Луис Гордон: «Высокомерное заблуждение всех империй в том, что они открывают двери в одну сторону»

Вместить Луиса Гордона в дисциплинарные рамки невозможно. Хотя он и является профессором философии Университета Коннектикута в Сторрсе (США), определение «философ» слишком тесно для Гордона, который известен своим скепсисом по отношению к устоявшимся дисциплинам, утратившим, как он полагает, связь с реальностью. Гордон — афро-карибский иудейский мыслитель, обращающийся к самым разным формам и средствам выражения, вплоть до джазовой музыки (он и сегодня продолжает выступать с концертами и записывать диски). Причем, чем бы он ни занимался, речь всегда идет о радикальном переосмыслении, диалоге и пересоздании тех или иных традиций. Так, его многолетние исследования работ Франца Фанона нельзя отнести к истории философии; скорее, это попытка, оттолкнувшись от фаноновской мысли, вступить с ней в творческий диалог. Возвращаясь к основным элементам западной философии — феноменологии, экзистенциальной и политической философии, философии образования, науки, религии, Гордон акцентирует в них те оставшиеся в тени стороны, что актуальны для «людей-проблем» — тех, чья принадлежность к человечеству поставлена под сомнение. Автор около десятка монографий и множества статей, почетный приглашенный профессор в ряде европейских, африканских и американских университетов, Гордон является и весьма известным публичным интеллектуалом, регулярно выступающим в СМИ разных стран мира. Теперь и российская публика будет иметь возможность оценить его исключительный способ мышления и репрезентации: Луис Гордон станет одним из гостей второго фестиваля «NOW. Как устроена современность», организованного Центром документального кино, который пройдет 8—9 декабря в Москве на площадке «Бойлерная» на Хлебозаводе.

Зарегистрироваться на фестиваль можно вот здесь.

— Среди ваших идей, оказавших влияние на современную критическую мысль, выделяются дисциплинарный декаданс, Existentia Africana, ваше понимание «людей-проблем», переосмысление «дурной веры» и т.д. Но самым важным концептом можно назвать «сдвиг в географии разума». Не могли бы вы разъяснить, что означает это понятие?

— Для начала нужно понять, что такое «география разума». Предложив эту идею в 1990-х, я опирался на понятие «изнанки модерности» Энрике Дусселя. Меня поразила диалектика жизни на изнанке. Если обратиться к истории, выяснится, что те, кто с изнанки, обычно владеют ключом к будущему. Те, кто на поверхности, полагают, что именно они и представляют основной путь человечества. Когда их постигает неудача, нередко их мир становится основой появления следующего мира, в котором они не находят себе места.

Каждая империя оставляла такие уникальные следы, подвергавшиеся трансформации. Существовали римские дороги и акведуки, арабские торговые пути, в Африке — торговые пути из Сонгая в Мали. Морские пути португальцев и испанцев были позднее использованы датчанами, голландцами и британцами. Но все эти миры были выстроены на основе следов Абья-Яла (названного ими Америками). И США, и бывший СССР также появились из контуров прежних миров.

Высокомерное заблуждение всех империй в том, что они полагают, что способны открывать двери, ведущие в одну сторону. Но двери и ключи не столь однозначны, как мы думаем; вместе с разными путями они предлагают контексты, через которые мы можем вообразить и создать другое и, будем надеяться, лучшее завтра, по крайней мере, основанное на конкретных проявлениях свободы.

География разума означает, что лишь отдельные группы людей в определенном геополитическом пространстве, называемом «Севером», обладают будущим и разумом и затем этот разум якобы снисходит на жителей «Юга». Соответственно, считается, что жители «Севера» посредством разума формулируют идеи, пассивными получателями которых затем становятся жители «Юга». Но это искажение истории и реальности, стирающее факты и культивирующее зависимость. Оно также ведет к выводу, что «северный» опыт ценнее «южного». Если суть в том, чтобы свести разум и опыт, то все в равной мере должны принять на себя ответственность за разум и связанное с ним теоретизирование. Именно это принятие ответственности за разум и ведет к сдвигу. Он происходит без разрешения тех, кто пытается накапливать разум. И здесь начинается еще один сдвиг.

Накопленный разум представляет собой искаженный разум. Это форма неразумного разума, полагающего себя полным и самодостаточным. Но те, кто ставит его под сомнение, понимают разум как продолжающееся взаимоотношение и обязательство к определенным практикам, которые в принципе незавершаемы. Будущее открыто. Сдвигая пространство/географию разума, мы тем самым сдвигаем и сам разум из завершенного состояния в открытое и реляционное (основанное на взаимосвязях) обязательство.

