Дэниел Миллер: «Смартфон — самая важная вещь из всего, чем мы сейчас владеем»

Уже в эту пятницу начинается большой трехдневный фестиваль «NOW. Как устроена современность», который с 4 по 6 ноября проводят COLTA.RU и Музей современного искусства «Гараж». На фестивале мы будем смотреть кино, слушать лекции и спорить о том, как устроен сегодня мир вокруг нас политически, экономически, медийно — мир, ошеломляюще новый.

Среди четырех заграничных гостей фестиваля — профессор Университетского колледжа Лондона (UCL) Дэниел Миллер, пионер абсолютно нового направления в науке — дигитальной антропологии, идеолог глобального проекта Why We Post.

Идея проекта в том, чтобы изучать интернет не в браузерах, а как составную часть предметной, живой реальности. Антропологи из команды Миллера поехали в девять точек мира, включая Китай, Индию, Турцию, Чили, Бразилию и Тринидад, и провели там по году на местах, изучая, как люди в разных регионах и с разным доступом к экономическим благам пользуются социальными медиа, разными платформами, как они строят эту часть жизни, не менее реальную, чем вещи в их комнате, рабочие инструменты или разговоры с родней.

Результат этого исследования заставляет переосмыслить соцсети как таковые. Об этом Миллер беседует для COLTA.RU с Петром Фаворовым. И более подробно расскажет на своей лекции «Зачем мы постим в соцсетях?» 6 ноября в «Гараже» (начало в 16:30).

Перед лекцией в 12:00 и в 14:00 мы будем смотреть фильм-эссе французского режиссера Антуана Вивиани «Лимб», который оценивает цифровые миры и их отношения с жизнью куда менее оптимистично. В обсуждении фильма «Лимб» примет участие и Дэниел Миллер.

Полную программу фестиваля «NOW. Как устроена современность» вы можете увидеть здесь.

Не забывайте заглянуть на страницу расписания на сайте музея «Гараж» и на страницу феста в Фейсбуке.

— Давайте начнем с самого простого. Что такое социальные медиа?

— Специально для нашего большого антропологического проекта мы ввели особое определение социальных медиа: «масштабируемая социальность». Что это значит? Дело в том, что прежде у нас были или публичные средства коммуникации вроде телевидения, радио или газет, к которым мог получить доступ каждый желающий, или сугубо частные вроде письма или телефона. Теперь же возникли крупные социальные платформы, где ты можешь высказываться как бы публично, но это будет группа, скажем, в 300 человек. Или мессенджеры вроде WhatsApp или китайского WeChat, где мы общаемся как будто приватно, но можем, например, разослать фотографии новорожденного одновременно двум дюжинам ближних и дальних родственников. То есть социальные медиа заполнили все промежуточные позиции в диапазоне между публичными и частными средствами коммуникации. У человека появился целый арсенал средств, из которых он может выбирать то одно, то другое в зависимости от того, как именно и к кому именно он в каждом случае хочет обратиться. Может показаться, что это довольно умозрительное академическое определение. Но для нас оно очень важно, потому что если раньше человек мог обратиться к любой по размеру группе только непосредственно (или, как мы теперь говорим, «офлайн»), то теперь у него появилась возможность сделать это опосредованно («онлайн»). Именно в этом и состоит, по нашему мнению, смысл социальных медиа. Надо сказать, мы пришли к этому осознанию совсем недавно — прежде речь всегда шла о роли той или иной социальной платформы. И только с ростом популярности мессенджеров у нас возникло более широкое понимание социальных медиа как целостного явления, нам стало ясно, какое огромное влияние оно оказывает на весь ландшафт наших коммуникаций.

Социальные медиа — это просто место, где мы и общаемся, и обитаем в том же смысле, в каком мы обитаем, например, в офисе.

— Можно ли сказать, что мы пользуемся социальными медиа, или они, скорее, стали нашей средой обитания?

— Я думаю, что это часть нашей среды обитания, но одновременно мы и пользуемся ими, как и любыми другими компонентами реального мира. Да, поначалу люди говорили о двух мирах — реальном и виртуальном, но, мне кажется, причиной этого было то, что мы просто очень плохо понимали, что такое социальные медиа. Представьте себе, что некто ведет полуторачасовую телефонную беседу со своей матерью. И тут к нему подходит приятель и говорит: «Ничего себе, какой непростой разговор. А какие у вас с мамой отношения в реальном мире?». Такой вопрос просто невозможен, потому что все мы понимаем, что телефон — это только одно из средств коммуникации, из которых складывается наша повседневность. И то же самое верно и про социальные медиа: это просто место, где мы и общаемся, и обитаем в том же смысле, в каком мы обитаем, например, в офисе…

— А в телефоне мы тоже обитаем?

