Улитки, мухи, пиявки, мыши и союз науки и искусства

Ирина Актуганова — одна из самых известных единиц научно-художественного сообщества в России: автор множества оригинальных выставочных проектов, ведущий координатор конкурса «Музейный десант» Благотворительного фонда Владимира Потанина, она возглавляет собственную НКО «Техно-Арт-Центр» и руководит агентством «21». О том, как совмещать крупнейшие проекты с «личными», некоммерческими выставками, о современном состоянии science art, об андеграунде и музейной практике с Ириной Актугановой поговорил художник Евгений Стрелков.

— Ира, ты стояла у истоков ГЭЗ-21, была сооснователем легендарного «КиберФеминКлуба» и Музея звука, известна как пропагандист экспериментальной музыки, а в нашей совместной выставке в Арсенале проявила себя как знаток питерского андеграунда 80-х. Но я тебя узнал через фонд Дмитрия Зимина «Династия», где ты была координатором грантового конкурса «Научный музей XXI века». Тогда я влился в группу создателей музейных экспозиций на тему науки — в Нижнем Новгороде, в Москве, в Самаре. Были и фестивали науки, и сборные и передвижные выставки; наконец, экспозиция Политехнического музея «Россия делает сама» на ВДНХ, где ты была куратором. И везде, на всех этих постоянных и временных выставках, помимо сугубо музейного продукта жило современное искусство.

Неким апофеозом всей этой комплексной работы стала новая экспозиция Музея Ивана Петровича Павлова в Колтушах под Петербургом — «Новая антропология». Музей в Колтушах — подразделение Института физиологии РАН. Какие принципы формируют эту экспозицию? Как было организовано (а ведь оно было именно организовано, как участник проекта, я это знаю) взаимодействие между учеными-физиологами и медиахудожниками? Удалось ли получить некий сверхэффект от этого взаимодействия?

— Женя, я не воспринимала проект в Колтушах как апофеоз. Апофеоз получился медийным, и мы его не планировали. Сам проект казался мне изначально очень простым, и делала я его играючи. После больших — и во всех отношениях пионерских — проектов с «Династией», Политехом и «Сириусом», которые давались тяжело, небольшой и малобюджетный проект в Колтушах казался мне просто легкой и приятной прогулкой. В этом проекте для меня был один вызов — запустить технологических художников в научную лабораторию и спровоцировать именно сотрудничество художников и ученых, а не научное консультирование, как это было прежде.

© «Новая антропология»

Казалось бы, зачем художникам и философам проникать в лаборатории? Есть ответы конвенциональные: расширение поля смыслов, взаимное опыление науки и искусства, развитие языка искусства, проблематизация научной и технологической деятельности, которая возможна только из гуманитарной перспективы. Также это устоявшаяся мировая практика присутствия художников в университетах и научных лабораториях. Однако обычно у меня всегда есть в основе любого проекта витиеватый личный мотив, который не всегда можно внятно озвучить. Так было и с «Новой антропологией».

Как ты помнишь, в Колтуши впервые я попала благодаря твоему проекту с Еленой Савватеевой-Поповой, который «Династия» поддержала, а я приезжала мониторить.

— Да, мы реализовали его в Нижнем Новгороде, в университетском музее «Нижегородская радиолаборатория», хотя вся наука была из Петербурга — из Колтушей и из питерского физтеха. Там довольно сложный был материал — рассеяние Мандельштама — Бриллюэна на молекулах ДНК во время смены ими конформации. Мне пришлось вновь засесть за учебники, чтобы разобраться в деталях...

— Собственно, это было полноценное сотрудничество тебя как художника и лаборатории нейрогенетики ИФ РАН, которое ведь продолжается до сих пор, насколько я знаю.

— Да, продолжается! Чему подтверждением и «Мушиный квартет», и пара научно-популярных фильмов.

