. В тенях галереи я увидела, как мелькнула красная сутана брата Джироламо. Это таки была инквизиция. Ой будет завтра криков на заутренней! «Еретики», «колдовство», «измена»!

— Как же Святая матерь-Церковь помогает нам в наших изысканиях! — громко признался двери дядя.

— А пойдемте завтра пораньше к заутрене, сударь! — той же двери предложил художник.

— Помолимся за нашу святую Мать Церковь!

— А давай-ка с тобой прямо сейчас и помолимся! — сказал дядя.

Оба начали бубнить молитву и ушли в тайную комнатку внутри лаборатории, где неприятные силуэты существ в колбах. Мне было ничего не видно, и я пошла посмотреть, а что делает герцогиня Беатриче.

Она тоже что-то варила. Поскольку папа в ее покои не заходит, герцогиня совершенно не убирается — как попало сушеные лапки, шкурки, жабы разных мастей. В клетке — ворон. Блестященький, черный ворон. А вороны запрещены. С ней сидел ее сын, Никколо, он пил вино и жаловался, что я его не люблю. А герцогиня говорила ему, любит-не любит, помолвим и престол у нас в кармане. Вот бывают же люди, которые все делают ради выгоды! Герцогиня смотрела в свою книгу рецептов и бормотала:

—Для изготовления Великого эликсира смерти возьми мух, закатанных в воск, кожу змеи, сожженную на лампе, чернила каракатицы, мочу смертельно больного, черную желчь и синюю флегму, дротик, убивший человека, веревку повешенного, гвоздь виселицы, лягушонка, забравшегося на дерево от гадюки, черного цыпленка, рожденного от белой курицы, нитку, завязанную в семь узлов с упоминанием имен семи вдов, пропитай бородавчатую жабу мышьяком и разотри ее пестиком в ступе и перемешивай это пока отвар сам собой не сделается цвета головы ворона. Когда появится черный цвет, цвет тьмы, кинь туда перо живого ворона, превращенного из человека, и яд готов!

В довершение герцогиня Беатриче выдернула перо из ворона и бросила в котел со словами «Потерпи, мой любимый, сейчас я тебе кузнечиков дам». Как так можно с животными? Руру возмущенно заржал и сказал:

— Пойдем отсюда. Тут депрессивно. Плюс у тебя аллергия на яды, сейчас надышимся и будешь чихать! Черная флегма и синяя желчь или как там? Бежим!

Мы вернулись как раз вовремя. Пока они клеили карты, вбежала моя фрейлина, Перпетуйя. Доктор и Бонифаччо пытались спрятать карты, но только уронили пузырьки и козлиный череп. Перпетуйя смотрела на них как на чокнутых.

— Доктор! Никто ваши пузырьки не трогает, что ж так волноваться!

— Перпетуйя... Мы разрабатывали микстуру для желчного пузыря государя, — пытаясь скрыть следы магического ритуала говорил дядя. — Государя мучают рези!

— Видала я эту микстуру. Опять духов вызывали, сударь?

— Перпетуйя, что ты хочешь?

— Я много чего хочу.

Перпетуйя производит на мужчин впечатление. Я бы тоже так хотела. Она вроде бы ничего не делает, говорит как-то лениво, голова у нее болтается. И бедрами она качает. Какое-то безобразие, честно говоря, человек в здравом уме так двигаться не будет. Но каков результат: оба они тут же стали ходить за ней как приклеенные, а Бонифаччо даже высунул язык от напряжения.

— Я зашла узнать, готов ли подарок к помолвке принцессы Бьянки?

— Клеим! — медленно зашевелил языком Бонифаччо. — Клеим! Вот клеим...

— А правда, эти карты смогут предсказывать будущее!

Вдруг дядя, собрав все свое самообладание, со словами «иди, ты слишком любопытная, ты нас отвлекаешь от науки» выставил Перпетуйю за дверь.

Бьянке дарят карты

И тут кончились свечи. Как всегда, на самом интересном месте. Я на ощупь пошла к маме. Мама в ночной рубашке, с лицом, густо покрытым кремом, читала сборник латинских новелл — о всяких рыцарях, прекрасных дамах и о великой любви. Как по мне — чушь несусветная. Мама очень хочет замуж за папу, но для этого надо сослать куда-то герцогиню Беатриче. А это не так-то легко. Нужна причина. Да и папа побаивается жениться. Папе уже за пятьдесят. У него было две жены — одну он казнил за роман с пажом. А во время свадьбы с герцогиней Беатриче, вдовой его кондотьера, знаменитого кондотьера Браччо, его ближайшего друга, трагически погибшего в бою, страшно закричал ворон. Ну и все! Папа с тех пор жены всячески опасался, на ее половину не заходил: а встречая ее ночью в темном коридоре убегал, охая и крестясь.

Да и как вы сами убедились, она колдунья. И ворона держит и вообще. Уж нам ли с Руру не знать.

А с мамой, Аньез дель Майно, он познакомился, можно сказать, на улице: вместе с братом-магом она приехала ко двору герцога Висконти, который очень ценил астрологов, авгуров, алхимиков. Приехала искать счастья. И нашла его. Родилась я, единственная дочь и наследница трона.

Мама заворчала. Я хотела сразу уйти, но она усадила меня и стала читать нравоучения. И, мол, папу я не ценю, а папа так старается. И книжки мне выписал из Флоренции, и собственного живописца, и лютню — такую дорогую купил! А я не просила, между прочим.

