Виржиль Вернье: «Я испытываю страх перед неолиберальным миром. В кино я хочу вернуть себе силу, показать, что мы не боимся»

Один из самых многообещающих молодых французских режиссеров — сорокадвухлетний Виржиль Вернье за последние 15 лет создал уникальную киновселенную, в которой документ и фикция, неолиберализм и Средние века, магия и страх перед опустошенным миром технокапитализма соединяются в рамках минималистичных штудий, чаще всего снятых на 16 мм и посвященных знаковым топосам современной французской жизни, будь то родина Жанны д'Арк, парижская окраина или полицейский комиссариат. Место действия его последнего полнометражного фильма «София Антиполис», впервые показанного в программе «Режиссеры современности» в Локарно, нагружено смыслами не меньше: за чарующим названием скрывается один из самых крупных технопарков Европы, расположившийся неподалеку от Лазурного Берега. Вернье эта крепость из стекла и бетона интересует не столько в качестве символа современного капитализма, сколько как пространство духовной инфляции и медленно тлеющего апокалипсиса. Несколько, на первый взгляд, не связанных между собой историй — вьетнамская женщина присоединяется к местному псевдорелигиозному культу, парамилитаристский отряд неофашистского толка принимает в свои ряды нового члена, молодая девушка пытается выяснить обстоятельства загадочной смерти своей подруги — складываются в аллегорическую панораму жизни Франции (читай шире — всей Западной Европы) в XXI веке и хроник потерь и поисков веры, изгнанной из технологизированного мира, но возвращающейся в пугающих формах.

Фильм Вернье, вошедший в несколько топ-листов за 2018 год (Film Comment, Sight & Sound, Toronto Film Review), будет показан на фестивале NOW / Film Edition 15 декабря в 20:00. Он включен в тематический блок фестиваля «Апокалипсис сегодня».

В дискуссии после фильма примут участие социолог Константин Гаазе, политолог Глеб Павловский и культуролог Элла Россман. Модерировать дискуссию будет Михаил Ратгауз.

Регистрация на фильм уже закрыта, но вы можете попробовать прийти без гарантий со стороны фестиваля и, увы, без обещаний хороших условий просмотра.

Страница фестиваля в Фейсбуке

— Готовясь к интервью, я посмотрел почти все ваши работы — и полнометражные, и короткометражные. И был поражен тем, как много элементов кочует у вас из фильма в фильм: Средневековье в разных его проявлениях, фигуры замка, крепости, Жанна д'Арк, почти в каждом фильме есть русские или говорящие на русском персонажи из Восточной Европы — девушки, продающие свою любовь или танцующие с шестом, и так далее. Вы пытаетесь выстроить своими фильмами единую вселенную или, скорее, просто одержимы определенными вещами, к которым постоянно возвращаетесь?

— Что касается Средневековья, то я не то чтобы помешан конкретно на этой эпохе. Меня интересует то, что остается в истории, несмотря на ее движение, меня интересует архаика. И к Средневековью я обращаюсь, чтобы обнаружить в современности те же паттерны, что присутствовали и много веков назад. Многое остается на месте, несмотря на так называемое развитие цивилизации.

— По-моему, это обращение через современность к Средневековью — центральная и абсолютно определяющая вещь для вашего творчества. Потому что, с одной стороны, ваши фильмы являются высказываниями о европейской цивилизации в XXI веке, но в то же время они вполне отражают глобальный кризис рациональности и подъем разного рода спиритуализма, который мы можем наблюдать как в возвращении магического сознания в современную культуру и философию, так и в появлении новых культов — как, например, тот, что готовит своих адептов к Судному дню в вашем фильме. И этот тренд, конечно, обращается к парадигме, которая предшествовала Новому времени.

— Я думаю, даже если религия в том виде, в котором мы привыкли о ней думать, ослабла, люди все равно нуждаются в религиозном начале, им нужно во что-то верить. В «Софии Антиполис» я хотел сделать ощутимой нехватку спиритуального, которая может принимать в том числе и такие странные формы. Духовное, трансцендентное остается важным для каждой эпохи.