— Так вот, тогда ты познакомил меня с Леной, и мы обсуждали потенциальные возможности Павловского городка. Но это было лет 10 назад. А потом, уже в 2016 году, в силу своей склонности к идеям Николая Федорова я стала волонтером фонда Миши Батина «Наука за продление жизни», в котором я через пару лет поняла, что гуманитарий для дела продления жизни и воскрешения отцов может сделать примерно ничего. Это было ужасное осознание, просто полный провал. Тогда я решила найти какой-то биологический НИИ и пойти мыть туда пробирки или чистить мышиные клетки. Так я вспомнила про НИИ физиологии имени Павлова, Колтуши, Лену Савватееву-Попову — ну и так далее.

Институт физиологии имени И.П. Павлова РАН в поселке Колтуши Ленинградской области
© Людмила Белова

Я довольно причудливо подбиралась к своей основной цели — к пробиркам. Познакомилась с Еленой Рыбниковой, замдиректора по науке, приняла нечаянно участие в небольшом исследовании — пила два месяца экстракт морского ежа, ходила по лабораториям и смотрела эксперименты с улитками, мухами, пиявками и мышами. Надо сказать, пробирки я так и не помыла, поскольку руководство института в таком качестве меня не увидело. Зато оказалось, что директор института — академик Людмила Павловна Филаретова интересуется союзом науки и искусства. На этой почве мы и сошлись.

«Мы видим, как ты слышишь». Инсталляция. Художник: Анна Мартыненко. Ученые: Варвара Семенова, Лидия Шестопалова, Екатерина Петропавловская
© Александр Лаврентьев

Сейчас уже и не восстановить всю цепочку событий — в ней было много людей, встреч, каких-то публичных мероприятий, общение с молодыми учеными института, написание заявки в Фонд президентских грантов про «Новую антропологию». Но главное — сложилась атмосфера безоговорочного приятия, в которой происходила интервенция художников в научные лаборатории (при этом я поначалу все еще верила, что я таки помою пробирки или почищу клетки с мышами, а то и поставлю какой-то эксперимент по продлению жизни модельных животных).

Вот эта любовь и, как потом оказалось, и польза, которую художники принесли лаборатории, а также взаимное уважение — это и есть неожиданный сверхэффект сотрудничества.

Дмитрий Морозов (::vtol::). Phantom. Аудиовизуальная инсталляция
© pavlov-koltushi.ru

— Кроме любви и пользы в итоге получилась и эффектная экспозиция. Максимально сохранен лабораторный антураж, еще довоенный: вытяжные шкафы, кафельная плитка… И в то же время пространство стало визуально «чистым», адекватным медиаработам художников.

— Экспозиция получилась потому, что опять же была любовь. Продюсер проекта Аня Аполлонова ездила в Колтуши с частотой, которая даже не требовалась для дела, потому что ей нравились место и люди. Все вкладывались от души, что называется, — и не только ученые, но и, скажем, директор по развитию Ирина Гавриленко, и все сотрудники музея Павлова, и рабочие, делавшие ремонт. И, конечно, директор музея Лариса Андреева. Ну, про художников я и не говорю.

Если кратко, то в институт меня привели Федоров, фрустрация и недовольство собой, но на выходе получились Павлов, «Новая антропология» и большие надежды.

Людмила Белова. Сайт-специфик-инсталляция «Ожидалка»
© Людмила Белова

— Ира, а как-то сказался, пригодился, трансформировался в Колтушах твой опыт участия в музейных программах фонда «Династия», а потом и других фондов?

— Женя, ну все-таки «участие» — неподходящее слово. Мы же сами и формировали эту новую музейную повестку, а также язык. Опыт за более чем 10 лет музейной практики образовался колоссальный. Ну и разносторонний. Мы же все проекты делали с нуля и под ключ. От замысла до открытия. Смыслы, контент, дизайн, подача, стройка, монтаж, программная деятельность — все сами делали. Ну ты знаешь — вместе же делали: и в Москве, и затем в Питере, Самаре… В Колтушах мы частично применили те навыки, которыми хорошо владели. Потом, ты же знаешь нашу команду мечты из двух человек — меня и Ани Аполлоновой, которая может все. Мы с ней 10 лет делаем проекты. Это все как бы на автомате, мы в большей степени следили за тем, чтобы все было по любви. Ее обычно не хватает в проектах, где есть заказчик. А тут заказчика не было. Сами придумали и сами сделали.