— На тебе свечи. Хотя зачем я тебе даю! Ты только глаза портишь! Завтра твоя помолвка. С Никколо.

— Ну и помолвимся, — сказала я, листая этот сборник латинских новелл. Платья на картинках уже устарели.

— Я смотрю, не очень ты и рада.

— А чему тут радоваться. Это то же самое, что выйти замуж за стул.

— А сколько девушек в наше время вообще не выходят замуж?

— Ну и прекрасно! Можно спокойно читать.

— Никколо, конечно, книг не читает...

— Скорее, какая-нибудь книга прочтет Никколо, — пошутила я, но тут мама взорвалась.

— Папе приходится пойти на это обручение — иначе кто защитит Милан в случае осады?

— Сбегу я... Мама, я же нигде не была — ни в Венеции, ни в Флоренции!

— Во…

— Что во?

— Во Флоренции!

— Ну во!

Лицо у мамы задрожало, было видно, что сейчас она или врежет мне, или заплачет. Она стала повторять: «Я тебе сбегу, я тебе так сбегу!» или «По попе получишь и на этом все закончится!». У мамы всегда разговор простой — или по попе, или не пойдешь гулять, или не получишь новое платье. Мама, как говорит герцогиня (а она злюка), женщина из низов. И ей кажется, что удел женщины — платья, гулять и любовь. Не понимает, что есть и другие важные вещи в жизни.

— Да, я сбегу! — закричала я и стала ходить по комнате. — Сколько я себя помню — замок в осаде! Поедем весной в Париж — замок в осаде. Поедем летом на море — замок в осаде!

— Да! — всхлипнула мама. — У нас с папой не было возможности вывозить тебя! Воспитывали, как могли!

Хуже некуда, когда начинается этот женский плач. Мы все тебе дали, мы жизнь на тебя положили. Ты одета-обута, и имеешь собственного живописца, — за это папе надо спасибо сказать!

— Ну спасибо! — сказала я не очень-то вежливо.

— Ты — хочешь быть герцогиней Милана? — поставила мама вопрос ребром.

—Но ради этого выходить за ее сына?

—Нет, ты хочешь, чтобы власть получила эта ведьма, а нас с дядей выкинули?

Крыть мне было нечем, я только одного не понимаю: зачем вообще нужны мужчины? Какая от них практическая польза? Я и так королева, престол мой. Ну будет мой. А мама сказала, как всегда, что вот придет к тебе настоящая любовь, тогда узнаешь... Усадила меня на руки — как только она так ловко делает, как в детстве, хотя совершенно очевидно, что я абсолютно взрослый человек — гладит по волосам, обняла, и я уже все, сплю как младенец. Руру тоже заснул, хотя это боевой единорог, между прочим. Мама рассказывает одну из своих сказок, которыми она всех так убаюкивает. Мама — мастер сказок. Начитается сборников латинских новелл, а потом чего-то досочинит, допридумывает — и настоящие видения появляются перед глазами, судари мои, уж мне ли не знать.

— Вот история, которая приключилась с твоим прадедом, Бернабо Висконти, правителем весьма своенравным, держал он свору собак в пять тысяч голов ибо очень любил охотиться и любил играть в карты, а характер у него был прескверный — уж сколько подданных он изувечил, да и просто до смерти запытал! И сел Бернабо играть в карты в день субботний — а ведь дал Моисею Бог десять заповедей и сказал, чти день субботний — и когда слуги сказали ему, что полночь наступила и суббота с нею и грех это, сударь, играть, Бернабо только бросил в них тяжелым подсвечником, а может и собаку натравил, уж сколько собакам он слуг этих скормил... И играл Бернабо с гостем, как вдруг раздался крик ворона, повеяло холодом, синей желчью и черной флегмой из ведьмовских котлов, и ветер раскрыл дверь и вошел сам дьявол и сказал, а не сыграете ли со мной, добрые христиане? И с тех пор дверей той комнаты и не нашли, лишь ночью раздается шуршание карт — вот уже пятьдесят лет…

Так я и заснула, судари мои.

Тут из-за двери раздалось: «Лапис философорум. Деус трестрис сальватор…». Это был дядя. Вошли доктор Дечембрио и Бонифаччо.

— Ты не дослушала пароль, — сказал доктор Дечембрио. — Там еще Филиус макрокосми.

— Надоел. Что это? — нетерпеливо сказала мама на предмет, накрытый платком, который дядя нес в ладонях.

—Скрижали будущего.

—Выражайся яснее!

И доктор Дечембрио и Бонифаччо сняли платок. Это были карты и, видит Бог, не видела я ничего в жизни красивее. Карты эти были крупные, почти как страница книги, в каждой имелась дырочка, чтобы носить их на железной спице как ключи. Карты покрыты тонкими пластинами чистого золота и серебра, на них видна филигранная гравировка, каждая карта рисовалась Бонифаччо вручную на специальной бумаге, потом клеилась и раскрашивалась красками ярких пигментов, так что небо на карте напоминало голубое небо Милана в солнечный день. Показалось, будто свет залил ночную комнату, когда они открыли карты. Мы стали их разглядывать.

И тут закричал папа в другой части замка и все убежали. Папе, как обычно, приснился страшный сон.

