Три урока протеста

В истории постсоветской России 6 мая 2012 года стало началом периода путинской реакции. План побоища на Болотной повторял сценарий, опробованный Александром Лукашенко в2010 г.: продуманная провокация используется для легитимации насилия против политических оппонентов. Это и есть, выражаясь несколько архаическим языком, политическая реакция. Суть которой в сочетании пропаганды архаичных социальных и идеологических конструкций с резко возрастающим уровнем насилия. Насилие становится ключевым элементом политического равновесия, несмотря на пресловутые 85%.

Хотя реакция конечна, жить при реакции трудно. И, оценивая сегодня протесты, мы склонны искать в них «логику неудачи», чтобы провести прямую линию к сегодняшнему дню. Это известная ловушка детерминизма: мы смотрим на историю так, как если бы ее целью было прийти в точку, где мы сейчас находимся. Поэтому историю постоянно приходится переписывать.

Если попробовать выбраться из ловушки детерминизма и посмотреть на те события, держа в уме при этом опыт других протестов и революций последних десяти лет, то, мне кажется, можно извлечь несколько важных уроков.

Урок первый: история является часто через заднюю дверь. Дело в том, что в сегодняшних рефлексиях по поводу протестов есть одно важное умолчание. Аналитики уверенно и убедительно рассказывают, что, как и почему случилось и не могло случиться иначе, опуская ту принципиальную деталь, что никто из экспертов, колумнистов, социологов и самих деятелей оппозиции не ожидал осенью2011 г., что то, что случилось, вообще произойдет. Я хорошо помню тогдашние обсуждения: у нас нет общества, и хотя недовольство существует, оно ни во что не выльется, ибо нет точек консолидации, «власть» уверенно проходит выборы благодаря административному ресурсу и общественной апатии.

Протестное движение есть в значительной мере то, чем оно само себя представляет.

Отсюда есть два следствия. Во-первых, наши рассуждения о том, почему «ничего не получилось», надо делить на наше непонимание того, откуда это вообще взялось. А во-вторых, стоит более трезво оценивать роль «лидеров»: они в гораздо большей степени следуют за коллективными представлениями, нежели формируют их.

И это непосредственно связано со вторым уроком, который состоит, мне кажется, в том, что оппозиция (или протестное движение) есть в значительной мере то, чем оно само себя представляет. Поразительным образом пропаганда существует не столько для того, чтобы убедить медианного избирателя, что ему не по пути с оппозицией, сколько для того, чтобы убедить оппозицию, что она далека от медианного избирателя.

В грубом приближении можно сказать, что на Болотную 10 декабря пришло примерно столько людей, сколько выразило такое намерение в социальных сетях. Лаборатория инфографики тогдашнего РИА Новости провела замечательный анализ: собрала данные о записавшихся в соцсетях на митинги 10 декабря2011 г. по всей России. Оказалось, что число записавшихся в Москве — это только треть от записавшихся по стране.

Мне кажется, если бы тогда и в Москве, и вне Москвы люди осознали этот факт, многое им представилось бы иначе. Но в тот момент с подачи Суркова возобладала идея, что протесты — это такой всплеск веселой фанаберии некоего столичного «креативного класса». Это было только частью правды, но концепция эта стала очень популярна, в частности, потому, что была весьма для протестующих лестной. С этого момента мотив противопоставленности протестов «большой нации» становится не только ядром официальной доктрины, но и частью самосознания Болотной. И это был огромный выигрыш Кремля, который он продолжает развивать по сей день.

Позитивный, гражданский национализм обеспечивает межклассовую консолидацию протестующих. Распевая национальный гимн и поднимая национальные флаги, площадь оспаривает у «власти» право править.

При этом факты, не вполне укладывавшиеся в такую картину, вытеснялись на периферию. Например, совершенно выпадал из фокуса внимания тот факт, что в течение2012 г. около 40% респондентов в национальной выборке говорили, что они в целом или по большей части поддерживают лозунги Болотной. Несмотря на это, сама Болотная представляла себе себя гораздо более маленькой. В чем ее активно поддерживала официальная пропаганда.

Вопреки доминирующей в русском аналитическом дискурсе детерминистской доктрине, история, кажется, больше похожа на такие интерактивные весы. Две чаши колеблются под влиянием действий то одной, то другой стороны, при этом участники процесса постоянно следят за этими весами, движение которых меняет их представления о происходящем и их готовность действовать. В результате движение весов будет зависеть во многом от представлений участников о том, в какую сторону они склоняются.

