Впервые по-русски: Надар о Бальзаке

Предлагаемый очерк взят из книги Надара (настоящие имя и фамилия Гаспар-Феликс Турнашон; 1820—1910), фотографа, карикатуриста, литератора и воздухоплавателя, «Когда я был фотографом», вышедшей в 1900 году (впервые опубликован 25 апреля 1891 года в первом номере журнала Paris-photographe). Судя по очерку, можно подумать, что Надар был одним из близких друзей или, по крайней мере, хороших знакомых Бальзака. Документы, однако, свидетельствуют, что это не так. Девятнадцатилетний Гаспар-Феликс Турнашон, никому не известный начинающий журналист, в ту пору еще не взявший себе псевдоним Надар, виделся с Бальзаком, по-видимому, один-единственный раз (а не два, как сказано в очерке) — в октябре 1839 года, и свидание их носило сугубо прагматический характер: Турнашон принес Бальзаку деньги за новеллу «Пропащая» («La Frelore»), которую тот обещал дать для публикации в кипсеке (сборнике рассказов и стихов, украшенном гравюрами) «Золотая книга», задуманном приятелями Турнашона. Бальзак начал писать новеллу, но тут издатели «Золотой книги» обанкротились, и издание прекратилось. Бальзак потерял интерес к новелле и не стал ее заканчивать; рукопись и гранки остались среди его бумаг, где и были найдены коллекционером Спельбергом де Лованжулем в 1896 году (см. историю этого издания и надаровских воспоминаний о нем, порой довольно-таки фантастических, в кн.: Chotard L. Approches du XIX^e siècle. P., 2000. P. 95—102). Поскольку доклад физика и астронома Франсуа Араго палате депутатов об изобретении дагерротипа, способствовавший популярности новинки, был сделан в июле 1839 года, а в сентябре сам Дагер опубликовал брошюру «История и описание действия дагерротипа и диорамы», нельзя исключить, что Бальзак упомянул новинку в разговоре. Однако то, что известно об отношении автора «Человеческой комедии» к этому способу запечатлевать физический мир, не подтверждает зарисовку Надара. Описывая 2 мая 1842 года в письме Эвелине Ганской свое посещение дагерротипной мастерской, Бальзак говорит о нем без всякого страха, а наоборот, с большим восторгом и утверждает, что «предсказал» изобретение Дагера в последних мыслях заглавного героя повести «Луи Ламбер» (1832—1835). Другое дело, что Бальзак в самом деле всю жизнь верил в материальность мыслей, воли, желаний, и потому приписанная ему теория если и не правдива, то правдоподобна. В основе ее лежит, как можно предположить, пассаж из романа «Кузен Понс» (1847), где Бальзак в связи с дагерротипом упоминает «осязаемые, ощутимые призраки всех вещей», однако в этом пассаже опять-таки нет ни враждебности, ни страха по отношению к дагерротипу; можно предположить, что приписанные Бальзаку страхи навеяны Надару «Шагреневой кожей».

Когда распространился слух, будто два изобретателя открыли способ запечатлевать на посеребренных пластинах все, на что падает их взгляд, изумление общества было так велико, что мы, уже давно привыкшие к фотографии и избалованные ее повсеместным распространением, сегодня не в силах его вообразить.

Находились даже люди, отказывавшиеся верить в правдивость этого известия. Неудивительно, ведь мы от природы враждебны любой новинке, которая противоречит нашим укоренившимся представлениям и нарушает наши привычки. Тотчас в нас просыпается подозрительная, злобная ирония, «зуд к убийству», как говаривала милейшая Санд ^[1]. Вспомним недавнюю ярость члена Французского института, которого пригласили на первую демонстрацию фонографа. С каким возмущением ученый муж отказался потратить несколько секунд на эту «выдумку чревовещателя», с каким шумом он удалился, обещая, что еще покажет наглому мошеннику ^[2]…

— Как, неужели ты не понимаешь, — сказал мне однажды в припадке дурного настроения Гюстав Доре (впрочем, человек ясного ума и независимых взглядов), — неужели ты не понимаешь, какое это наслаждение — уличить гениального художника в мелкой погрешности?

Неизвестное вызывает у нас головокружение и, пожалуй, оскорбляет нас, точно дерзость; так «в возвышенном мы в первую очередь видим бунт» ^[3].