Папе снится

Мой папа, как это принято сейчас говорить, человек аутичный. Социопат. Не любит никаких светских мероприятий. Предпочитает обеды в кругу семьи и подданных. Ездить — никуда не ездит. Он даже на балкон к народу — без нужды не показывается. Разве что какое обращение к нации. Когда в 1432 году приезжал в Милан император Сигизмунд, папа устроил ему надлежащий прием, но сам из нашей крепости Порта Джовиа так и не вышел. У папы много пунктиков. Он не спит в своей кровати, к примеру. Бывало зайдешь — папа, ты где? — а он раз и выходит из шкафа. На потолке ему привесил Бонифаччо, полагая себя мастером парадоксальных кроватей, подвесное ложе, да только папа один раз забыл и упал оттуда.

Ночью, когда замок погружается в сон, папа вместе с ночной стражей выбирает потайную спальню. И только доктор Дечембрио знает, где сегодня спит папа. Ну и мама.

Вы скажете, паранойя, судари мои. Но ведь у Милана так много врагов. Участились случаи нападения амброзианцев. Ну это сторонники свержения монархии, то есть папы, и установления в Милане амброзианской республики. Амброзианская — в честь святого Амвросия Медиоланского, покровителя города, римлянина, который порвал со светской жизнью и поверил в бессмертие души, после чего стал епископом города Медиолана (то есть нашего Милана). Амвросий развел бурную деятельность, строил церкви, читал проповеди, боролся с язычниками и арианской ересью и похоронен в Базилике Сант Амброджо, вместе со святыми Гервасием и Протасием.

И вот амброзианцы, прикрываясь святым именем нашего святого, где-то раз в полгода проникают в замок, в черных плащах и колпаках, и острыми кинжалами колют одеяло, подушку и матрас — с криками «Слава Амброзианской республике! Смерть тирану!». Летят перья, но мы-то с вами не знаем — папы там нет. Потом их сжигают на Пьяцца Д’Арми. Или четвертуют, а потом сжигают. С бунтовщиками у нас строго.

Еще папа боится грома, поэтому стены наши из миланского красного кирпича чрезвычайно толсты — нужна звукоизоляция. Но больше всего папа боится ворона. Предсказала ему гадалка, что смерть его придет от камня, а в смертный час будет кружить над ним ворон.

Поэтому всех ворон в замке перебили.

Еще папа боится снов. Когда, вслед за Гермесом Трисмегистом и Альбертом Великим, дядя Дечембрио изобрел Философский камень, лекарство, prima materia, которое может вызывать духов, прознавать будущее, превращать металлы в золото и еще очень хорошо от желчнокаменной болезни, папу очень взволновал этот аспект. Дело в том, что герцога Висконти мучают колики. В сочетании с корой орешника, костями финика и камнеломкой унимает всякую боль в утробе. И снимает мрачные сновидения снимет как рукой. Но философский эликсир нельзя ни в коем разе смешивать с теплым или любым иным вином, иначе можно заснуть на три дня и сказаться мертвым...

У дяди на случай ночного вызова под рукой книга «О свойствах всего», где подробно прописано устройство всего. И сна, в частности: к чему снится всякий зверь, предмет или трава. Потому что вот взять мышь — как ни странно, мелочь — а к опасности. Особенно ежели грызет. Мыши погрызли золото на Капитолии, поэтому мышь — к опустошению казны. Саранча — к нашествию армий. А лев — хорошее животное, особенно если само пришло и не кусало. Лев — к победе. Пион, чистотел, горечавка, ясенец, вербена — к нашествию злых духов. Лавровое дерево, кедр, пальма, ясень, плющ — к отравлению ядами. Базилик — к убиению молнией, мята, мастика, цитварь, шафран, древовидный алоэ, гвоздика, корица, аир, перец и сладкий майоран — к процветанию и победам.

Зачем папе снятся сны, не знает даже дядя. Брат Джироламо говорит, что сон — орудие дьявола. Для святого Иеронима и святого Августина сон нечист, да и у Григория Великого и Исидора Севильского он тоже от дьявола, и простой христианин должен старательно остерегаться подобных видений, потому что может стать близок адскому миру... Но герцог Висконти, говорит брат Джироламо, каждую ночь подобно святому Антонию сопротивляется своим видениями и таким образом сражается за святость. Святой отец намекает таким образом, что папа святой.

Пока они усыпляли папу, я рассматривала карты.

Первое предсказание карт

Все было ясно мне. Мне в книгах все ясней, чем в людях, хотя я мало видела людей. Вот только этих, что на картах — с колыбели до сих пор, и то от некоторых уже тошнит. Сейчас попробую погадать, пусть говорят, что это грех, но кто из нас не гадал? Стучит немного сердце, вдруг дядина игрушка вовсе не игрушка и у меня в руках моя судьба?

— Ах, Бьянка, ты веришь в фатум? — спросил Руру.

— О нет, мой верный зверь!

— Тогда зачем тебе гадать? — продолжил Руру. — Ты веришь в то, что люди на странице рока записаны в одной строке? Что невидимой нитью можно связать человека высокого происхождения и низкой доли, достойного и недостойного, красивого и некрасивого, умного и тупого?

— Но, Руру, я не хочу замуж за Никколо! Я люблю его как брата — но он тупой! Он реально тупой!

— Ведь если ты не хочешь выходить замуж за Никколо — так и не выходи? — рассудил Руру. — При чем тут карты!

—При том, Руру, что мы как пылинки, которых поток света несет к своей участи.