Людмила Белова. Инсталляции «Лаборатория — творческая мастерская» и «Ожидалка-2»
© pavlov-koltushi.ru

— Согласен, Ира, «любовь» тут — важное слово. У меня самого возникли очень нежные какие-то отношения с сотрудниками института, причем примерно с пятью-шестью как минимум. Это здорово обогатило меня, хотя нельзя сказать, что я часто с ними общаюсь. Но когда случайно в Шереметьеве мы столкнулись с Людмилой Павловной Филаретовой, то простояли почти час, беседуя… ну, много было такого…

— Ну и еще для меня в этом проекте акцент был смещен в сторону процесса создания работ и публичной рефлексии — мы организовывали встречи пар «художник — ученый» с аудиторией. А экспозиция в музее Павлова — это неизбежный итог.

— А существование внутри сообщества художников питерской арт-сцены как-то определило выбор художников для экспозиции «Новая антропология»? Вообще предыдущие твои и твоих коллег подвиги вроде приглашения в Петербург арт-корабля «Штюбниц» или киберфеминизма — они повлияли, помогли?

— Ну ты же сам видишь по списку участников, что нет. Ты сам не питерский художник, Морозов и Алехина — москвичи, Громова с Парамоновым — бывшие петрозаводчане, живущие теперь в Москве, КБС — Екатеринбург. У нас был open call, и из него мы выбрали художников, которые смогли предложить релевантные проекты. Из питерских были Юра Дидевич, Людмила Белова, Борис Шершенков, Анна Мартыненко, Марина Алексеева и Олеся Гонсеровская, Наташа Федорова. Почти ни с кем из них я прежде не работала и почти не общалась. Ну, кроме Бориса Шершенкова, с которым мы много лет работали в ГЭЗ.

Зрителям нравятся эти сложнейшие произведения искусства, и чем труднее происходит понимание, тем больше зрители ценят и произведение, и свое ненапрасное усилие к пониманию.

— Но всех «непитерских» я помню по «РДС» в Политехе, по выставке «Жизнь: версия науки» на «Винзаводе»…

— Да, если говорить о технологических художниках, то в этой истории преобладают авторы, с которыми я начала работать еще на московских проектах «Династии» и потом Политеха. И все они не из Петербурга. Из питерских художников я открыла для себя Люду Белову как идеального партнера, а не только художника. Кроме иммерсивного проекта «Ожидание», который венчает экспозицию, Люда сделала много для всего проекта в целом. Мне кажется, что и медийность проекта случилась во многом благодаря Людмиле. Она стала просто амбассадором «Новой антропологии».

Что же касается «Штюбница» и «КиберФеминКлуба», то это очень давняя история 90-х, и она в целом меня сформировала: технологическое искусство, новая этика, интерес к социальному и научному конструированию XX века — все это родом оттуда и повлияло не только на «Новую антропологию», но и на всю мою деятельность уже в XXI веке. «Новую антропологию» в Колтушах можно, кстати, считать продолжением раздела «Новый антропогенез» экспозиции Политехнического музея «Россия делает сама», который мы открыли в 2014 году. Федоровская тема у меня сквозная, я ее всюду пропихиваю уже лет 15…

Марина Алексеева, Сергей Карлов. Вода. Инсталляция
© «Новая антропология»

— Как я понимаю, художники и ученые имеют весьма разный культурный багаж. Они говорят на разных языках, часто мотивированы по-разному. Наконец, в искусстве и науке есть разные профессиональные традиции. Как удавалось преодолевать границы? Кто стал агентами влияния по ту и другую сторону? Как вообще восприняли ученые-администраторы и ученые-исследователи концепцию «Новой антропологии»?

— Ну, в целом нам не нужно было, чтобы ученые, участвовавшие в проекте, как-то относились к концепции радикального изменения человеческой природы средствами науки. Они, собственно, этим занимаются по факту, но не видят себя из гуманитарной перспективы. И тут как раз роль художника заключалась в том, чтобы взять на себя рефлексию, причем взять ее через технологию, а потом еще спровоцировать ученого несколько выступить за границы технологии, расширить рефлексивное поле.