Последствий у этих сдвигов множество. Они ставят под сомнение даже понятие места. Ведь есть элементы «Юга» на географическом севере, как мы видим в Восточной Европе и в судьбе мигрантов и беженцев по всему миру, точно так же как есть элементы «Севера» на «Юге», как показывают примеры политических катастроф и путчей антидемократической направленности, ведущих к кооптации целых стран приватизационными элитами, как это произошло в Бразилии и Индии. Нельзя также забывать об историческом наследии колониализма, рабства и расизма.

Другой сдвиг лежит в плоскости понятия «современный». Чтобы быть современным, человек должен изменить или сдвинуть свое понимание принадлежности. Он должен принадлежать будущему, которое придает смысл и настоящему, и прошлому. Это значит, что если Европа не является единственным будущим, а лишь его частью, то современность, доминировавшая в мире на протяжении последних нескольких веков, — это всего лишь евромодерность. Осознать это уже значит совершить сдвиг в географии разума.

Это позволяет взглянуть на прежних «современных». Если бы у нас была машина времени и мы могли отправиться в античное Средиземноморье и посмотреть на карты того времени, нам бы пришлось их повернуть вверх ногами, чтобы узнать страны. Карты того времени показывают, что раньше люди помещали Южное полушарие сверху. Африка была «над» тем, что сегодня называется Европой. Тогда наш мир — это смена одной формы современности на другую, и было бы заблуждением считать, что евромодерность — последнее слово в этом процессе.

Если разум — это незавершенное, а продолжающееся обязательство, то ясно, почему я выступаю за «движение», а не просто сдвиг в географии разума. Это движение есть живое и продолжающееся стремление строить пригодные для жизни миры живой мысли.

— Какие проблемы вам кажутся наиболее актуальными для современности и что для вас современность, в чем ее суть? Многие сегодня обеспокоены подъемом ультраправых, консервативных и популистских сил в мире. Но в этом ли суть современности? Как движение географии разума коррелирует с этим глобальным сдвигом вправо?

— В основе современности лежит идея современного как будущего, за которое стоит бороться. Один из признаков идейного банкротства — необходимость прятаться за личиной новизны. В недавние времена ряд интеллектуальных движений обещал эмансипацию, революцию или хотя бы возможность отношений, основанных на порядочности, но затем обнаруживалось, что сторонники этих движений беззащитны перед лавиной эксплуатации и бесправия. Постструктурализм, в свое время не лишенный интеллектуальных достоинств, ныне прикрывается одеялом «критической теории». Это повлияло на многие формы левой мысли, так что некоторые виды марксизма полны сомнений.

Более того, по мере того как глобализм, основанный на приватизации, привел к всеобщему хаосу, часть левых вообще отреклась от задачи глобального строительства, в котором жизнь и люди стояли бы на первом месте. В результате были вымучены романтизированные локализмы, как будто можно вернуться ко времени, когда мы не знали о чужом существовании и не контактировали друг с другом.

Правые предлагали отвратительный, жестокий и обреченный мир. Поэтому они также прикрыли свою наготу, только не одеялом, а белыми одеждами. Так фашизм со всеми своими расистскими, ксенофобскими и редукционистскими классовыми элементами превратился сегодня в «ультраправых». Но они разные.

Ведь старые фашисты и правые обещали, по крайней мере, тысячелетие имперской славы. Сегодняшние самоутверждаются в мире политического нигилизма. И это делает их страшнее. Несмотря на свою напыщенность, они на самом деле не верят в долгосрочное будущее. Их будущее исключительно близкое и сводится к тому, чтобы они сами обладали всем, что пожелают, при жизни. С такой ментальностью не остается места настоящему политическому измерению. Более того, политическая жизнь с ее требованием долгосрочных обязательств становится врагом. Именно поэтому демократия под угрозой.

Работать с людьми означает, превосходя себя, обращаться к тем, кто, в сущности, остается нам неизвестным. Сдвиг в географии разума требует нового творческого осмысления таких понятий, как «левые» и «правые». Многие левые позиции легко превращаются в правые, если мы поймем их цели. Так, консерватизм — это сдвиг к идеализированному прошлому предполагаемых безопасности, законности, порядка и совершенства. Нередко он требует уничтожения источников несогласия, таких, как различие, творчество и свобода, и, доведенный до крайности, превращается в фашизм.