—Нет, Бьянка, не поток тебя несет — а чужая воля. Как находим мы оправдание всему плохому — в знаках небес! Великолепная увертка — высший закон и предначертания.

Еще некоторое время мы попререкались с Руру и сошлись на том, что я могу выкинуть что-нибудь эдакое в своем стиле и не покориться воле отца. Я решила погадать. Думаю, сейчас разложу и увижу в пасьянсе, что родственнички мои заняты обычными вещами — плетут интриги.

Но тут страшно закричал ворон, и голубой холод проник в мое сердце, в один миг открылись и закрылись все двери в замки, холод пустил трещины по окнам, и апельсины в роще замерзли под снежной коркой, и синяя желчь и черная флегма поползли ядовитым туманом по ночному замку. Меня окружили высокие фигуры в черных плащах — лица их были ужасны, судари мои, словно нарисованы грубой краской. А эти адские голоса буду помнить я до скончания века:

Бьянка! Бьянка!
Ты хочешь знать свою судьбу
Ну что ж — молчи и слушай
Живи, играй, люби и балуйся, дитя
Пока не наступил твой срок:
Когда-нибудь ты станешь королевой
И муж монархом будет, каких не знал
Пока что этот замок
Любима будешь, будут дети, богатство, искусство, слава

Но это все случится лишь тогда
Когда ты выйдешь замуж —
А до того умрут твои отец и мать
И дядя

Начнет все исполняться
Когда на герб залезет лев с айвой
Когда влетит в чертог, пылая, шар
Когда придет пирог.

Я вспомнила, что случилось с моим прадедом Бернабо Висконти, к которому пришел сам Дьявол и замуровал его в комнате с картами, и несмотря на то, что бессилие сковало все мое тело, собрав силы, я быстро перемешала карты. И черные фигуры распались предо мной на частички пепла, ледяной ветер прекратился, синяя желчь и черная флегма развеялись. Все исчезло.

Сначала я подумала: мне показалось. Я хотела рассказать Перпетуйе, но она тут же стала умолять погадать на суженого. Хотела рассказать Никколо, что теперь мне никак нельзя выходить замуж — потому что тогда все умрут. Но Никколо туповат, честное слово, он подумал, что я не хочу выходить за него замуж по прежним причинам.

А тут рок!

Руру немного успокоил меня и сказал, что это в принципе, бред. Когда на герб залезет лев с айвой, когда влетит в чертог, пылая, шар, когда придет пирог — этого не может быть никогда.

А потом пришел дядя и сказал, что папе, герцогу Филиппо Мария Висконти, приснился кошмар. Лев с айвовой ветвью...

Предсказание начинало сбываться.

Волшебное представление карт

Утром я не выходила из своей комнаты. Валялась в постели. Включила камеру обскуру — прибор, изобретенный Бонифаччо, где через малое круглое отверстие изображения входят в темный короб и выходят вместе с лучом, ежели показывать в темноте, оживают все предметы с их собственными очертаниями и красками и их можно передавать на небольшое расстояния. Дама и рыцарь передавали новости:

Приветствуем тебя, великая Ломбардия, в эфире
С тобою Камера обскура и Первый феодальный.
Четвертая Ломбардская война в разгаре!

Дама: В местечке Ангиари близ Тосканы
встречались два дня тому лицом к лицу
на поле битвы наш беспощадный враг,
людей мучитель Сфорца.

Рыцарь: С ним были тысячи четыре
папских войск и их глава, предатель кардинал,
Трусливый папский выкормыш,
и флорентийские войска числом таким же
и триста всадников, Венеции сыны.

Дама: Свирепый Сфорца гибелью грозил
и пленным безоружным,
И детям, и матерям Романьи, Кремы, Комо,
Земель ломбардских
Он разрушал селенья, крушил дома, он нивы выжигал.

Рыцарь: О кто ответит за разорения и гибель!
О, кровь за кровь!

Дама: О если бы измене было имя, ей имя было б — Сфорца!
Тот, кто не щадит младенцев,
он вынимает их из колыбелей
Ломбардцев кротких
И убивает их об стены храмов
Пусть же небо содрогнется от злодеяний Сфорца
Ты злей волков…

Тут мне надоело, одно и то же с утра до вечера по этой камере обскуре! Я выключила и решила спуститься к обеду.

За обедом собрались все. Господи, ну и лица у этих взрослых. Все друг друга ненавидят, но делают вид. А я еще из-за них собираюсь жертвовать своей молодой жизнью! Бонифаччо начал показывать им — мои — карты. Настроение у меня было хуже некуда.

— Сеньоры, полагая себя живописцем, нарисовал я портретную галерею благородного семейства Висконти в виде праздничных карт, приуроченных к помолвке сеньоры Бьянки. Это карты Таро. Карты переняты от лукавых сарацинов и привезены рыцарями-храмовниками из Крестовых походов. Есть четыре масти — пики, жезлы, кубки и пентакли. Сие карты низшие, означающие при гадании обстоятельства и грядущие события. Мы с доктором позволили себе дополнить карты колодой Старшего Аркана — 22 картами, где в живописной манере представлены все члены семьи пресветлейшего герцога нашего. Извольте взглянуть. Начну с подданных. Карта Дурак — это шут, безумец, означает карта сия, что знание может приходить не от ума, а со стороны чувств, это с вашего позволения — я. Маг — доктор Дечембрио, воплощение разума, кормчего нашего тела, Луна — Аньез дель Майно, матерь принцессы нашей, душевный друг герцога, а изобразил я ее в виде луны, потому что сеньора любит рассказывать чудесные истории на ночь, которые так успокаивают герцога и отвлекают его от государственных дум. Отшельник — божий пилигрим с песочными часами, символом тщеты, наш священник, брат Джироламо. Это карта Солнце, его светлость кондотьер Никколо, в образе бога Аполлона, стрелами своими разгоняющий армии врагов Милана…