Понятно, что появление дагерротипа — который справедливее было бы именовать ньепсотипом ^[4] — не могло не вызывать сильных чувств. Будучи непредвиденным, непредвиденным в высшей степени, совершенно неожиданным и опровергающим все, что люди до сих пор знали или предполагали, новое открытие казалось (и кажется до сих пор) самым необычайным в плеяде изобретений, которые делают наш подходящий к концу век веком науки — за неимением других добродетелей.

В самом деле, мы так спешим в погоне за славой, что открытия являются на свет, минуя период вызревания: гипотеза выходит из человеческого мозга во всеоружии точных формул, и первая догадка мгновенно превращается в законченное произведение. Идея алчет воплощения. Не успел пар покорить пространство, как его сменило электричество. В то время как француз Бурсель — скромный почтовый служащий — возвещает миру о телефоне ^[5], а поэт Шарль Кро грезит о фонографе ^[6], Лиссажу со своими звуковыми волнами позволяет нам видеть звук ^[7], Адер объясняет, как передавать его на дальние расстояния ^[8], а Эдисон — как навсегда сохранить; Пастер, всего лишь внимательно вглядевшись в гельминтов, которых открыл Распай ^[9], ставит новый диагноз, навсегда зачеркивающий все наши старые фармакопеи; Шарко приоткрывает дверь в загадочный сверхчувственный мир, предсказанный Месмером, и все вековые представления о преступности рушатся в один миг ^[10]; Маре, недавно раскрывший тайну птичьего полета, открывает человечеству путь в бескрайние просторы эфира, которые очень скоро сделаются для всех нас родным домом ^[11], — наконец, самое простое физиологическое явление, анестезия ^[12], по вдохновению едва ли не божественному возвышается до акта милосердия и навсегда избавляет человечество от физической боли… И все это, да, именно это добрейший г-н Брюнетьер именует «банкротством науки» ^[13]…

Мы сделали гораздо больше, чем описано в превосходном отчете Фуркруа, составленном в тот роковой час, когда отечество находилось в опасности и требовало открытий ^[14], мы зашли гораздо дальше, чем Лаплас и Монгольфье, Лавуазье, Шапп, Конте ^[15] и многие другие, зашли так далеко, что все эти почти одновременные вспышки научного гения в нашем XIX столетии потребовали изменения символики: «Античный Геракл был мужчиной во цвете лет, могучим и мускулистым; современный Геракл — это мальчик, нажимающий на рычаг» ^[16].

Но все эти новые чудеса бледнеют перед чудом самым поразительным, самым умопомрачительным из всех — тем, которое, кажется, наконец наделяет человека способностью творить, материализовать мимолетное видение, исчезающее при первом же взгляде на него, не оставляющее даже тени на зеркале, ряби на водной глади. В самом деле, разве человек не мог счесть, что стал творцом, когда научился схватывать, приручать, запечатлевать неосязаемое, высекать скоропреходящее на самой прочной меди?

Строго говоря, Ньепс и его хитроумный товарищ родились очень вовремя. Церковь всегда смотрела на новаторов более чем холодно — впрочем, им самим от ее внимания становилось порой чересчур жарко, — и открытие 1842 года имело вид весьма подозрительный ^[17]. Оно дьявольски походило на колдовство и попахивало костром: небесная жаровня не однажды разгоралась по куда менее значительным поводам.

Подозрительным в новинке было абсолютно все: она заставляла вспомнить о водоискателях и колдунах, о вызывании духов и явлении призраков. В темной комнате, словно нарочно предназначенной для князя тьмы, царила одна лишь ночь, любезная чудотворцам. Право, ничего не стоило сделать из наших растворов приворотное зелье.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что поначалу современники Дагера восхищались его открытием неуверенно; к их восторгам примешивались тревога и даже испуг. Потребовалось время, чтобы Всемирное животное привыкло и осмелилось приблизиться к Чудовищу.

Перед дагерротипом оробели все, «от мала до велика», как говорят в народе, и не одним лишь безграмотным невеждам он внушал суеверный страх. Самые светлые умы поначалу смотрели на него с опаской.

Приведем в пример одного из самых великих: Бальзака новое чудо смутило; изготовление дагерротипа вызывало у него смутную боязнь.

