Сирил Шойблин: «Может быть, вдвое больших денег стоит в один прекрасный полдень или на пару дней просто испытать чувство»

Мы продолжаем рассказывать о фильмах, которые вы сможете увидеть уже на этих выходных, 14–15 декабря, а один — онлайн на Кольте 16 декабря в рамках фестиваля NOW / Film Edition, который проводят Кольта и посольство Германии в России.

Молодой швейцарский режиссер Сирил Шойблин (это его дебют) снял фильм «Те, кому хорошо» (2018) после окончания Берлинской академии кино и телевидения (DFFB), где его учителями были Лав Диас и Джеймс Беннинг (кстати, техники наблюдения Беннинга отчетливо здесь ощущаются).

Фильм отталкивается от прекрасно знакомой истории: молодые люди прикидываются по телефону родственниками, попавшими в беду, чтобы выманить у пенсионеров немного или много наличности. Это тем более удобно, что героиня фильма работает в колл-центре интернет-провайдера, оперирующем большим количеством big data.

Пустые пространства, бетонные стены, тени от зданий, одиноко блуждающие люди, которые если и решают заговорить друг с другом, то для того, чтобы спросить пароли от вайфая, — все это может кому-то напомнить Роя Андерссона. Поклонник Брехта, Шойблин создал фильм с филигранными диалогами, изобретательными мизансценами, экономным повествованием — фильм о разобщенности, заряженный подрывной антикапиталистической энергией. Почему бы тем, кому хорошо, не поделиться с теми, кому чуть хуже?

Фильм был номинирован на премию Европейской киноакадемии и получил приз жюри на Международном кинофестивале в Локарно. С Сирилом Шойблином поговорила для Кольты Анна Меликова.

Фильм будет показан на фестивале 14 декабря в 15:00 на площадке «InLiberty Рассвет».

Регистрация — вот по этой ссылке.

В дискуссии принимают участие социолог и публицист Полина Аронсон, кинокритик Катерина Белоглазова, социолог Виктор Вахштайн. Модератор — Оксана Мороз.

Страница события в Фейсбуке — здесь.

— Когда тебе самому звонят из колл-центров, чтобы рассказать про новый тариф или сделать другое заманчивое предложение, как ты реагируешь?

— Моя мама научила меня отличному трюку. Я говорю «подождите секундочку», кладу телефон и оставляю его лежать, пока им не надоест. Конечно, это немного подло (смеется).

Когда-то я и сам работал в колл-центре. Мне было 19 лет, и я только что окончил школу. Я трудился в Sunrise (швейцарский оператор телекоммуникационных услуг. — Ред.), и мы получали список с «пожилым контингентом», как это вежливо называлось, которому мы должны были продавать интернет-предложения. Эти люди были так стары, что не всегда понимали, о чем речь. Однажды я рассказал друзьям, где я работаю, они не поверили, и тогда я снял себя на видео. И понял, что должен тут же с этим завязывать. А я ведь действительно был отличным сотрудником. Я беседовал с этими пожилыми людьми как с моими дедушкой и бабушкой — так же доверительно, сердечно. И им тоже это нравилось: ведь им было особенно нечем заняться. В общем, это произвело на меня сильное впечатление — как быстро с помощью эмоций можно обвести человека вокруг пальца.

— Тебе было 19, когда ты работал в колл-центре. Сейчас тебе 35. Ты хотел все это время снять об этом кино?

— В 20 лет я поехал на два года в Китай, а потом на восемь лет в Берлин. И затем вернулся в Швейцарию. Возможно, я сразу взялся за то, на чем я здесь остановился. Я был жутко беден, мне были нужны бабки, а в Швейцарии было больше работы. Но я знал, что хочу сделать свой первый фильм именно в Цюрихе. Я думал, о чем могу рассказать, когда сделано уже столько всего… И я наткнулся на эту тему с поддельными внуками и внучками, стал ходить по судам, встречался с полицейскими. Все это было так обыденно, так ужасающе обыденно — эта серость, эти офисы. И тут я вспомнил про мой опыт в колл-центре, потому что это тоже было так страшно и так банально. Но что вообще это значит — «банальность»? Это ведь нечто, просто близлежащее.

— Махинации с мнимой родней происходят везде, в том числе и в России. Любопытно, что, когда людям сообщают, что их родственник, скажем, попал в больницу и ему срочно нужны деньги, многие переводят их немедленно вместо того, чтобы для начала позвонить «потерпевшему». Почему? Это из-за чувства вины, которое сидит во всех нас, слишком мало внимания уделяющих нашим близким? Или многие просто рады почувствовать себя нужными, понять, что они хоть что-то еще способны дать?

