«Неприятности у него начались с того, что его вроде как вычеркнули»

Нехорошая эпоха

Недавно я искал какую-то книжку у себя на полках, потянул одну, вытащил сразу две, и из той, что мне не нужна, выпала бумажка. Видно, когда-то она служила закладкой. На ней я прочитал:

«Ленинградский обком КПСС

Тов. Ласкин А.С.
приглашен на объединенный пленум правлений творческих союзов Ленинграда.

Смольный, Актовый зал
24 сентября 1976 г., 13 ч.».

Тысячу лет я не вспоминал об этом мероприятии, как вдруг все увидел отчетливо. Прежде всего, зал Смольного с огромным портретом Ленина работы Бродского. Владимир Ильич кого-то приветствовал (не исключаю, что участников здешних собраний) и при этом улыбался своей доброжелательно-хитроватой улыбкой.

Мои ощущения были похожи на те, что испытал И.М. Меттер, присутствовавший на собрании, на котором уничтожали Зощенко и Ахматову. Израиль Моисеевич написал, что, оказавшись в этом зале, он вроде как «вошел в цитату» — настолько узнаваемыми были здешние интерьеры.

В это время мне было двадцать лет, не так давно я стал завлитом Малой сцены Театра имени Ленсовета. Игорь Петрович Владимиров, большой любитель неординарных решений, взял на работу студента третьего курса. Сейчас бы никто не обратил на это внимания, но тогда это у многих вызывало недоумение.

Конечно, собрание в Смольном было мне «не по чину». Да и не по возрасту. Представлять театр следовало Владимирову или директору, но они находились на гастролях. Было решено, что будет неправильно, если никто не пойдет, и отправили меня.

Не буду описывать, сколько раз требовалось показать паспорт. Понятно, что эта процедура предполагает очередь. В ней я стоял вместе с известными в Питере людьми. Кое-кто был мне знаком. Если бы мы встретились в другом месте, они бы улыбались, а сейчас сухо кивали.

Наконец все вошли и расселись. Не помню, что происходило вначале. Наверное, обычные для такого собрания вопросы — кто, когда и в какой последовательности. Наконец на трибуне появился Григорий Романов.

Нынешний читатель больше знает Александра и Николая Романовых, а Григорий совсем забыт. А ведь из-за этого человека, возглавлявшего ленинградскую партийную организацию с 1970 по 1983 год, из города уехали Райкин, Юрский, Яновская и Гинкас. Сделал ли он что-то еще, уже никто не вспомнит, а это останется навсегда.

Романов был маленький и круглый. Было интересно наблюдать, как он взмахивает руками и Ленин за его спиной тоже взмахивает. Так они и существовали в унисон. Впрочем, Владимир Ильич улыбался, а этот смотрел, скорее, мрачно.

Если вы считаете, что советская власть несовместима с игрой, то я постараюсь вас разубедить. Уж насколько серьезен был Григорий Романов, но его выступление предполагало интерактив.

Поначалу не было ничего интересного. То-то совершили, там-то поучаствовали, в том-то приблизились к осуществлению вековой мечты. Зал это слушал вполуха. Стоило же перейти к имеющимся недостаткам, как все насторожились.

Нынешний читатель больше знает Александра и Николая Романовых, а Григорий совсем забыт.

Начал он с того, что «группа антисоветски настроенной молодежи передала в Лениздат альманах “Лепта”».

Да, была такая идея у неутомимого Бориса Ивановича Иванова — составить сборник из текстов непубликующихся литераторов, принести его в издательство и посмотреть, что из этого выйдет.

Что ж, результат оказался значительным. Первый человек города не только упомянул об этом, но и сердито посмотрел на участников собрания.

Теперь можно было переходить к другим темам, как тут раздался голос: «Не слышу!» Это было невиданной дерзостью. Казалось, сейчас нарушителя дисциплины возьмут под руки и выведут из зала. Впрочем, оратор не только не выразил неудовольствия, но и решил уточнить.

«Повторяю по буквам», — сказал Романов и произнес что-то вроде «Леонид, Елена, Петр, Трофим». Самое главное было оставлено под финал. Последнюю букву он расшифровал как «Аврора».