Однако наш мир не похож на прежние миры. Многие реагируют на кризисы, пытаясь соотнестись с прошлыми веками. Но наш мир проходит через собственные сейсмические сдвиги. Когда несколько миллиардов людей и технологий пересекают пространства за наносекунду, явно оказывается, что мы живем в съежившемся мире и, как следствие, на уменьшившейся планете. Мы сжимаем реальность и тем самым взрываем жизнь.

Поэтому вместо одного актуального вопроса существует множество. Например, как взаимодействовать с планетой, неспособной поддерживать тот вид жизни, к которому приговорили нас прежние эпохи. Покойный политолог Бенджамин Барбер сформулировал это так: «Природа не вступает в переговоры». Мы должны понять, что вызовы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, — продукты человеческой деятельности. Они есть проявления власти, посредством которой люди воздействуют на все живое на Земле. Борьба с этими вызовами требует человеческого и политического действия.

Попытка правых уничтожить политическую жизнь угрожает нам всем, но мы не можем бороться с этим вызовом, если оставим понимание власти в их руках. Они утверждают власть исключительно как принуждающую. Было бы ошибочно принять эту точку зрения. Принуждающая власть лишает других власти. Борьба против бесправия требует расширения прав и возможностей.

Движение географии разума предполагает понимание того, что власть не должна ограничиваться одним элементом, что она должна развиваться как набор творческих потенций. Если мы помыслим власть как способность изменить мир и открыть доступ к необходимым для этого средствам, тогда многое нужно и можно сделать. Но если мы думаем о власти лишь как об уничтожении и контроле, наш путь приведет к форме анархии, в которой мы станем защищать малые приватные пространства: левое тогда становится правым.

Нам нужна ответственная практика, внимательная к множеству измерений нашего существования и наших отношений с другими формами жизни. Мы должны высвободить способность создавать и выстраивать смыслы, трезво осознавая при этом реальность наших жизней как земных существ. Это требует не только сдвига в географии разума, но также понимания того, что значит быть пылинками на пылинке в облаке пыли, в свою очередь, в созвездии пыли в огромной Вселенной, где наше будущее зависит от понимания нами того, что наша маленькая пылинка — это наш мир, соотносящийся с другими, и что все мы в итоге зависим друг от друга.

Все это требует сдвига и в понимании ответственности. Наша планета ограничена языком юридической и моральной ответственности, а также метафизической, апеллирующей к божествам. Но мы должны осознать уникальность политической ответственности, которая всегда связана с будущим. И раз я полагаю, что политическая жизнь всегда поднимает на поверхность неизвестных — еще не рожденных и уже ушедших, — мы должны понять, чтó значит бороться за то, что не касается нас лично, зависит от нас, одновременно превосходя нас. Мы часто забываем, что каждый из нас — потомок тех, кто не только встал на две ноги и создал орудия и язык, но и осознал важность ненарциссической любви.

— Многие из нас утратили веру в университет как провалившийся институт производства и распределения знаний в модерности. Кажется, что сдвиг в географии разума придет не от философов, ученых, публичных интеллектуалов, давно утративших влияние на общество. Скорее, он придет из трещин, междоузлий и пограничных пространств, никогда ранее не воспринимавшихся как места производства знания, — из низовых социальных движений, искусства, музыки, литературы и т.д. Каковы, по-вашему, пути, инструменты, пространства, способствующие движению географии разума, и кто его агенты?

— Мы должны способствовать сдвигу в географии разума по всем фронтам. Интеллект и творчество — наши главные достоинства, и мы должны ими воспользоваться. Нет большего врага, чем смесь глупости и гордости.

Как вы знаете, я не являюсь дисциплинарным националистом, я также отрицаю идею университета как единственного места производства знания. В действительности он является частью рыночной колонизации политики с тем, чтобы не оставить производителям знания никаких других пространств, кроме университета. Это превращает производство знания из призвания исключительно в работу. И тогда безработица становится самым надежным способом уничтожения революционной мысли.

Так что вы правы: сдвиг в географии разума также означает и сдвиг в географии производства знания. Но сдвиг не означает отказ.