— Именно! Это был один из самых чудесных моментов на всех моих Q&A. После одного показа в Швейцарии ко мне подошел очень пожилой человек — ему, наверное, было лет 85–90 — и сказал, что он определенно знает, почему эти старые люди отдают свои деньги, хотя подсознательно они прекрасно понимают, что их обманывают. Но просто в один из вечеров почувствовать, что ты еще кому-то нужен, что ты во что-то вовлечен, что ты имеешь к чему-то отношение, стоит для них 50 000 франков. Нам кажется, что капиталистическая система, в которой мы живем, так имманентна, так понятна. Мы платим за интернет, за мобильную связь и т.д. Мы так в это верим, что не решаемся сделать шаг назад и посмотреть на нее со стороны. Но, может быть, вдвое больших денег стоит в один прекрасный полдень или на пару дней просто испытать чувство. По-моему, это прекрасная мысль.

— И если пожилая женщина не может отличить голос своей внучки, потому что редко с ней разговаривает, то, в принципе, нет разницы, кто в результате получает эти деньги: она или незнакомка.

— Да-да-да! То же самое сказала мне одна моя хорватская подруга. В Швейцарии у людей уйма денег. Это просто их распределение в общей системе. Почему, собственно, этот человек должен их унаследовать, а не другой?

— Забавно, что Алис в конце фильма, когда к ней подходят полицейские, ведет себя очень спокойно. Ей или все равно, или она не считает, что совершила что-то дурное.

— Да, мне понравилось, как Neue Zürcher Zeitung написала, что это самая расслабленная сцена ареста в истории кино (смеется).

— В твоем фильме мы видим людей в так называемых не-местах, анонимных, лишенных индивидуальности. У тебя есть короткометражный фильм про людей в лифте — тоже в таком «не-месте».

— Понятие «не-место» уже говорит само за себя: существует ли оно в реальности? Например, в Берлине это Потсдамер-плац, куда я на протяжении многих лет ходил в киношколу. Пекин просто кишит «не-местами». Это заново выстроенный город. Ты стоишь посреди этих зданий и думаешь: где я? Что это вообще такое? Странным образом, меня притягивают эти «не-места». Когда я переехал в Пекин, я тут же себя почувствовал отлично. Я ощущаю себя в них уместным.

Эти пространства я бы сравнил с языком, точнее, с «не-языком», лишенным всякого смысла, который мы используем, чтобы поговорить, например, о деньгах. И все-таки эти разговоры постоянно происходят. Точно так же эти места — они продолжают строиться. Неважно где — в Москве, Манчестере, Берлине или Цюрихе. И в эти пространства, где ты не понимаешь, что с тобой, все-таки вселяются люди, которые испытывают здесь жажду, смеются тут, пока время проходит, жизнь проходит, и потом ты здесь как-нибудь умираешь. И этот язык, который мы слышим в метро, в трамвае, эти места, мимо которых мы проезжаем в наших автомобилях, обычно переживаются как побочные, лежащие где-то на периферии. А в фильме они переносятся в самый центр, становятся главными.

— В другом твоем коротком метре «Ленни» речь идет о мальчике, который наблюдает за новой блогершей. Ты показываешь анонимный мир, где нет прямой коммуникации. В «Тех, кому хорошо» ты продолжаешь эту тему.

— Для меня была важна одна мысль (правда, я забыл сейчас ее автора) — о том, что мы живем в мире, который порождает все больше рассказов, фикций с помощью рекламы, политики, всех этих нарративов о партиях или о хаосе. Мы сами все больше кем-то рассказаны. И речь идет о том, как мы можем создать новые повествования сами. Повествования, которые открывают другие возможности. И то, что фильм так настойчиво заполняет диалоги этими капиталистическими мифами — какой интернет-тариф лучше и так далее, — я надеюсь, способно нас привести к дискуссии, о чем мы вообще могли бы еще говорить друг с другом. Бла-бла-бла… (Смеется.)

— Как показано в твоем фильме, мы живем в мире, где много внимания уделяется безопасности: у нас постоянно проверяют сумки, мы все запаролены. Но все эти меры не дают нам действительной защищенности.

— Это тотальная псевдобезопасность, которая функционирует как тюрьма. Мне кажется, наши эмоции и сила рассказов между нами могут быть так сильны, но в этой системе защищенности происходит физическое вытеснение определенных чувств и историй, которые происходят между людьми.