Императрица — герцогиня Беатриче, при ней символ — птица, означающей королевскую власть. Звезда — сеньора Бьянка, свет замка нашего, дева блистающая и умом, и красотою. А вот и Император — наш герцог, пресветлейший повелитель Ломбардии, уже сорок лет ведущий справедливую войну с Венецией или Флоренцией, а то и с Венецией, и с Флоренцией, собиратель земель итальянских, наследник Священной Римской империи. Также, полагая себя живописцем, вслед за великим Петраркой, я также начертал ряд чудесных аллегорических фигур, означающий победы и крушения человеческого духа. Это Умеренность, Мир, Колесница судьбы, Смерть, Дьявол, Повешенный, Вавилонская башня, Страшный суд... А это карта Сила, Сфорца — означает известного кондотьера Сфорца — в образе Геракла, повергающего льва.

Сфорца! Это имя было произнесено и что тут началось, судари мои! Я даже уши заткнула! Святой отец кричал как резаный: «Измена! Предательство! Сфорца — враг!» Герцогиня подвывала: «Еретики! Хорошенькое дело! Заговор!» Бонифаччо чуть не плакал и кричал, что он не виноват. Доктор умолял, что художник в Милане недавно, еще не разобрался, что Сфорца враг, тем более не так давно Сфорца был друг и его нанимали оттяпать Геную. Я сама это помню.

Я этого Сфорца никогда не видела. Он солдат-наемник, говорят, самый крутой кондотьер Италии. Кондотта — договор, который государство заключает с армией, потому что своей армии у итальянских городов нет. Наемники живут где-то там в полях, а если остаются в городах, то это настоящее бедствие — они любят женщин, вино, поесть, поэтому города быстро разоряются. Уж лучше война! — думают города и отправляют наемников на какую-нибудь войну. Что-нибудь оттяпать. Перуджу или Падую. У Сфорца теперь самая большая армия и Венеция наняла его, чтобы «стереть Милан с лица земли». Так говорит папа. Что-то я не думаю, что кому-то надо нас именно стереть. Папа тоже постоянно оттяпывать какие-то пограничные территории. Венеции, может, надоело. Папа очень коварен — даже мы, его родственники, не всегда знаем, что он там себе думает. Однажды взял и уколол штору мечом. Там оказался амброзианец. «Ах ты гниль!» — весело сказал папа и тело унесли. Папа подозрителен — еще он запрещает слугам подходить к окнам, чтоб не дай бог не подали тайный знак.

Про Сфорца ходят разные слухи. Он был совсем молод, когда повел за собой армию. Одни говорят, что он благороден, потому что воспитывался при дворе короля и семьи герцогов Д’Эсте в Ферраре и возит с собой в походы целую библиотеку. Говорят, что у него двадцать двое детей — от разных женщин. Бабник! Фу! Это уж у меня в голове не укладывается! Впрочем, этим детям хотя бы не скучно вместе. Это я одна тут сижу как дура. Папа говорит:

—О, этот Сфорца очень умен! Он посадит каждого из сыновей в каждом завоеванном городе, ведь как удержишь город, если у тебя нет доверенных лиц.

— Дайте ж карты посмотреть! — сказал папа. — И правда, они смогут предсказывать будущее!

— Папа, не трогай карты — они плохие! — закричала я. — Они говорят! Это ад!

— Государь мой, ребенок прав! Ад! Это ад! Карты — орудие дьявола! — закричал брат Джироламо.

— Святой отец, спокойнее. Карты — всего лишь приятное занятие и более ничего.

Уж как я билась, судари мои, и плакала, и чудила, кусалась и билась, чтобы они карты эти не раскладывали. Но папа убрал меня со стола — он уж привык к моим фокусам, как говорит мама. Разложил пасьянс. И о чудо — ничего не произошло. Ни ледяного ветра, ни черной флегмы. Мне померещилось?

— Карты заставляют нас обращаться за помощью к демонам, чтобы погубить нашу душу! ,— кричал священник, он всей душой ненавидел алхимика, но у дяди при дворе была репутация. Дядя был почти неуязвим.

— Губят они лишь наш кошелек, — сказал папа, карты одобрив и похвалив доктора и Бонифаччо. — Вот взять хотя бы меня. В 1421 году под праздник Рождества Богородицы проиграл я много денег миланскому патрицию Антонию Викомеркато и только к концу игры и уж готов был отдать сундук дукатов, обнаружил, что карты крапленые! Будучи взбешен, нанес патрицию рану в лицо, уж не помню каким предметом.

— Собачкой, сударь. Вы били его собачкой, — уточнила мама.

— Собачкой рану не нанесешь, а он ходил после с повязкою на лице, следовательно, предмет был острый. Ну, может я его сначала собачкой, а потом ножом... Не помню... Помню, что патриций бежал в лодке, переодевшись в матросское платье. Опасался казни. И правильно делал — уж сколько мы казнили этих мошенников. Чего-чего, а крапленых карт я у себя в замке не потерплю!