— Думаю, да — особенно наши мамы. Если кому-то нравятся бесконечные разговоры по телефону, то можно сказать и так. Но при этом я совершенно не хочу утверждать, что между телефоном и социальными медиа нет никакой разницы. К примеру, мы не можем как-то украшать внутреннее пространство нашего телефона, а со своей страничкой в Фейсбуке мы это делаем постоянно — или в русском «ВКонтакте» все только этим и занимаются. То есть серьезный ответ на ваш вопрос такой: аналогия с пространством, в котором мы живем, более приложима к социальным медиа, чем к телефону, причем часто это выражается в довольно радикальных формах. Знаете, в одной из недавних книг нашего проекта описывается, как социальными медиа пользуются китайские фабричные рабочие. Их очень тяжелый труд оставляет им совсем мало свободного времени, но почти всё, что у них все-таки есть, они проводят, не общаясь друг с другом, а в социальных сетях и на сайтах вроде YouTube. На самом деле, если не считать часов работы и сна, про них можно сказать, что они живут в социальных медиа больше, чем где бы то ни было еще. В этой книге есть пронзительный момент, когда один из рабочих поворачивается к антропологу и произносит: «Знаете, за пределами смартфона жизнь, в общем-то, невыносима».

Наши отношения с социальными медиа — просто продолжение наших отношений с вещами. Мем — это особый тип вещи. Смартфон — возможно, вообще самая важная вещь из всего, чем мы владеем.

— То есть возникновение интернета привело не к революции в социальных коммуникациях, а скорее к их эволюции?

— Разумеется, я скорее бы использовал слово «эволюция», но даже с ним я склонен быть очень осторожным — и вот почему. Говоря про эволюцию, мы автоматически подразумеваем некое ясное направление — как будто сначала был мир до интернета, потом появился ранний интернет, а потом возникли социальные медиа как развитие раннего интернета. Но чем больше я изучаю социальные медиа, тем больше прихожу к убеждению, что их куда разумнее рассматривать как нечто, почти противоположное раннему интернету. Про первые годы интернета есть знаменитая фраза: «Никто в сети не знает, что на самом деле ты пес». Пользователи тогда были страшно увлечены исследованием новых возможностей сетевой анонимности. Но в эпоху социальных медиа настроения поменялись на прямо противоположные. Теперь мы уже боимся полной утраты приватности и считаем, что про нас всем все известно. Таким образом, это не эволюция, а скорее хаотичное движение туда-сюда: все эти вещи нужно рассматривать отдельно, и каждую в своем контексте.

— А привнесли ли социальные медиа в наши коммуникации какое-то новое содержание или это все те же традиционные формы, только как-то по-новому упакованные?

— Да, конечно, привнесли. Можно сказать, что социальные медиа изменили природу нашего общения, потому что если раньше оно было в основном либо устным, либо письменным, то теперь впервые возникла возможность широкого использования визуальных коммуникаций. В платформах типа Snapchat общение происходит почти исключительно в визуальной форме. Или возьмите такой абсолютно новый жанр коммуникации, как мем. Мем вообще не существовал до появления социальных медиа. Огромная часть нашей работы посвящена изучению того, как работают мемы и отчего они так важны. То есть да, новые формы коммуникации возникают — или же в их спектре как минимум происходит сдвиг в сторону визуального.

— Раньше вы изучали в основном вещи — машины, дома, одежду. Являются ли социальные медиа вещью в антропологическом смысле?

— Полагаю, что являются, хотя из-за использования слов типа «виртуальный» мы часто забываем о том, что у них есть материальная форма в виде конкретного содержания. Вот я только что говорил о мемах. Мем — это визуальная форма, то есть особый тип вещи, точно так же как фотография — это особый тип вещи. Смартфон как носитель социальных медиа, возможно, вообще является сейчас самой важной для нас вещью из всего, чем мы владеем. Люди часто не понимают, почему, несмотря на то что областью моих интересов всегда была материальная культура, в последнее время я переключился на цифровые явления. Но, по-моему, наоборот, хорошо, что мы с коллегами начинали с изучения вещей, потому что это позволяет нам не терять из виду материальность этих объектов. Это значит, что для их осмысления нам нужно смотреть на конкретные свойства их содержания, точно так же как это необходимо в случае домов, одежды или машин.