Он нашел этому собственное объяснение, звучавшее не слишком убедительно и приближавшееся к фантастическим гипотезам в духе Кардано ^[18]. Помнится мне, что он изложил свою теорию на этот счет в каком-то из закоулков возведенной им громадной литературной постройки. Мне сейчас недосуг ее разыскивать, но в моей памяти сохранилось пространное объяснение, которое он мне дал однажды при нашей встрече, а в другой раз повторил, ибо он казался совершенно завороженным этими идеями; дело происходило в крохотной квартирке с фиолетовыми обоями в доме на углу улицы Ришелье и бульвара: этот особняк, где в эпоху Реставрации располагался прославленный игорный дом Фраскати, продолжал носить прежнее имя ^[19].

Так вот, Бальзак утверждал, что каждое тело в природе составлено из целого ряда призраков — бесконечно тонких пленок, сквозь которые проникает наш взгляд. Поскольку самостоятельно человек не способен ничего сотворить, то есть превратить неосязаемое видение в нечто вещественное, иначе говоря, сделать из ничего настоящую вещь, значит, тот, кто изготавливает дагерротипы, всякий раз завладевает одним из таких слоев человеческого тела, извлекает его оттуда и сохраняет в собственном пользовании. Следовательно, при каждом снятии дагерротипного портрета у человека становится одним призраком меньше, иначе говоря, он теряет часть самого себя.

Навсегда ли он расстается с этой частью или потеря постепенно возмещается благодаря таинственному и более или менее стремительному возрождению этой призрачной материи? Полагаю, что Бальзак, раз начавши размышлять на эту тему, не стал останавливаться на полпути и развил свою гипотезу до конца. Но этого второго пункта мы с ним не касались.

Был ли страх, который внушал Бальзаку дагерротип, искренним или наигранным? Искренним: ведь самому Бальзаку ничего не угрожало, его габариты позволяли ему разбрасываться своими «призраками», не скупясь. Как бы там ни было, этот страх не помешал ему, по крайней мере, один раз предстать перед машиной Дагера, плодом чего стал тот уникальный дагерротип, которым я владел после Гаварни и Сильви, до тех пор пока не передал его г-ну Спельбергу де Лованжулю ^[20].

Утверждать, что страх Бальзака был наигранным, я не решусь, хотя не стоит забывать, что наши лучшие умы долгое время грешили желанием поражать и изумлять. Люди по-настоящему, неподдельно оригинальные с таким наслаждением выряжаются перед нами, что для этого умственного недуга придумано было даже особое наименование — «поза», и эта поза от чахоточных романтиков, любивших красоваться и принимать трагический вид, перешла сначала к нашим реалистам-натуралистам, простодушным в своей грубости, а затем и к нынешним декадентам, чопорным, закрытым на три оборота, любителям копаться в своей неповторимой индивидуальности и заниматься созерцанием собственного пупа — манерным педантам, которые более несносны, чем все предыдущие вместо взятые, и доказывают своим примером, что Като и Мадлон ^[21] бессмертны.

Как бы там ни было, Бальзак без труда отыскал двух адептов своего нового верования. Из тех, кто принадлежал к его ближайшему окружению, осторожный Гозлан недолго думая отошел в сторону, но добряк Готье и не менее превосходный Жерар де Нерваль немедленно уверовали в «призраков» ^[22]. «Безупречному» Тео, очаровательному и изысканному поэту, любителю восточной неги, нравилась любая теория, решительно выходящая за рамки правдоподобия, тем более что в странах восходящего солнца изображения человека находятся под запретом. Что же до кроткого Жерара, раз и навсегда оседлавшего Химеру, с ним все было ясно заранее: человек, поклоняющийся Изиде, друг царицы Савской и герцогини де Лонгвиль ^[23], принимал с восторгом всякую грезу… впрочем, ни тому, ни другому разговоры о призраках не помешали преспокойно предстать перед нашим объективом ^[24].

Не знаю, сколько времени троица каббалистов отвергала сугубо физическое объяснение дагеровой тайны, по прошествии недолгого времени сделавшееся общепринятым и общеизвестным. Полагаю, что в нашем синедрионе все произошло так же, как повсюду, и очень скоро о теории, вызвавшей поначалу столь живой интерес, никто уже и не вспоминал. «Призраки» ушли так же, как пришли.

Во всяком случае, посещая мою мастерскую, оба приятеля никогда об этом не заговаривали.

Перевод, вступительная заметка и примечания Веры Мильчиной

---

^[1] C 1864 по1874 г. Надар неоднократно фотографировал Жорж Санд (1804—1876) и за это время подружился с нею и ее семьей.