Затем он перешел к этому журналу. Вроде и не собирался, но товарищ из публики подсказал, и дальше пошло-поехало.

Его вроде как предупреждали: сейчас не такое время, чтобы арестовывать и ссылать, но настроение испортим надолго.

Особенно невыносимым было то, что, оттолкнувшись от «Авроры», Романов приложил моего любимого поэта. Он сказал так: «Поэт Александр КушнЕр в своем стихотворении “Аполлон в снегу” пытается протащить…» Что-то там Александр Семенович протаскивал нехорошее. Такое, от чего может зашататься гигантское здание империи.

Особенно запомнилось неправильное ударение. Это было все равно что сказать: «Кушнер, еврей». А еще прибавить, что этим объясняется то, почему этот потомок «овцеводов, патриархов и царей» чувствует себя в нашем климате как Аполлон в снегу.

Все, о чем я сейчас рассказал, — это, конечно, присказка. Чтобы вы еще раз оценили, в какую нехорошую эпоху мы жили.

В это время была произнесена фраза о том, что надо спорить по решенным вопросам. Так было сказано в ЦК партии руководителю Ленинградского телевидения Борису Фирсову, после того как он разрешил первый в СССР прямой эфир.

Как и полагается, эту передачу долго репетировали, все оценки и мнения были согласованы, но потом что-то пошло не так. Возможно, кто-то из участников соблазнился возможностью прямого высказывания. Он отклонился от сценария и произнес то, чего не следовало говорить.

Вот почему «надо спорить по решенным вопросам». И играть в такие игры, в которых победитель заранее определен.

Юрского на собрании не вспоминали, и это вполне соответствовало его тогдашнему положению. Неприятности у него начались с того, что его вроде как вычеркнули. Если по радио называли поставленный им спектакль, то без имени режиссера. Его вроде как предупреждали: сейчас не такое время, чтобы арестовывать и ссылать, но настроение испортим надолго.

Как известно, инициатором травли Сергея Юрьевича был тот самый маленький человек, который стал невольным конкурентом Ленина на портрете. Он был хозяином Ленинграда — и от него зависело, кому можно жить в этом городе, а кому нет.

Представитель зрительного зала

Надо знать, кем был Юрский для тогдашнего Ленинграда. Хороших актеров в это время хватало, но никто из них не был настолько свободен. Вот выходит человек на сцену — и сразу видно: да, он такой. Не исполнитель чужих заданий, а самостоятельный творец.

Впрочем, отдельность свидетельствовала не об одиночестве, а, напротив, о тесных связях с публикой. В «Горе от ума» — его первой большой удаче — он рассказал историю своего поколения. Это была история людей оттепели, чей «век», говоря словами Тынянова, «умер раньше них».

Эта тема была объявлена еще до начала действия. На занавесе Товстоногов поместил пушкинскую фразу «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом», но ее велели убрать. Это было не так обидно, потому что эту тему Юрский играл.

На панихиде в Театре имени Моссовета об этом вспоминали. Кама Гинкас рассказал, что его отец увидел «Горе от ума» с верхнего яруса и совершенно задохнулся. Ощущение было такое, будто он не смотрит знакомую пьесу, а читает «Архипелаг ГУЛАГ». Казалось, сейчас войдут и всех арестуют.

Как Сергей Юрьевич этого добивался? Ведь тут не было никакого «осовременивания». Чацкий не носил джинсы и черный свитер, как Высоцкий-Гамлет, но при этом был узнаваем. Это был человек начала девятнадцатого столетия и в то же время один из нас.

Это была история людей оттепели, чей «век», говоря словами Тынянова, «умер раньше них».

Разумеется, мы были ему благодарны за понимание. Каждый это делал так, как чувствовал и умел. В последнем классе школы я был принят в члены «Общества юрскистов», которое создала моя тогдашняя приятельница Катя Эткинд. Общество было тайное (по крайней мере, мы никому особенно о нем не рассказывали), и главным его смыслом была любовь к артисту. Мы смотрели все, что он делает, но главное — встречались друг с другом и говорили: все-таки он — гений! Как замечательно он сказал это! А как ответил то!