В книге есть пронзительный момент, когда китайский рабочий поворачивается к антропологу и произносит: «Знаете, за пределами смартфона жизнь, в общем-то, невыносима».

— В своих прежних работах вы опровергали представления о том, что наши отношения с вещами как-то препятствуют нашим отношениям с людьми. Вредит ли увлечение социальными медиа отношениям с людьми или традиционными вещами?

— Прежде всего, тут надо сказать, что наше исследование Why We Post проводилось в девяти разных точках планеты. И влияние социальных медиа различалось в каждой из них, не говоря уж о том, что оно совершенно разное для мужчин и женщин, для стариков и детей и так далее. Тем не менее я могу сказать, что социальные медиа — это, как и следует из их названия, в первую очередь, инструмент социальных коммуникаций. Так же как мы не воспринимаем телефон как препятствие на пути общения между людьми, социальные медиа тоже в основном способствуют, а не мешают общению. Содержание общения может быть плохим или хорошим, взаимоотношения — простыми или сложными, но это отнюдь не проблемы социальных медиа. Что они действительно меняют — так это зависимость нашего общения от пространственной близости. То есть, как и с телефоном, ты не обязательно должен общаться с тем человеком, который стоит рядом с тобой. И да, это дает возможность игнорировать стоящего рядом. Но, может быть, коммуникация с тем, кто далеко, просто куда интереснее?

— А как обстоит дело с вещами?

— По-моему, наши отношения с социальными медиа — просто продолжение наших отношений с вещами. Одна из моих коллег изучала подростковые профайлы в MySpace. Так вот, она обнаружила сходство между эстетикой оформления подростком своей комнаты и своей страницы MySpace. Это показывает явную между ними преемственность.

— А вот это распространенное представление, что отношения в офлайне качественнее отношений в онлайне, — оно имеет под собой какие-то основания?

— На мой взгляд, и там, и там отношения бывают и хорошими, и плохими, но чаще всего отношения в онлайне складываются с теми, с кем уже есть отношения в офлайне. Широкие обобщения об их сравнительном качестве не имеют никакого смысла. Конечно, иногда быть лицом к лицу куда лучше, но иногда — даже в, казалось бы, очевидных случаях — это совсем не так. Какое-то время назад английская публика очень переживала, что молодежь теперь будет знакомиться только онлайн. Между тем не знаю, как в России, но в Англии молодые люди обычно очень застенчивы и решались познакомиться в баре или клубе, только изрядно выпив. Я бы не сказал, что этот способ установления первоначальной связи с представителями противоположного пола чем-то лучше, чем знакомство онлайн. В трезвости, знаете ли, есть свои преимущества.

Про первые годы интернета есть знаменитая фраза: «Никто в сети не знает, что на самом деле ты пес». Пользователи были увлечены сетевой анонимностью. В эпоху социальных медиа настроения поменялись на прямо противоположные.

— Давайте теперь поговорим про ваш грандиозный проект Why We Post. Девять антропологов провели по году с лишним в девяти совершенно разных точках планеты, изучая, как люди пользуются социальными медиа. Обнаружили ли они что-то общее во всех этих случаях или все результаты абсолютно разные?

— Едва ли удивительно то, что наши результаты настолько же разные, насколько разнообразна жизнь этих людей. Мы склонны забывать, как непохожа жизнь в отдельных частях современного мира. Это верно даже в случае тех двух площадок, которые были у нас в Китае. Часто можно услышать обобщения обо всем китайском народе: ох, китайцы так беспокоятся об образовании, они так упорно работают, у них такие мощные семейные ценности. Но возьмем популяцию китайских фабричных рабочих — а их, на минуточку, 250 миллионов, можете сравнить с населением России (на январь 2016 года — 146 миллионов. — Ред.). Мы выяснили, что эти люди принципиально не похожи на то, что мы ожидаем от китайцев: образование и семья в целом им безразличны, упорно работать они не очень стремятся. И все это отражается на том, как они пользуются социальными медиа. Содержание их коммуникаций принципиально отличается даже от содержания коммуникаций остального китайского населения, не говоря уж о жителях Бразилии, Италии или Англии. Мы не нашли никаких подтверждений тому, что социальные медиа как-то уменьшили разнообразие современного мира. Стоит провести 15 месяцев в гуще местной жизни, как начинаешь по-настоящему понимать, насколько особенной является каждая из наших площадок.