^[2] Речь идет о заседании парижской Академии наук (входившей в состав Французского института), состоявшемся 11 мая1878 г.; академикам было представлено изобретение Томаса Эдисона, и один из них, медик Жан-Батист Буйо, не желая верить, что звук воспроизводится механически, заподозрил изобретателя и ассистировавшего ему коллегу-академика в обмане.

^[3] Бодлер. Эстетические диковины (прим. Надара). Цитируется статья «Салон 1846 года», раздел XI «О г-не Орасе Верне».

^[4] Первооткрывателем фотографии был не Луи Дагер, а Жозеф Нисефор Ньепс (1765—1833). Однако у Ньепса не было возможностей для пропаганды своего изобретения (он назвал его «гелиографией»), и с 1829 года начинается его сотрудничество с Дагером, который к этому времени уже имел имя — был известным художником, декоратором, создателем диорамы (впрочем, у Дагера тоже имелись наработки в этом направлении). Когда в июле 1839 года Франсуа Араго представил палате депутатов отчет о новом открытии, оно именовалось «дагерротипом» в честь Дагера (впрочем, в этом отчете Ньепсу отдается должное, а его сын оставался компаньоном Дагера и вместе с ним получил за открытие пенсию от государства).

^[5] Шарль Бурсель (1829—1912) — французский телеграфист, в 1854 году подавший начальству телеграфной службы записку об аппарате, позволяющем вести разговоры на дальнем расстоянии, — телефоне; начальство, однако, не приняло эту идею всерьез. Однако Бурсель в том же году напечатал статью «Электрическая передача речи», и это позволило американским изобретателям Беллу и Эдисону объявить его «непризнанным гением» и первооткрывателем телефонной связи, после чего, в 1889 году, Бурселя признали таковым и во Франции.

^[6] Шарль Кро (1842—1888) — французский поэт, изобретатель «палеофона» (прототипа фонографа).

^[7] Жюль-Антуан Лиссажу (1822—1880) — французский математик, автор работ по акустике и оптике, изучавший среди прочего колебания звуковых волн.

^[8] Клеман-Аньес Адер (1841—1925) — французский инженер, изобретатель «театрофона», позволявшего парижанам слушать представления Парижской оперы у себя дома.

^[9] Франсуа-Венсан Распай (1794—1878) — французский химик, врач и политический деятель; его теория, согласно которой паразиты и, в частности, гельминты (глисты) вызывают болезни, предвосхитила патогеническую теорию происхождения многих заболеваний от микроорганизмов, которую развил Луи Пастер, положивший ее в основу создания из ослабленных микроорганизмов вакцин для лечения различных болезней.

^[10] Жан-Мартен Шарко (1825—1893) — французский врач-психиатр, изучавший гипноз и использовавший его для лечения истерии и других душевных болезней; последователи Шарко связывали преступность с психическим вырождением личности. Франц Антон Месмер (1733—1815) — немецкий врач, практиковавший в Париже; Месмер исходил из того, что всем живым существам присущ магнетический флюид, а болезни проистекают от неправильного его распределения в теле больного и, следовательно, для исцеления нужно возвратить его на место; Месмер и его последователи прибегали для этого к «месмеризации», или введению больных в гипнотическое состояние.

^[11] Этьенн-Жюль Маре (1830—1904) — французский физиолог и изобретатель, изучавший возможности механического полета и занимавшийся среди прочего постройкой механических птиц.

^[12] Имеется в виду первоначальное значение греческого слова «анестезия» — потеря чувствительности.

^[13] Литературный критик Фердинанд Брюнетьер (1849—1906) объявил о «банкротстве» современной науки в написанной с традиционалистских католических позиций статье «После посещения Ватикана» (опубликована в январе 1895 года в журнале «Ревю де Дё Монд»); брошенная им формула вызвала массу опровержений и обрела большую популярность.

^[14] Антуан-Франсуа де Фуркруа (1755—1809), французский химик и политический деятель, в 1793 году опубликовал «Отчет от имени Комитета общественного спасения о ремеслах, послуживших к спасению отечества».

^[15] Пьер-Симон Лаплас (1749—1827) — исследователь «небесной механики» и один из создателей теории вероятностей; братья Жозеф-Мишель (1740—1810) и Жак-Этьенн (1745—1799) Монгольфье — изобретатели воздушного шара; Антуан-Лоран Лавуазье (1743—1794) — автор многочисленных открытий в области химии; Клод Шапп (1763—1805) — изобретатель оптического телеграфа; Никола-Жак Конте (1755—1805) — изобретатель карандаша.