Это чувство сохранялось и в последующие годы. Поэтому, когда я узнал о том, что Сергей Юрьевич уезжает в Москву, мне захотелось сделать что-то такое, что пусть не изменит его решение, но хоть немного оттянет наше общее с ним расставание. Конечно, возможностей у меня было мало, вернее, всего одна: я стал говорить Владимирову, что было бы замечательно предложить Юрскому постановку.

Юрский и «Эльдорадо»

На столе у Игоря Петровича как раз лежала пьеса Аллы Соколовой «Эльдорадо», и он был не против того, чтобы она шла на Малой сцене. Кто будет ставить? Назывались разные фамилии, но что они против того, кто недавно поставил «Фантазии Фарятьева» в БДТ? Так что конкурентов у Юрского просто не могло быть.

Стыдно признаваться в своих ходах и уловках, но, как говорится, «из песни слова не выкинешь». К тому же не забывайте, что это театр. А театр — это такое заведение, в котором царит диктатура. Поэтому, если хочешь чего-то хорошего, сделай так, чтобы твоя идея приглянулась первому лицу.

Это и есть основная задача завлита. Актер обращается к зрительному залу, писатель — к читателям, а завлит — к главному режиссеру. В их разговорах наедине вызревают важнейшие планы и решения.

Чтобы чего-то добиться от Владимирова, следовало напомнить ему о его происхождении. Мол, самое время протянуть руку товарищу в беде. Сделать так, как подобает настоящему русскому дворянину.

Представьте себе, Игорь Петрович на такие вещи реагировал. Впрочем, это сейчас я логично излагаю, а тогда действовал наобум. Руководствовался тем, что люблю Юрского. Впрочем, к Владимирову я относился столь же горячо.

«Шеф» (именно так в Театре имени Ленсовета называли главного режиссера) Юрскому звонить не стал, но поручил мне организовать встречу.

Я, конечно, обрадовался, но в то же время смутился. Мне тут же представилось, как я звоню, а трубку берет Мольер или Фарятьев. Почему я так робел? По отношению к Игорю Петровичу я уже не ощущал себя зрителем (все-таки мы ежедневно виделись), а в случае с Сергеем Юрьевичем зрительское преобладало.

Помог мой преподаватель по Театральному институту, литературовед и театральный критик Евгений Соломонович Калмановский. Он о Юрском не раз писал — и поддерживал с ним дружеские отношения.

Калмановский, как и Юрский, был человек отдельный. Их обоих отличали особенности интонирования, которые делали речь похожей на кардиограмму. Эта речь состояла из подъемов и опусканий, из слов, нарочито подчеркнутых и никак не выделенных.

Словом, Калмановский тоже играл. Его спектакли для одного или двух зрителей можно было увидеть где угодно — хоть в коридоре ВТО, хоть в очереди в кассу в Лавке писателей.

К примеру, Калмановский произносил не «Фрейндлих и Владимиров», а «Фрейндлихова и Владимирцев». Казалось бы, для чего это — а ведь в этом сочетании изысканности и простоватости, безусловно, есть резон. Или он спрашивал у моего отца: «Как наш малчик?» Именно так, без мягкого знака. Столь же красноречиво выходило «Хо-ро-шо» — это было одобрение не формальное, а очень личное, которое можно выразить только так.

Однажды Евгений Соломонович пришел на спектакль на Малой сцене, а после него расщедрился — и подарил свою книгу. Написал что-то одобрительное мне, а потом прибавил: «после упоительного спектакля». Я удивился, но обрадовался — все-таки проняли Самого! — и сразу об этом Игорю Петровичу рассказал. Кажется, тот тоже был доволен. Возможно, даже простил Калмановскому его прежние уколы.

Книгу я сразу прочел и поставил на полку. Лет двадцать пять не держал ее в руках. Вдруг она попалась мне на глаза. Открываю и вижу: «после упоителного спектакля». Снова нет одной буквы, а уже что-то другое. По крайней мере, о полном восторге не приходится говорить.

Словом, я обратился абсолютно по адресу. Юрский доверял Калмановскому, и вскоре день и время были согласованы.