— Жажда или ожидание апокалипсиса — а ваш фильм показывают именно в этом блоке фестиваля NOW, — на мой взгляд, являются сегодня реакцией на кризис идеи прогресса и недостаток чувства истории. А такая эсхатологическая перспектива возвращает в мир телеологию, идею конца и цели.

— Абсолютно. Это симптом недостатка или ослабления идеологии и веры в современный мир. Я понимаю, о чем вы.

— Так вот, то, что мне кажется наиболее интересным в вашей работе, — это обнажение тонкой и проницаемой границы между «цивилизованным», высокотехнологичным западным миром и бездной чего-то гораздо более мрачного и древнего, что успешно вытесняется из картины современности. На самом деле это даже не граница, а, скорее, зеркало, позволяющее увидеть изнанку современного мира, потому что обе его стороны существуют вместе и единовременно. Как вы можете прокомментировать свою работу с этой синхронией? Так же как и с амбивалентностью утопии и дистопии, проявляющейся, например, в образах современной архитектуры в ваших фильмах.

— Вы имеете в виду контраст между человеческим телом, которое остается слабым и уязвимым, и этими гигантскими зданиями и городами, огромным миром, который кажется могущественным благодаря технологиям и прочим подобным вещам?

— В том числе. К примеру, в «Софии» и в «Меркуриалиях» вы используете небоскребы как эмблематичные образы современного технофутуризма. Но в то же время они воспринимаются как средневековые крепости, с которыми связаны не самые гуманные вещи.

— Мне такие высотки особенно нравятся еще и потому, что они всегда сделаны из стекла, в котором отражаются небо и ландшафт. Кажется, что внутри структур капитализма присутствует что-то, что ты не можешь увидеть, и от этого возникает странное чувство. Как будто эти здания пытаются что-то спрятать, раствориться в ландшафте… По-моему, это важно снимать. Не знаю, как в России, но у нас много таких зеркальных башен — они пытаются исчезнуть в облаках, но ты видишь, что они непрозрачны. И это сильный образ: они как змеи, которые прячутся в тени, но при этом очень сильны и опасны.

— То есть справедливо говорить, что вы пытаетесь выявить эту тревожную изнанку, что скрывается за гладкой поверхностью технокапитализма?

— Я не хочу звучать слишком серьезно или теоретически, но, безусловно, я испытываю огромный страх и беспокойство перед этими образами неолиберального мира: все это крайне пугающе. Снимая кино, я хочу вернуть себе силу и уверенность перед лицом этого мира и показать, что мы не боимся.

— Это мощная программа. В каком-то из интервью я читал, что для вас в принципе важен поиск таких эмблематичных символов современности, и понятно, что искать их стоит в массовой культуре. Видимо, поэтому в своих фильмах вы используете found footage, найденный на просторах интернета?

— Я вообще обращаю свой взгляд преимущественно на очень тривиальные и приземленные вещи — чтобы понять, какие символы вбирают в себя дух сегодняшнего дня. И чем более они будничные, тем они мне интереснее — слишком скучно обращаться к тому, что как будто само по себе обладает аурой. Вместо того чтобы использовать то, что и так маркировано как магическое, я предпочитаю использовать кино, чтобы выявить что-то скрытое. Поэтому в самых простых и бедных изображениях в интернете можно найти нечто важное, что можно воспроизвести в режиссуре.

— Когда я смотрел ваши фильмы, я начал думать, что в вашем подходе есть что-то от алхимии — в том, как вы, сополагая и соединяя элементы с помощью монтажа, сообщаете им новые качества. И совершенно не удивился, когда буквально через несколько минут после этой мысли увидел в кадре гадание на картах Таро.

— Как по мне, так все кино устроено подобным образом. Я неспроста снимаю на пленку: она ближе к алхимии, когда с помощью химических процессов ты можешь выявить нечто возвышенное и магическое. Все, что я делаю, направлено на это. Иногда это получается, иногда нет, но я пытаюсь.