Академическое знание многое дало нашему виду, а порой даже спасало другие формы жизни. Но ошибка в том, что мы доверяем эту важнейшую, если не сказать священную, задачу целиком только лишь академии. Ученые, которые в самом деле хотят учиться, должны продолжить быть студентами, а значит, стараться узнать что-то новое всюду, где только можно. Этот совет касается всех, кто ищет знаний, мудрости и других форм учебы, а это значит, что они должны превзойти себя и продолжать расти. В «Дисциплинарном декадансе» (2006) я развивал именно эту идею. Нам не следует фетишизировать себя самих, дисциплины, методы обучения. Мы должны быть готовыми превзойти их ради того, что имеет подлинное значение, ради вещей, которые больше нас самих, — реальности и даже (парадоксально) нашей любви друг к другу, поскольку любовь — это не только объятие, но также и умение отпустить другого через уважение и эмпатию к свободе.

— Мне кажется, что одно из основных ощущений современности — это утрата измерения будущего в глобальном масштабе. Никакие современные политические проекты, идеологии или философии не способны предложить противоядие этой безбудущной онтологии. Ощущение утраченного измерения будущего особенно остро в постсоветских странах, которые остались в одночасье без своего радикально-утопического и насильственно-прогрессистского вектора. Взамен им была предложена лишь одна альтернатива — вернуться в конец очереди и начать все с чистого листа. Три десятилетия спустя это особое ощущение постсоветских «людей-проблем», которых обошла история, легко подвергается манипуляциям посредством различных реваншистских псевдосоветских или псевдонациональных проектов, которые снова направлены в прошлое, а не в будущее. Как вы смотрите на этот вопрос? Есть ли будущее у нашего мира? И что нужно сделать, чтобы вернуть миру измерение будущего или, возможно, несколько пересекающихся измерений?

— Этот прекрасный вопрос во многом суммирует мои ответы на предыдущие три вопроса. Я добавлю, что вы нащупали форму современности «дурной веры» ^[1]. Ее сиюминутность схлопывается в характерную для правых ментальность, в центре которой стоит «я». Увы, эти настроения коснулись сегодня и части левых. Это дурная вера, потому что она требует лжи себе самому. «Я» за счет всех остальных ведет в конечном счете к провалу себя самого. Мы уже знаем этот сценарий, поскольку нет ни одного примера правого режима, который бы смог удержаться дольше нескольких поколений. Это связано с тем, что необходимо слишком много ресурсов для блокировки стремлений к осмысленной жизни.

Критика прошлых футуристических представлений являет собой ложную дилемму утопии и дистопии. Это мантра Киллмонгера из фильма «Черная Пантера»: завоевывай или тебя завоюют. Но почему не найти путь по ту сторону завоевания? Мир без завоевателей и завоеванных не будет утопией. Это будет просто лучший мир. И здесь мы приходим к еще одной реализации движения географии разума.

Что касается «людей-проблем», то для меня это связано с продолжающейся логикой теодицеи, в рамках которой Бог воспринимался как абсолютное добро, а все зло и несправедливость выносились за сферу его ответственности. В результате секуляризации обществу стали приписывать такие же качества, что означает, что оно обвиняет в своих противоречиях тех, кто от них же и страдает.

Еще один момент, который следует учесть, — две ложные установки, маскирующиеся под политическую жизнь. Первая — это представление о неких идеальных людях. По этой логике существует группа людей, обладающих в полной мере качеством идеальности — каким бы оно ни было. Все, что нужно, — найти их и скопировать, и все проблемы будут решены. Еще лучше, когда мы сами и есть они. Вторая — то, что мы можем добиться чего угодно путем количественного превосходства. В нашем мире дешевых эффектов правые добиваются этого, производя больше шума. Какофония создает иллюзию многочисленности, и те, кого привлекает размер, примкнут к ним. Самое страшное, что эти ложные установки привлекают самых разных представителей всего политического спектра.

— В некоторых контекстах сдвиг в географии разума, как и другие деколониальные акты, слишком легко искажается и присваивается реакционными силами. Присвоение этой риторики часто проходит по неоимперским каналам и эксплуатирует имперское различие или продолжающееся имперское соперничество. В течение нескольких столетий Россия была отмечена этим своеобразным комплексом неполноценности по отношению к Западу, что часто заканчивалось слишком рьяным копированием и утверждением доминирующей географии разума (с тайной и напрасной надеждой на то, что и России в конце концов будет предложено в ней место). Антизападные имперские дискурсы по умолчанию формулировались либо как стремление выкроить лучшее место в глобальной иерархии, либо, в более радикальных случаях, как попытка разрушить эту иерархию и выстроить новую с Россией в центре. Современные антизападные эскапады в России, как и в ряде других постсоветских и постсоциалистических стран, часто похищают и используют элементы деколониального дискурса. Возможно, что и сдвиг в географии разума окажется похищенным популистскими, националистическими и имперскими силами. При таком положении вещей многие критические умы выступают за либеральную, а значит, прозападную ориентацию и автоматически воспроизводят все ту же современную/колониальную географию знания. В современной ситуации это часто выглядит как единственная доступная альтернативная позиция. Мне не близки оба этих взгляда, но тогда возникает вопрос: есть ли выход из этой бинарности — либо неоимперский антизападный национализм, либо вторичная либеральная мысль? Как можно защитить наши идеи и ценности от подобного присвоения?