Прежде чем рассказать о том, как Юрский пришел к Владимирову, два слова о месте действия. Кабинету Игоря Петровича, как знают все, кто в нем бывал, предшествовали большая комната и небольшой предбанник. Из предбанника дверь вела в туалет.

Когда Сергей Юрьевич появился, Игорь Петрович находился в туалете, где пытался отстирать пятно с лацкана своего лучшего пиджака. Так — с пиджаком в руках, одновременно продолжая теребить лацкан, — он вышел навстречу Юрскому.

Сергей Юрьевич сразу оценил эту мизансцену и сказал после паузы:

— Игорь Петрович, вы привинчиваете новый орден?

По взгляду Владимирова я понял, что мой план если не провалился, то скоро точно провалится. Игорь Петрович был явно смущен. Все режиссеры, приходившие в его кабинет, начинали с расшаркиваний, и так продолжалось до конца разговора.

Возможно, в эту минуту Владимиров думал как-нибудь так: «Я совершаю благородный поступок, вступаю в конфликт с самим Товстоноговым, а тут такое!»

Впрочем, Юрский был настроен благодушно и эту тему развивать не стал. Он сказал примиряюще:

— Орден у нас с вами примерно один и тот же.

Все-таки договоренность была достигнута. Правда, разговор как начался, так и продолжался не без сложностей. Особенно нервно обсуждали то, кто будет играть главную роль. Юрский говорил, что не представляет никого, кроме Владимирова, а Игорь Петрович настаивал на Алексее Розанове.

Все закончилось так, как это чаще всего бывает в театре. То есть не так, как подсказывает здравый смысл. Конечно, дело не в шутке Юрского (хотя она тоже, возможно, не поспособствовала), но в куда более серьезных причинах. Скорее всего, Игорь Петрович посоветовался с директором (или еще повыше), и ему все объяснили. Впрочем, «для своих» объяснение было такое: Юрский, видите ли, хочет, чтобы играл он, а он обещал эту роль Розанову.

«Эльдорадо» поставил другой режиссер. Кстати, сперва действительно репетировал Розанов. Казалось бы, все предвещает среднюю постановку. Кажется, Владимиров на это и рассчитывал — именно с такого уровня проще всего брать старт.

Игорь Петрович посмотрел чужую работу, произнес что-то одобрительное в адрес актеров и режиссера, а на следующий день назначил репетицию. Ну и потом работал столько, сколько нужно для того, чтобы о прежнем варианте спектакля напоминали только текст и декорации. Впрочем, декорации он тоже изменил — одно переставил, а другое убрал.

Главное, Владимиров ввел себя на главную роль. Так что встреча с Юрским не прошла даром — роль пожилого писателя, который пытается оглянуться на пройденный путь, он все же сыграл.

Самым незавидным было положение репетировавшего до этого режиссера. Впрочем, ему на помощь пришел Игорь Петрович. На вопрос: «Кто останется на афише?» — он ответил так, как полагается русскому дворянину: «Конечно, на афише будете вы».

Что касается Юрского, то он с семьей переехал в Москву. В столице, как теперь понятно из его интервью и воспоминаний, его тоже не очень ждали, но все же это было лучше, чем Ленинград.

Напоследок я хочу вспомнить редкую фотографию Юрского — в феврале 1977 года он выступает в Ленинградском доме писателя на вечере памяти Зощенко. Народ сидит, стоит, висит на люстрах. Из окошка в комнате звукорежиссера на хорах выглядывает голова известного литератора.

В одну из наших более поздних встреч я попросил Сергея Юрьевича что-нибудь на этом фото написать. «Давно это было, — написал он, — но ведь было же!»

Это фото долго стояло у меня в шкафу, пока я не заметил, что буквы стираются. В конце концов они пропали совсем. Как видно, фломастер, который я дал Юрскому, был не рассчитан на долгую жизнь.

Впрочем, своей надписью он все сказал и про это фото с исчезнувшими буквами, и вообще про все, что с нами случилось за наш некороткий век: «Давно это было, но ведь было же!»

Автор благодарит Т. Жаковскую, В. Матвееву и Т. Клявину за предоставленные фотографии.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!