— Еще один элемент, присутствующий во многих ваших фильмах, — это милитаризм: охранники, военные, закрытые милитаристские и неонацистские группы. Откуда это, что оно символизирует? Подсознательный уровень современной цивилизации?

— В этом много разных символов сразу. В моих фильмах обычно черные или арабы являются членами подобных сообществ, потому что во Франции имеет место что-то вроде неорабства: в нашей стране, если вы хотите создать ЧОП, вы нанимаете черных или арабов, потому что белые их боятся. В то же время это новая форма расизма и подчинения. Раньше в армию или подобные структуры шли молодые люди, которые не знали, куда еще им податься. Теперь во Франции нет воинов, людям нет необходимости доказывать, что они сильны и опасны, что они — настоящие мужчины. Но из-за этого возникает и обратный эффект: многие на свой лад пытаются доказать, что они не трусы. И это создает очень странную атмосферу. В моих фильмах эта милитаристская составляющая означает разные вещи в зависимости от контекста. Что объединяет эти контексты — так это, наверное, вечное предощущение войны и страх перед ней.

— А что насчет образа средневекового клинка, который возникает у вас в разных фильмах? В иконографии Таро этот образ также занимает важное место. Связан ли он с войной и милитаризмом, о которых мы говорили?

— Нет, это совсем другое. В моих фильмах меч принадлежит женщинам. В историографии он связан с такими фигурами, как Жанна д'Арк, Юдифь из Ветхого Завета — знаете ее? Которая отрубила голову полководцу Олоферну. Я зачарован мыслями о том, что женщины, которые, с одной стороны, слабее всех этих милитаризированных мужчин, в то же время могут быть и амазонками, использовать свой меч. Они не хотят быть жертвами, они хотят быть воинами и дать отпор.

— Еще мне было бы интересно узнать про этот «русский след», который есть, по-моему, в каждой вашей работе: эти женщины с постсоветского пространства, говорящие по-русски и часто продающие себя. Я читал в каком-то интервью, что у вас румынские корни, но, уверен, дело не только в этом. Это игра с бытующими на Западе культурными клише о варварстве восточноевропейцев?

— Эти клише мне совершенно не нравятся. Когда я был ребенком, мама часто читала мне истории про Восток, в которых было много мистического и чарующего, — это сильно на меня повлияло. Я хочу найти эту сказочную составляющую в современности и обнаружить связи между теми историями и сегодняшним днем. Я зачарован российской культурой — по многим причинам… А вы сами как думаете? Как это воспринимается?

— Как я уже сказал, с одной стороны, наверное, работа с этим чувством превосходства и в то же время страхом «цивилизованного» Запада перед Восточной Европой, с другой — возможно, ощущение некоего альтернативного модуса существования.

— Наверное, да, я держу в голове это клише в восприятии Востока, но в то же время я вижу в России и других странах Восточной Европы большу́ю силу: люди оттуда более настоящие, говорят то, что думают, не прячутся за своей болтовней, и это я хочу показать. В моем следующем фильме, над которым я сейчас работаю, будет много молодых персонажей из России. Я знаю, что это клише, но они более необузданные, даже грубые, в них больше реальности. Это сложно объяснить, для этого нужно увидеть фильм, но я крайне заворожен всем этим.

— Почему так важно для вас это сказочное измерение повествования, которое вы набрасываете на снимаемую реальность или обнаруживаете в ней? Это способ построения критики неолиберализма? Или, может, форма побега от него?

— Я пытаюсь найти ответ на этот вопрос, потому что это, конечно, очень важно. Сейчас я работаю над новым сценарием, и сказочность играет в нем очень большую роль, более значительную, чем во всех моих предыдущих фильмах. И я сам задаюсь этим вопросом постоянно. Думаю, это форма, которая позволяет создавать нечто очень сильное, непосредственное и при этом не психологизированное, проводя параллели с прошлым. В сказках интересно то, что и сегодня, и во времена Средневековья, и в древности они воспринимались одинаково. В каком-то смысле это лучший язык человечества.