— А можно как-нибудь сформулировать разницу между тем, как социальные медиа меняют постиндустриальное, индустриальное или даже доиндустриальное общество?

— По-моему, наступление цифровой эпохи сделало разницу между ними несколько менее бросающейся в глаза. Общества с низким уровнем доходов и плохим доступом к общественным благам благодаря смартфонам получили огромные новые возможности, и в этом смысле развитие интернета сейчас ничуть не менее важно, чем развитие индустрии. Причем полученные нами данные говорят, что преимущества от смартфонов у пользователей стран с разным достатком относительно равны. Хотя это не снижает более общего, глобального неравенства, все равно это по-настоящему поразительные перемены.

Да, соцсети дают возможность игнорировать стоящего рядом. Но, может быть, коммуникация с тем, кто далеко, просто куда интереснее?

— Лично вы проводили антропологическое исследование в небольшой английской деревне. Что, на ваш взгляд, является самым важным выводом из полученных вами данных?

— Мне кажется, то, что мне удалось подтвердить наличие очень особенных и характерных именно для англичан социальных практик. Иными словами, англичане оказались ничуть не менее странными и экзотичными существами, чем любая другая нация. Для антропологов это, конечно, совершенно неудивительно, но может удивить многих в Англии. Мое изучение социальных медиа выявило очень серьезные проблемы в английской социальности как таковой. К примеру, проводя исследования в хосписе для больных раком в терминальной стадии, я был потрясен той степенью социальной изоляции, в которой оказываются эти люди, несмотря на деревенский характер среды их обитания. Многие, вероятно, решат, что это интернет привел к упадку традиций сельского общения, но это совсем не так. Эта ситуация как раз вытекает из традиционных форм английской социальности, где защите частного пространства придается огромное значение. Да, сейчас в деревне не принято заходить домой к соседям, но это не было принято и раньше.

— А что вас больше всего поразило?

— Вероятно, в чисто научном плане самый удивительный результат состоит в следующем. Изначально мы были уверены, что мы изучаем социальные медиа на основании тех или иных свойств конкретных платформ. Но, к нашему изумлению, обнаружилось, что разные группы населения в одном обществе очень часто используют одни и те же платформы прямо противоположным образом. В этот момент мы начали осознавать, что сам тот метод, с помощью которого мы, как ученые, пытались осмыслить социальные медиа, в корне неверен. К примеру, лично для меня Твиттер является тем, для чего его используют, скажем, журналисты, — источником оперативной информации, в то время как Фейсбук предназначается для более повседневных личных нужд. И вдруг выясняется, что школьники в английской деревне пользуются ими совсем не так: Фейсбук у них — источник информации, а Твиттер — место для каждодневной болтовни с одноклассниками. Раньше мы полагали, что то, как люди вроде нас пользуются Твиттером, — свойство самой этой платформы, но это оказалось совсем иначе. Нам понадобился какой-то совсем другой подход.

К нашему изумлению, обнаружилось, что разные группы населения в одном обществе используют одни и те же платформы прямо противоположным образом.

— Характеристики платформы оказывают хоть какое-то воздействие на то, как люди ею пользуются?

— В том-то все и дело, что практически нет. Давайте я вам это объясню на примере электронной почты. Лично я обожаю пользоваться электронной почтой и делаю это очень активно. Для меня она всегда была таким оплотом борьбы против хищнического капитализма: бизнес многие десятилетия старался ограничить личные коммуникации на рабочем месте, и именно электронная почта помогла работникам впервые пробить этот барьер. В итоге я был уверен, что в этом и состоит сущность электронной почты. Но тут вдруг выясняется, что те же школьники никогда не используют электронную почту для личного общения, а только для учебы, покупок и прочих формальных нужд. Если мы видим, что одно и то же медиа используется прямо противоположным образом разными группами населения, мы вынуждены признать, что дело тут вовсе не в характеристиках технологии, а в каких-то культурных факторах. В противном случае нам пришлось бы заявить, что кто-то использует эту платформу правильно, а кто-то неправильно, но мы не можем это сделать, потому что как антропологи мы должны уважать объект наших исследований.