Вообще встреча художника и ученого могла случиться только на территории технологий. И не обязательно тех, которыми владели ученые. Встреча происходила и на территории художников, если у них были полезные и современные технологические навыки — программирование, работа со звуком, схемотехника и пр. Ну то есть цеховые языки, сотни лет выстраивавшиеся как способы герметизации цеховых сообществ, конечно, не могли способствовать любви и дружбе. Зато конкретные практические навыки и технологии оказались эффективными инструментами сотрудничества.

— Что бы ты сочла наибольшей удачей, самой яркой особенностью, «фишкой» экспозиции «Новая антропология»?

— Экспозиция продумана и придумана все же довольно рационально. Но неожиданным эффектом для меня была сложность. Я это назвала «умножение сложности». Сложные художественные произведения сделаны на базе очень сложной науки и вообще не стремятся что-либо упростить или прояснить. Художники оказались не глупее ученых, но, что самое удивительное, зрители тоже оказались не лыком шиты. То есть им нравятся эти сложнейшие произведения искусства, и чем труднее происходит понимание, тем больше зрители ценят и произведение, и свое ненапрасное усилие к пониманию.

Слева: Аудиобинокуляр. Медиаинсталляция. Идея и дизайн: Евгений Стрелков. Программирование: Алексей Циберев. Флеш-анимация: Дмитрий Хазан
Справа: Ткань жизни. Художественно-научное исследование. Художники: Владлена Громова, Артем Парамонов. Ученый: Александр Журавлев
© pavlov-koltushi.ru

— Ира, а какая проблема стала основной в тот момент, когда что-то уже вырисовывалось и стало понятно, что художники сделают свои работы, а музей сможет их принять?

— А что, была какая-то проблема? Недостаток денег? Да нет. Проблема с технологическим искусством в музее всегда одна и та же. Музей не может все это богатство обслуживать — не хватает компетенций. Это стало понятно довольно быстро. И продолжается до сих пор. И это какое-то проклятие. Предупреждаешь заранее всех — и потом словно не предупреждали.

— Ну да, что-то ломается — и надо чинить. Все надо включать ежедневно — а системы порой довольно сложные… А как будет продолжено сотрудничество с музеем Павлова и с Институтом физиологии? Я знаю: есть новый проект «Школа Павлова». О чем будет новая экспозиция, как она будет связана с «Новой антропологией»?

— Ну, как я поняла для себя, «Новая антропология» — это просто мой девиз по жизни. Я упорно топлю за радикальное продление жизни, за преодоление человеческой природы, за выход из-под давления эволюционного отбора, за достижение бессмертия средствами науки, наконец, и в силу неспособности помочь делу продления жизни нормальным способом — занимаясь наукой — буду продолжать делать художественные проекты на тему. «Школа Павлова» — продолжение сотрудничества с институтом, но теперь на почве реновации и расширения исторической части музея Павлова в Колтушах. Когда в прошлом году я водила кураторские экскурсии по «Новой антропологии», то выяснила, что посетители наши, вполне образованные люди, мало что знали о Павлове и его научной школе. Обычно после нашей выставки они шли наверх, в мемориальный музей Павлова, и там, в его небольшой квартире, сотрудники музея проводили для них экскурсию. А музей крошечный, основан в 1949 году, посвящен исключительно Павлову и с тех пор мало изменился.

В общем, мы решили, что пора восстановить связь времен и рассказать средствами искусства — и с привлечением богатых архивов — не только о Павлове, но и об Орбели, Лобашеве, Черниговском, Фирсове, Уголеве и всех тех гениях, что составляют славу мировой биологической науки. «Новая антропология» и рассказ о научной школе Павлова — это не только два этажа одного исторического здания, но и, на самом деле, одна история — от начала XX века до наших дней. Поскольку «Школа Павлова» — все-таки музейный проект, то важное место в работе над ним занимает исследование, работа в архивах. Работа с наследниками ученых. Что прямо сейчас и происходит.

Нейрогармониум. Художественно-научное исследование. Художник: Борис Шершенков. Ученый: Олег Ветровой © Людмила Белова

— Те же люди будут делать новую экспозицию?