— Ты только что забыл автора своей любимой мысли. В твоем фильме постоянно тоже кто-то что-то забывает. Ты считаешь, наш мозг стал ленивее из-за того, что в наших головах слишком много цифр, паролей?

— Вообще-то у меня была совсем другая интенция. Ты наверняка это знаешь, это случается со всеми… Раз в год в какой-нибудь компании речь обязательно заходит о привидениях, и кто-нибудь говорит про человека, испытавшего подобный опыт. И хотя в привидений давно никто не верит, на короткое время вдруг возникает коллективное ощущение таких как бы навострившихся антенн. Мне нравится, что в тот момент, когда кто-то что-то забывает, обычно у стоящих вокруг людей вдруг обостряется внимание… Но, конечно, дело еще и в том, что часть нашего мозга мы перенесли в наши компьютеры, смартфоны. Нам нужно меньше думать, меньше помнить.

— В первой же сцене «Тех, кому хорошо» несколько людей, говорящих по-арабски, по сути, пересказывают весь будущий сюжет фильма. Зачем тебе такой пролог? И почему ты решил, что он должен быть на арабском?

— Мне необходимо было подчеркнуть, что само действие в фильме не так уж и важно. Лично меня всегда удивляет, что ты должен питчить «историю». Поэтому для меня было существенно с самого начала сообщить, что «история» не так принципиальна, чтобы обращать потом внимание на другие, как бы побочные, проходные, вещи.

И еще это личное. Мой брат — арабист, более десяти лет он работал на Ближнем Востоке и около пяти лет жил с ливанкой. Моя мать до моего отца была с марокканцем, и ребенком я часто ездил по арабским странам. И тогда я подумал: кто должен передать эту вводную информацию? Мы говорим так много о так называемых мигрантах… Но что, если вывернуть все наизнанку, если дать этим совсем простым людям рассказать банальную историю, с которой они не имеют ничего общего? Как будет реагировать публика, когда ее обычная перспектива окажется перевернутой? Кто рассказывает истории, кто имеет на это право, кто обладает этой властью?

— Ты не оставляешь зрителя наедине с Алис или ее жертвами. Мы не попадаем к ним в квартиры: мы наблюдаем за ними, как если бы мы были случайными прохожими, которые не решились к ним подойти слишком близко.

— Практически все артисты в фильме — непрофессионалы. Девушка, играющая главную роль, — действительно сотрудница колл-центра. И нам казалось, что чем дальше мы с камерой отойдем, тем свободнее и непринужденнее они смогут существовать в кадре.

— Я имею в виду не только визуальную дистанцию, но и драматургию. Ты не объясняешь ничьих мотиваций, ты оставляешь много пространства для зрителя.

— Да, я ведь очень люблю Брехта. И за две недели до съемок я забавным образом нашел томик Брехта, который кто-то выложил на скамейку вместе с другими книгами. Я почитал там кое-что — про этот эпический театр… Мне не хотелось водить зрителя на поводке, мне не хотелось соблазнять, а хотелось сказать: вы не должны забывать, что это сконструированные кадры, от которых вы можете эмансипироваться (что бы это ни значило), из которых вы сами можете сложить собственную историю и простроить собственные цепочки.

— В название фильма ты вкладывал мысль, что эта история — одна из проблем «первого мира», людей, которым в общем-то живется хорошо?

— Да. Это строчка из песни, которую в немецкоговорящей Швейцарии знают даже дети: «Тем, кому хорошо, было бы лучше, если бы лучше стало тем, кому живется не так хорошо. Но это не получится без того, чтобы стало не так хорошо тем, кому хорошо сейчас». Певец Мани Маттер, который это написал, задает такой сложносоставной вопрос в духе Витгенштейна: что такое хорошо и что такое лучше? В чем разница с уже наличествующим? Он сформулировал это так просто, легко, с такой любовью, что это может понять каждый ребенок.

— Твой фильм выглядит как высказывание о Европе, которая утратила энергию и человечность или разменяла все это на чисто материальные ценности. Как, когда и почему это произошло? 

— Я вижу много энергии в своем фильме, технологической энергии. Я вижу и гуманность, но, возможно, такого рода, который отличается от прежних представлений о гуманности. Как, когда и почему это произошло — волнующий вопрос, и на него нет однозначного ответа. Мы можем искать ответы, говоря на эту тему совместно, коллективно. И это именно то, что фильм подразумевает, хотя и делает это таинственным образом.

ОБЩЕСТВО: ВЫБИРАЙТЕ ГЕРОЕВ ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Понравился материал? Помоги сайту!