— Вас в карты не переиграть, сударь. Уж насколько у вас математический ум и хитрость до всяких игр и пасьянсов...

— Что есть, то есть. Во мне большая предрасположенность к играм — шахматам, костям, картам. Всегда выигрываю!

— А кто ж тебе проиграет, папа? — сказала я, и папа потрепал меня за щеку.

Обедая, папа любил рассказывать истории. О снах, которые ему снились, о приметах, последствий которых он вслед за их явлением, хитроумно избегал и о своем даре избегать погибели, уж давно замышляемой судьбой против него.

— В детстве была предсказана мне погибель от камня и как назло стали преследовать меня камни разных видов, — сказал герцог Висконти и подданные сразу же закивали, хотя и сами могли рассказать все истории нападения камней на папы — в мельчайших деталях.

—К примеру, — значительно начал папа. — В 1396 году в Бергамской провинции близ реки Адды мы остановились на ночлег. В небе увидел я сразу три солнца и после пронеслось будто огромное горящее бревно. Я напугался, будучи ребенком, и быстро зашел в дом. И ведь хорошо, что зашел! Тысячи камней весом более ста фунтов стали падать на землю. После я рассмотрел один из них — он был темен и издавал запах серы, как точильный камень.

Это была одна из моих любимых историй, я слышала ее великое множество раз, но всегда представляла вспышку в ночном небе и град каменный, упавший с небес.

В этот момент святой отец, брат Джироламо, крестясь, поддакнул (он всегда говорил что-что, уж есть судари мои, такие люди, которым лишь бы что-то сказать).

—Это были камни из Преисподней! — выкрикнул святой отец.

Я не любила сидеть с ним рядом. Он громко кричал слова «еретики», «колдовство», «предательство» и немного плевался.

—Уж не знаю, откуда они были. — уклончиво сказал герцог. — Но камни могут быть очень коварны. Несмотря на свою неподвижную природу. Во Флоренции, — здесь папа сделал паузу, словно бы по Флоренции вообще ничего хорошего с человеком случиться не могло, — будучи приглашенным ко двору, я заметил камень, который лежал на притолоке якобы поддерживать камышовые занавески, но способен свалиться и убить. Я заподозрил злой умысел и заходить в эту дверь и вовсе не стал...

Мама, придворная фрейлина Аньез дель Майно, спросила — со всем жаром ей свойственным:

—И что сударь, упал камень?

Герцог остался доволен участием жены и поцеловал ей руку:

— Нет, сударыня, а без меня ему и падать незачем было. Зато я внимательно наблюдал за этой расставленной мне мышеловкой и по лицам людей понял, кто и с какой целью хотел извести меня этим камнем…

— Позволю себе заметить о законе свободного падения камней, — с отчаянием вмешался Бонифаччо: его, бедолагу, всегда затирали как флорентийца, еретика и бестолковое существо.

—Бонифаччо! Не надо камней! — попытался утихомирить друга доктор Дечембрио.

—Пусть говорит! — разрешил папа.

—Ежели взять брошенный бомбардою или иным стенобитным орудием камень, — стал объяснять Бонифаччо, развернув свои чертежи, от которых все тут же стали зевать. — То он долго сохраняет природу движения, сохраняя импульс от приобретенного ускорения, а изменит линию своего движения только на середине пути. В то же время как cвободно падающий камень приобретает с каждой единицей движения приобретает и единицу веса. То есть тело тяжелее, чем ближе к центру Земли и месту падения.

— Вот я и чувствую, что камни тяжелее, чем ближе к моей голове. — пошутил папа. — Молодец Бонифаччо!

Бонифаччо, обрадованный тем, что герцог обратил внимание на его научные расчеты, немедленно предложил папе новую бомбарду изумительного действия, крайне удобную для переноски, которая кидает мелкие камни, словно буря. И сможет защитить Милан от врагов. Но слово «камень» — запрещенное, между прочим — и так слишком часто звучало за обедом.

—Мелкие камни тоже очень опасны, Бонифаччо, — недовольно сказал папа. — Бывает, залетит в туфлю и натрет такой мозоль, что после глянешь — уже и язва... А потом доктор лечит их селезенкой домашнего скота, весьма помогает....

На обед в тот день подавали жареного павлина, жареного лебедя, жареного зайца, гуся, фаршированного поросенком, щуку, фаршированную угрем, кабанью голову, кровяных колбас, традиционный ломбардский пирог в виде крепости, ну и мелко порубленных трясогузок — чем мельче птица, тем вкуснее, считает папа. А самое вкусное паштет из соловьиных языков. Фу!

Мы с Руру ели красиво вырезанную морковь.

Взрослые болтали. Говорили о том, что венецианцы наступают, но папе снился лев без крыльев, не венецианский, а наоборот с айвовой ветвью, а что это значит, никто не знает, знают только, а если не узнают, то придется кого-то казнить. И вы только подумайте, это ли подобающие разговоры за столом — казнить или сжечь! Святой отец опять завел разговор, что Сфорца — Антихрист. Папа ковырял в зубах и разводил руками, не зная, чем этого Сфорца перекупить, потому что Венеция Сфорца платит так, что «даже не знаю, чем». Герцогиня пила вино из своей рюмочки, привязанной к поясу, а уж пьет она как лошадь! Так мама говорит: «А запасы наших винных подвалов не безграничны». Вообще у нас все ходят со своим бокалом, потому что герцогиня постоянно варит яд и ради пробы даже может кому-то подсыпать. Были, были случаи несварения желудка. «Этот Сфорца — развратник! Двадцать двое детей — вне брака! — причитал, чавкая, святой отец. — Какое падение нравов! Флоренция — очаг содомии и распутства! Там мадонн рисуют полуголыми!».