— У меня есть похожая история. Русский Фейсбук, во всяком случае, тот, который знаю я, давно уже превратился в публичное пространство обсуждения политических вопросов, несмотря на жесткую цензуру со стороны администрации сайта и крайне выборочное отображение контента. Почему мы так часто используем платформы не то что неожиданным, а просто самым неподходящим образом?

— Потому что люди, похоже, вообще не обращают внимания на те или иные свойства платформы. Вот показательный пример про британских студентов. Существует мобильное приложение Tinder, которое наша гетеросексуальная молодежь использует в основном для поиска случайного секса, а не для установления, условно говоря, серьезных отношений. Геи аналогичным образом применяют приложение Grindr. Неожиданно недавнее антропологическое исследование показало, что геи начали массово использовать Tinder для поиска длительных любовных связей, потому что изначальную функциональность Tinder уже обеспечивает им Grindr. У нас для этого явления появилась целая теория, которую мы назвали «теорией полимедиа». Она гласит, что мы не можем понять одну платформу в изоляции от всех остальных. Способ использования платформы всегда зависит от того, какие еще платформы доступны членам социума. Люди находят в новой платформе то, что отвечает тем нуждам, какие у них имеются сейчас, и игнорируют характеристики самой платформы. Так что я вовсе не удивлен вашим примером с русским Фейсбуком, хотя, конечно, люди в иных частях света используют эту соцсеть совсем не так.

Каждое из девяти наших исследований провалилось — то есть мы получали не те результаты, на которые рассчитывали. Поэтому я так и ценю этот старый этнографический метод: ты готов просидеть пятнадцать месяцев в какой-то глуши и убедиться, что был кругом неправ.

— Возвращаясь к вашему большому проекту: что вас больше всего поразило в результатах ваших коллег из других стран?

— Как вы можете понять из любой нашей книги (все они доступны бесплатно вот здесь) и особенно из сравнительного тома «Как мир изменил социальные медиа» («How the World Changed Social Media»), каждое из девяти наших исследований в той или иной степени провалилось — в том смысле, что мы снова и снова получали совсем не те результаты, на которые рассчитывали. Изучая индейцев Чили, мы выяснили, что они вовсе не теряют свою племенную идентичность в социальных сетях. Сравнивая крестьян и программистов в Южной Индии, мы внезапно убедились, что в смысле использования соцсетей у них куда больше общего, чем различий. В уже упомянутом мною случае фабричных рабочих в Китае мы были уверены, что они используют социальные медиа для общения с родными и близкими в покинутых ими деревнях, но выяснилось, что и это совсем не так. Но именно поэтому я так и ценю этот традиционный этнографический метод, когда ты готов просидеть пятнадцать месяцев в какой-то глуши и убедиться, что был кругом неправ.

— Кажется, антропология редко изучает объекты, которые меняются так стремительно, как социальные медиа. Не создало ли это каких-то особых сложностей для вашего исследования?

— Да, пожалуй, это необычно. В первой записи блога нашего проекта, которую я сделал с острова Тринидад, я рассказывал про то, что местные жители, всегда первые во всем, что касается социальных медиа, обнаружили новое коммуникационное приложение под названием WhatsApp — никто тогда не мог и представить, какую важность оно приобретет к финалу исследования. Но знаете, почему это даже хорошо? Центральным вопросом антропологии является изучение того, что мы называем нормативностью. Каким образом члены того или иного сообщества договариваются о том, что один подход к проблеме уместен или приличен, а другой никуда не годится? Если речь идет о чем-то вроде того, как брат должен или не должен вести себя по отношению к сестре, тут все определяет практически неизменная традиция. Но самым поразительным аспектом функционирования социальных медиа является то, что даже в случае платформ, которые существуют всего несколько месяцев, все уже так или иначе знают, как можно или нельзя, скажем, использовать WhatsApp. И тут мы можем проследить, как это происходит, как люди приходят к консенсусу. Поэтому пятнадцатимесячный срок оказался поразительно подходящим именно для этого исследования — хотя, конечно (и тут вы совершенно правы), заранее это нельзя было предугадать. Никому и в голову не пришло бы утверждать, что антропология — идеальный подход для изучения социальных медиа. Но с нашим реальным опытом за плечами у меня есть очень серьезные основания утверждать, что так оно и есть.

Лекция Дэниела Миллера «Зачем мы постим в соцсетях?» пройдет в рамках фестиваля «NOW. Как устроена современность» 6 ноября в атриуме музея «Гараж» (начало в 16:30).

Понравился материал? Помоги сайту!