— Я не приемлю термина «присвоение». Человеческий мир смыслов — это мир коммуницирования, а значит, люди могут участвовать во многих элементах и также искажать их. Но вы имеете в виду, скорее всего, иное — похищение термина с ложными целями, что также означает и стирание его истории, как это произошло, например, в случае с обелением истории. Правые хорошо знают, что идеи человеческого будущего часто не обладают материальным капиталом, который бы позволил представить их как нормативные. Использование альтернативной риторики и ребрендинга оказывается крайне эффективным. Например, в США есть правые, которые называют себя революционерами. Это происходит и по всей Европе, и в некоторых частях Африки и Азии.

Более того, имперская сила капитализма такова, что даже революция, деколониальность и движение географии разума коммерциализируются, как это произошло с иконами прошлого — от Маркса до Лумумбы, Фанона и Гевары, чьи изображения помещались на футболках тех самых людей, которые с легкостью послали бы их на казнь.

Нет никакой гарантии того, к чему могут привести наши идеи. И мы должны иметь мужество бороться также и с этим, если придется. Именно это имел в виду Фанон, говоря о деколонизации. Умения тех, кто деколонизирует общество, возможно, окажутся не лучшими для строительства будущего. Чтобы поддерживать свою легитимность, эти деколонизаторы могут в конце концов закабалить общество до состояния вечной колонизации. И тогда именно с ними придется бороться.

Я рассматриваю движение в географии разума как задачу, которая, будучи верно понятой, создает возможности. Но эти возможности существуют в человеческой реальности и, значит, могут быть и реализованы, и преданы. Политическая сторона вопроса в том, что мы должны хранить верность этим целям, осознавая при этом отсутствие гарантий их реализации. Поскольку движение в географии разума является частью этой продолжающейся борьбы, оно может открыть двери для разных видов действий, включая и самое бесчестное введение в заблуждение. Слово «свобода» подвергается сходным вызовам. Многие используют его, чтобы блокировать свободу. Для тех из нас, кто привержен противоположным целям, важно продолжать использовать это слово или хотя бы попытаться его освободить.

Странно, что евромодерное развитие либеральной теории, которое, на мой взгляд, политику подчиняет в итоге морали и индивидуализму как части философской антропологии капитализма, заставило многих застрять внутри дихотомии, когда-то возникшей из сосуществования монархистов и республиканцев во французском парламенте. Как я говорил выше, один из способов уйти от этой бинарности — сделать наше понимание правых и левых более текучим и начать видеть будущее вне этого сиюминутного деления на правых и левых, либеральный центризм, либертарианский левый анархизм и утопизм конца истории. Нужно перескочить через весь этот декаданс и начать с осознания общности разных видов «мы», чьи жизни, возможно, находятся за пределами нашего понимания. В этом вопросе я разделяю позицию Фредерика Дугласа, Симоны Вейль и пакистанского политолога Асмы Аббас, размышляющих не только о политической ответственности, но и, странным образом, о политической форме любви.

---

^[1] В понятии «дурная вера» — mauvaise foi — у Гордона переплелись два значения. Это и классическое юридическое понятие, которое означает, что истец в суде руководствуется дурными мотивами и тем самым заведомо ослабляет свое дело, и полемика с экзистенциалистским толкованием недобросовестности, введенным Жан-Полем Сартром для описания отказа субъекта от полной свободы и выбора им позиции инертного объекта, которую Сартр интерпретирует как форму самообмана. В трактовке Гордона самообман превращается в корыстную недобросовестность. Вместо акта недобросовестности он предлагает критическую добросовестность (буквально «хорошую», а не «дурную» веру), которая, по его мнению, требует уважения к очевидности, доказательности и ответственности в социальном мире и в мире интерсубъективных отношений.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!