Я попыталась узнать у мамы, как это технически возможно — двадцать двое детей? Мама только дала мне по губам. «А мой Никколо, малыш, в день его помолвки защищает Милан!» — заявила герцогиня, глядя в мою сторону. Я сказала, что не выйду замуж никогда, потому что сфера моих интересов другая! Тут поднялся крик. Что сколько девушек в наше время вообще не выходят замуж! Что я неблагодарная и вообще!

И тут в замок влетел пылающий шар. Я не помню, что я делала, но мне стало страшно и закричала, указывая пальцем на шар. Это было гигантское каменное ядро, объятое пламенем. Второй пункт предсказания. Вслед за этим вошел человек в шлеме и латах. Перед ним полз Никколо. Все вскочили. Не удивился только папа.

— Сфорца! Приветствую! Ну как там? — это был он, тот самый Сфорца!

— Потихоньку, — сказал Сфорца и снял шлем и рукавицы.

— Присаживайся. Сейчас окорок подадут.

Сфорца сел. Все, притихшие, тоже сели. Шар погас.

— Как здоровье папеньки?

— Он умер, — ответил Сфорца, приступая к еде. — Погиб, переходя реку вброд.

— Я вам рассказывал об этом подвиге, — встрял доктор Дечембрио. — Астрологи предупреждали Сфорца, мол, ни в коем случае не переходить реку вброд в понедельник! Звезды говорили, в четверг. Ну, в крайнем случае, во вторник.

— Да, а что ж он в понедельник!

— Военная необходимость. Нужно было брать штурмом, — Сфорца ел, было видно, что он очень голоден. Я таких людей никогда не видела, он весь был перепачкан, но лицо его было очень сосредоточенное. Он совсем не волновался.

— А что ж сам первым-то полез? — осведомился отец.

— Нужно было дать пример армии.

— И что армия?

— Армия осталась стоять.

— А он?

— А он в реке. А течение бурное. Один паж с ним полез. Ну и паж на пони первым стал тонуть. Папа схватил его за волосы, а конь под ним на дыбы... Ну и папа в речку и того...

— И что?

— И все. Доспехи тяжелы, сударь. Утоп довольно быстро.

— И никто не полез за ним? Вот люди, а! Ты им все, а они! Великий кондотьер был.

— Но армия почтительно провожала его в последний путь. Еще дважды над водой мелькнули его латные рукавицы... В боевом рукопожатии. Как бы давая указание — идти и побеждать далее, чтоб армия не останавливалась…

— Какой подвиг!

— Вот истинная христианская добродетель, — поддакнул святой отец.

— Мой муж таким же был…

— Ваш муж, сударыня, Браччо, тоже был великий кондотьер.

— Его сын Никколо — весь в него.

— Атаки у Никколо слабоваты.

— У тебя людей больше! Но я убью тебя! — рванулся Никколо с мечом, все это время он сидел в углу бледный и подавленный.

— Дорогой Сфорца, 50 тысяч флоринов — и ты с войском уходишь... — сказал папа внезапно.

— Ну это несерьезно, Висконти...

— Хорошо. 100. Хочешь — Геную отдадим?

— Ну что ж... С замком надо прощаться…

— И не жалко крепость?

— Отстроим.

— А все-таки то, что папенька в понедельник — это он зря! Всегда надо советоваться с астрологами…

— Я не верю в звезды, — сказал Сфорца. Он был совсем не такой, как мы.

— А в карты? — спросил Бонифаччо осторожно.

— Нет, конечно. Ни в какие гадания, ни в числа, ни в небесные тела, ни в духов, ни в демонов.

— Да что вы! А предсказания исхода битвы? — вежливо указал доктор на свои незаменимые услуги.

—Исход битвы я могу предсказать своей головой.

—Хорошо, а в науки? В медицину?

—Раны лечите? — Сфорца глодал косточку.

— Да. Главное — чистая повязка.

— А мы все еще кипящее масло льем!

—Устарело! — засмеялся доктор. — Повязка, ну может 2 грана толченого рога единорога — и все как рукой.

— А в Бога вы верите? — иезуитски встрял святой отец.

— Верю. В того, который здесь, — сказал Сфорца и показал рукой на сердце. — Еще я верю в человека. Человек — мера всех вещей.

— Это ересь! Он еретик! — закричал священник.

— Бог — мера всех вещей! — назидательно сказала герцогиня и выпила.

— Государь — мера всех вещей! — почтительно напомнила мама.

— Сам это придумал? — весело спросил папа.

— Протагор. Жил до Рождества Христова в Греции. Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют, каждый из нас есть мера всех вещей, но поскольку люди отличаются друг от друга, то не существует единой истины. Все люди — важны.

—Это что же — всякий крестьянин своей истиной обладает? — хитро прищурился герцог.

—Я из крестьян, сударь.

— Ну то вы…

—Вы философ? Откуда вы все это знаете? — герцогиня все-таки была уже очень пьяной.

— Из книг, сударыня. Я учился. Отец с детства приучил меня к чтению. И у меня приличная библиотека. Юлий Цезарь, Марк Аврелий, Плиний, Бокаччо…

— А в единорога вы верите? — спросила я с вызовом. Мы с Руру замерли.