— Делать новый проект будем отчасти с теми же авторами, что и «Новую антропологию». Также у нас есть ресурс, задел, еще с прошлого года — проекты, не вошедшие в «Новую антропологию», но годные для музея. Ну и хотим попробовать коллективное проектирование. Надо же ставить перед собой новые задачи… Вот хотим собрать художников, историков и ученых — и за три месяца полностью придумать музей. Причем хотим, чтобы он самоорганизовался, как бы родился из пены обсуждений. Верю, что это возможно. До Нового года придумаем, а потом каждый пойдет делать свою часть. Откроемся не позднее 1 июня. Так записано в нашем договоре с Фондом президентских грантов.

— Большую часть работ в экспозиции «Новая антропология» можно отнести (пусть с оговорками) к жанру science art. Что тебе кажется привлекательным и важным в этом жанре, как ты видишь его развитие вообще и в музейном плане в частности? Какие тут возникают специфические проблемы — для музейных работников, для зрителей?

— Надо сказать, что прото-сайнс-артом мы с Аллой Митрофановой и Димой Пиликиным занимались еще в галерее «21» аж с 1994 года, а в 2009-м с Димой Булатовым на средства фонда «Династия» мы делали на «Винзаводе» первую в России выставку классического sci-art «Наука как предчувствие». Потом были 10 лет непрерывного art&science, и сейчас моему сай-арту уже 26 лет. Не то чтобы я охладела к этой теме, но в моем понимании термин потерял актуальность, и им стало пользоваться неудобно. Сейчас art&science хотят все: НИИ, университеты, корпорации, музеи пишут концепции развития a&s, делают на него ставку, верят в его живительную силу, но вносят и дух неприятной корпоративности, от которой хочется держаться подальше.

Мы будем скромно пользоваться терминами «технологическое искусство» и «междисциплинарные художественные практики». Или вот Дмитрий Булатов оперирует понятием deep media art. Мне сейчас удобнее говорить об «удаленном искусстве» (remote art) — искусстве, которое рождается и бытует в удаленных от привычных для искусства (музеи, галереи, выставки, фестивали) локациях и обстоятельствах: в экспедициях, полях, лабораториях, на космических станциях и прочее. Это искусство неизбежно будет с элементами технологичности и междисциплинарности просто в силу того, что делается современными людьми, сегодня и в таких вот нехудожественных локациях.

Кибернетическая обезьяна (Jupiter). Интерактивная аудиовизуальная скульптура. Художник: Юрий Дидевич. Ученые: Алексей Хараузов, Иван Варовин, Любовь Иванова, Дарья Подвигина
© pavlov-koltushi.ru

Мне кажется, что технологическое искусство, расширяющее границы применимости технологий, где технология является методом и художественным средством, какое-то время назад миновало наконец стадию катехизиса, или, если вдруг воспользоваться терминологией соревнований по фигурному катанию, обязательную программу, и перешло к произвольной. И оно становится просто искусством, получившим в свой арсенал новые средства, обогатившим свой язык, расширившим поле смыслов, которыми оно оперирует. Оно идет в самую глубь материи и расширяется, сливаясь почти до неразличимости с другими (нехудожественными) практиками. Хотя иногда может выглядеть и как самое привычное искусство. Слова те же — песня другая.

Но, собственно, аналогичные процессы происходят и с музеями. Они тоже изменились до неузнаваемости. И тут основная проблема, как я говорила чуть выше, — готовность музейных коллективов принять всю эту новизну и научиться с нею жить в гармонии. Со зрителем же проблем нет.

— Какое твое персональное самое сильное впечатление (или самое важное обретение) от почти двухлетней работы с темой Колтушей, Ивана Петровича Павлова, Института физиологии, с художниками, наконец?

— Ой, их много — новые друзья, возможность приезжать в очень приятное место. Но самое сильное персональное впечатление, а точнее, изумление — от того, что были у нас проекты более значительные и сложные, и построенные по тому же примерно принципу, и почти с теми же художниками, и с прекрасной посещаемостью, а медийно выстрелил почему-то этот. Скорее всего, просто пришло время, оно нас догнало. Хочется думать так.

Понравился материал? Помоги сайту!