— В вашем кинематографе очень важны отношения между игровым и документальным — чисто неигровое кино в вашей фильмографии тоже есть. Но у вас граница между ними очень зыбкая, к тому же вы постоянно намеренно ее переходите. Как вы осмысляете отношения между двумя этими видами кино?

— Я понимаю, почему вы спрашиваете, но сам я такими категориями не пользуюсь. Я стремлюсь делать кино, в котором люди говорят естественным образом, а не так, как будто они на сцене в театре. Мне неинтересно вкладывать конкретные слова в уста своих героев; куда больше мне нравится запечатлевать людей в их естественных поведении, общении, внешнем виде — и работать с тем, что сообщает нам их собственный мир. Я не умею работать с профессиональными актерами; куда интереснее мне снимать тех, кого я сам нахожу и у кого есть собственные аура и уникальность.

— Я большой поклонник Джеймса Ферраро и не могу сказать, что сильно удивился, услышав его музыку в ваших фильмах, — вы действительно занимаетесь очень созвучными вещами. Лет семь-восемь назад, когда он приезжал в Москву, я брал у него интервью, и, я помню, меня заинтересовали его слова о массовой культуре — что она его волнует, потому что она интернациональна и, работая с ее символами, он работает с бессознательным всей мировой культуры. А вы в чем видите параллели между тем, что делаете вы, и тем, чем занимается он?

— Это больше чувственный момент, я не хочу говорить об этом в излишне интеллектуализированном ключе. Музыка ведь, в первую очередь, работает, потому что вызывает ощущение, что она как-то связана с тем, что у вас внутри, и не всегда понятно, как именно. Но мне его музыка нравится своей странной сновидческой атмосферой, которую я ищу.

— А главные свои кинематографические влияния можете назвать? Ваше кино кажется сильно укорененным во французской традиции, вызывает ассоциации с такими режиссерами, как Брессон, Эсташ, Люк Мулле, может быть, Риветт… Но в то же время двигает ее в какую-то новую сторону.

— Сложно сказать. Чем больше смотришь, тем сложнее выделить кого-то конкретного. Всех, кого вы назвали, я действительно люблю, они — часть моего воображаемого, но их фильмы я открыл для себя давно, и сейчас мне тяжело вспомнить, кто же конкретно на меня повлиял. Например, телепрограммы тоже оказывают сильное влияние. Помимо названных режиссеров, которые очень важны для меня, я люблю многих немцев, российских режиссеров… Не знаю, сложно.

— О'кей, кого из немцев и русских?

— Вернера Шретера. Фассбиндера, конечно, я люблю, как и все. Из русских? Виталий Каневский — мой любимый режиссер.

— А чем еще вы занимаетесь помимо кино? В каком-то интервью я читал, что вы также пишете книги о рекламе.

— Да, если я не снимаю, то в основном работаю над книгами. Для каждого своего фильма я делаю большой ресерч: многое я заимствую из газет, интернета — отовсюду. И, к сожалению, не все из этого получается использовать в кино (а хотелось бы). Поэтому книги — идеальный способ поделиться с миром теми странными документами, которые я нахожу. По мне, в рекламе можно найти идеальные образы того, чем живет сегодняшний мир. И первая моя книга была посвящена рекламе часов, которая очень меня интересовала тогда: часы — это ведь один из символов тщеты, vanitas, в живописи. Это серия из семи книг, составленных из изображений, которые я нахожу в медиа, в интернете и так далее, — своего рода псевдоэнциклопедия современности. Пока я сделал три. Так я готовлюсь к своим фильмам. Это как эскизы, которые художники делают перед картинами.

ОБЩЕСТВО: ВЫБИРАЙТЕ ГЕРОЕВ ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Понравился материал? Помоги сайту!