^[16] Луи де Люси (прим. Надара). Луи Годфруа де Люси (1822—1892) — французский фотограф.

^[17] На самом деле первое изображение, сделанное в технике дагерротипа, датируется 1837 годом.

^[18] Джироламо Кардано (1501—1576) — итальянский врач, астролог, философ, математик; Бальзак упоминал его во многих своих произведениях как одного из тех мыслителей прошлого, которые верили в сверхъестественные видения.

^[19] В предшествующем варианте надаровских воспоминаний о встрече с Бальзаком фиолетовыми названы не обои, а халат, в который был облачен писатель, а в более позднем рассказе о том же посещении Бальзака обои стали серыми. Особняк, где с конца XVIII века располагался игорный дом Фраскати, был разрушен в1837 г. (тогда же, когда в Париже были запрещены азартные игры); на его месте на углу улицы Ришелье и Монмартрского бульвара был выстроен доходный дом, принадлежавший Жану Бюиссону, модному портному, чьим клиентом был Бальзак. Именно у Бюиссона Бальзак нанимал на рубеже 1830—1840-х гг. три меблированные комнаты.

^[20] На самом деле, как известно из писем Бальзака к Эвелине Ганской, он побывал в мастерской, где изготовляли дагерротипы, дважды — 2 и 15 мая1842 г.; мастерская эта принадлежала фотографу Луи-Огюсту Биссону. Из двух сохранившихся экземпляров дагерротипа Бальзака один принадлежал сестре писателя Лоре Сюрвиль, от нее попал к фотографу Камилю Сильви, затем к Надару, а тот в 1896 году продал его виконту Шарлю Спельбергу де Лованжулю (1836—1907) — бельгийскому эрудиту, собравшему огромную коллекцию рукописей, которую он завещал Французскому институту; большое место в ней занимают материалы, связанные с Бальзаком: его рукописи и исправленные им гранки. До того как расстаться с дагерротипным портретом Бальзака, Надар неоднократно сфотографировал его, нарисовал на его основе две карикатуры и способствовал его широчайшему распространению.

^[21] Героини пьесы Мольера «Смешные жеманницы» (1659), разговаривающие на вычурном, жеманном языке.

^[22] Леон Гозлан (1803—1866) — французский литератор, приятель Бальзака, автор мемуаров о нем «Бальзак в домашних туфлях» (1856) и «Бальзак у себя дома. Воспоминания о Жарди» (1862). Французские писатели Теофиль Готье (1811—1872) и Жерар де Нерваль (наст. фам. Лабрюни; 1808—1855) начали интересоваться дагерротипами с начала 1840-х годов. Готье, чей дагерротипный портрет Надар изготовил в 1855 или 1856 г., сближал фотографирование с магнетизмом, а дагерротипу приписывал магические свойства. Напротив, Нерваль далеко не всегда придерживался «призрачной» теории дагерротипа; в последние годы жизни он, напротив, упрекал дагерротипические изображения в том, что они чересчур материалистичны и уничтожают иллюзию. По-видимому, Нерваль опасался фотографироваться именно потому, что ему казалось: дагерротип, изображая тело, но не дух, приближает человека к смерти (см. подробнее о нервалевском отношении к фотографии: Llouz J.-N. Nerval et Baudelaire devant Nadar // Baudelaire et Nerval: poétiques comparées, actes du colloque international de Zürich (25—27 octobre 2007), Études réunies par Patrick Labarthe et Dagmar Wieser, avec la collaboration de Jean-Paul Avice, Paris, Honoré Champion, 2014, p. 83—102, publié sur Phlit le 31/01/2012).

^[23] Имеются в виду произведения Нерваля: повести «Изида» (1845, затем в сборнике «Дочери огня», 1854), «История царицы утра и Сулеймана, повелителя духов» (1850, затем в составе «Путешествия на Восток», 1851) и «Анжелика» (1850, затем в составе «Дочерей огня»). В последнем случае Надар перепутал героиню Нерваля Анжелику де Лонгваль (впрочем, тоже реально существовавшее лицо) с другой дамой XVII века — герцогиней де Лонгвиль (урожд. Анна-Женевьева де Бурбон, 1619—1679), видной деятельницей Фронды.

^[24] Сам Надар занялся фотографией в1854 г., то есть уже после смерти Бальзака. Он сделал два фотопортрета Нерваля в конце 1854 или в начале 1855 года.

Понравился материал? Помоги сайту!