— Увы, сударыня. Единорога не существует, — Сфорца посмотрел снисходительно, и мне это не понравилось. Я уже не ребенок!

— Существует!

— Не существует!

— Очень даже существует!

— Вы его видели?

— Не все, чего мы не видели, сударь, не существует!

— Вот лев существует!

— Вы вот своего льва видели?

— Нет, сударыня. Но говорят, некогда Италию населяли львы! Я даже заказал себе герб — лев с айвой. Видали бы вы, сколько у нас в Котиньоле айвы...

— Вон! Все вон! — страшно закричал папа. А я упала в обморок. Это был второй пункт предсказания.

Бьянка больна ликантропией

Когда я очнулась, папа говорил что-то вроде: «Бьянка. Одна из лучших невест Европы... Миланский престол... Ты герцог... Обвенчаем немедленно... Сторгуемся…».

Я поняла, что папа меня продал, как до того королю Неаполя, герцогу Анжуйскому и еще ряду выдающихся женихов Европы, которые ему тогда были нужны.

Но, судари мои, мне ж совсем нельзя замуж! Пришлось импровизировать по ходу.

Я называю это словами: чудить, куролесить, буровить и причудняться. В этом я мастер, которому нет равных. Клянусь — к концу чуда, куролеса, буровления и причуднения Сфорца сам сбежит от меня куда подальше.

Я попыталась встать, завалилась на Сфорца и сразу же стала хромать.

— Ой, извините. У меня с детства одна нога короче другой.

— Бьянка! Что ты говоришь?

— Папа меня любит, жалеет. Еще у меня горбик. Хотите пощупать?

— Не вижу.

— А вы туда прямо руку просуньте, — вплотную подошла я к Сфорца, корча страшные рожи и суча руками как делают юродивые. — Он как нарост, небольшой, но выпуклый. Служанка уж сколько лет видит — и сразу в обморок. Только кожи не касайтесь! Ни в коем случае! У меня лишай. Обыкновенный пурпурный. Глафирум пурпурум. Страшно заразный. Служанки моют меня в перчатках. Неизлечимая вещь.

— Какой лишай! Дитя, что ты несешь! — волновался папа.

— Пурпурный. Глафирум пурпурум.

— Какой пурпурум!

— Я о нем что-то слышал, — сказал Сфорца.

— Вот, сударь! Это известное заболевание. Нет, с этим можно жить. Чешется только очень.

Я стала чесаться, как сумасшедшая, Сфорца отошел. Работает!

— По весне струпьями идет. На лицо перекидывается. Одно пятно появилось. Все — назавтра уже и второе. И потом смотришь все лицо в бурых пятнах. Иногда и с волосами…

— Что она несет! Какими волосами? — причитал папа на троне.

— Папа всегда относился к этому легкомысленно. Но он человек большого сердца. Говорили ему, когда родился маленький комочек — весь в пятнах, в волосах — говорили, отдай убогую в монастырь. Нет, он оставил меня. Дал свое имя. Жалеет, наверное, когда у меня начинаются припадки падучей…

— Еще и падучая? — осведомился Сфорца.

— Она, сударь. Бьюсь — иногда каждый день. Пена, все эти вещи. Лежу с палкой в зубах. Папа, мой будущий муж должен знать правду, правильно? В принципе, это все не так и страшно. Если бы не одержимость…

—О господи! — перекрестился Сфорца.

— Ликантропия трансмутанди. Бросаюсь на добрых христиан. Ощущаю себя волком. Меня запирают в клетке. Боятся, что крестьяне забьют рогатинами. Не чую под собой земли. Рычу, ну все эти вещи. Дядя лечит. Дядю видели? Ну вот его для того и держат. Эликсиры всякие, травы, заклинания. Иногда оно странно начинается. Сначала рычу...

Я стала ходить вокруг Сфорца и рычать. Сейчас-сейчас он сбежит. И тут я принюхалась. Я стала обнюхивать Сфорца. Сфорца улыбался, как мне казалось, нервно. Сейчас, сейчас он сбежит. Вдруг я поняла, что что-то не так...

— Что это за запах? — спросила я вслух.

— Бьянка! Это невежливо! Человек с поля боя. — одернул меня отец.

— Он пахнет чем-то странным. Землей, костром, пеплом, порохом, железом, вином, вчерашним вином, потом, кожей, но и еще чем-то... Это что у вас, духи, Сфорца? Я поняла! Папа! Горе всем нам! Он пахнет пирогом! Пирогом с корицей! Мама такой печет.

О горе мне! Судари мои! Пришел пирог! Пирог пришел! Все сбывается! О горе мне, горе!

Я ушла плакать. Руру утешал меня.

Он пахнет как пирог...

— Бьянка, мужчина может пахнуть разным, но пирогом... — засомневался Руру.

— Руру! Никогда я не чувствовала, чтобы от людей так пахло. Будто бы всем — вином, вчерашним вином, кожей, потом, костром, пылью, пеплом, железом, жженой кожей, жженой умброй, сиеной, охрой и корицей... И этот запах был хоть и резкий, но мне приятный, как будто бы самый приятный запах на свете. И будто бы он — был самый хороший человек на свете.

— Да ты влюбилась! — вдруг сказал Руру. — Ты влюбилась, Бьянка!

2014 г.

Понравился материал? Помоги сайту!