Урок третий — прямое продолжение второго: критическое значение национализма. Речь здесь идет о позитивном, так называемом гражданском, национализме, хотя надо оговориться, что граница, отделяющая его от национализма уже не совсем гражданского, часто бывает тонкой.

Значение гражданского национализма было убедительно продемонстрировано Майданом. Одна из доктрин, лежащих в основе демократии, связана с идеей национального суверенитета, родившейся в Европе в романтическую эпоху и противостоявшей идее суверенитета феодального (права владения). Именно здесь нация была осознана как некая воображаемая цельность, являющаяся носителем легитимности и обладающая в своей цельности правом правления. Эта доктрина, соответственно, отнимала право владения у суверена (монарха).

Нынешние 85% существуют благодаря насилию.

Позитивный, гражданский национализм в протестах и революциях последних десятилетий играл очень важную роль. Во-первых, он обеспечивает межклассовую консолидацию протестующих. Их различия становятся не так важны, как их воображаемое единство как нации — носителя суверенитета. А во-вторых, символическая национальная консолидация отнимает у тех, кто называет себя «властью», т.е. у исполнительного государственного аппарата, легитимность. Распевая национальный гимн и поднимая национальные флаги, площадь оспаривает у «власти» право править. И это в итоге подрывает лояльность репрессивного аппарата, который начинает сомневаться: защищает он государство или кучку узурпаторов?

Страх перед национальной консолидацией — важный помощник действующего политического режима. Он позволяет ему акцентировать то, что разделяет общественные группы и слои, а не то, что их объединяет. В российских протестах 2011—2012 гг. национализм не сработал. Поиски Навального в этом направлении встречали жесткое сопротивление «креативного класса», а с подачи Суркова считалось, что он здесь главный. К тому же в России нет гимна. Сталинская песня — это гимн вождям, а не нации.

Итак, в целом можно сказать, кажется, что события конца 2011-го —2012 г. стали результатом формирования нового политического спроса, который отнюдь не был локализован в Москве и вообще был гораздо шире, чем принято считать. Этот спрос был, безусловно, модернизационным, но его модерность, несомненно, была гораздо более умеренной и диффузной, нежели то, какой она предстала на улицах Москвы.

В2014 г. Путину удалось наконец консолидировать контрмодернизационный спрос, который сегодня производит впечатление абсолютно доминирующего. Однако в этой картине есть некоторые несообразности.

Средний рейтинг популярности Путина на протяжении 2000-х гг. составлял около 75%, однако это не требовало такого уровня насилия — политических убийств, десятков заключенных по политическим мотивам, тюремных сроков за танец в храме Христа Спасителя, милиционеров, сидящих на репетициях «Театра.doc», гибридной войны с Украиной.

Успех пропагандистской машины в том, что она почти убедила оппонентов: то, что мы видим сегодня, — это и есть Россия, а то, что было тогда, — это аномалия.

Удивительно, но факт: нынешние 85% существуют благодаря насилию. Они не есть целиком следствие насилия, но без насилия невозможны. Тогдашние 75% и сегодняшние 85% различаются не на 10 процентных пунктов, а это какие-то разные шкалы, как Цельсий и Фаренгейт. И если представить себе, что по каким-то причинам путинские прокуроры и следователи, а также нанятые бандиты перестанут вдруг с завтрашнего дня возбуждать дела, преследовать активистов и блогеров, удалять и избивать наблюдателей на выборных участках, закрывать сайты и отключать от эфира телеканалы, то мне кажется, что через полгода оппозиция станет мейнстримом, а режим будет трещать по швам. И не спрашивайте меня, куда денутся все эти «обамачмо» и «крымнаш» — туда же, очевидно, откуда они за последний год появились.

Это не делает нашу жизнь проще. Насилие есть, и оно размахивает флагом, на котором написано 85. Но, возможно, как и в2011 г., мы опять что-то упускаем. Реакция конечна. Особенно, на мой взгляд, реакция, протекающая в столь экстремальных формах. Да, в короткой перспективе она выглядит максимально эффективной. Но это как если вам надо избавиться от нежелательных гостей и вы поджигаете занавески в гостиной. Дым, чад, гостей как ветром сдуло. Но можно ли считать это успехом?

Сегодняшняя ситуация и протесты2011 г. — две стороны одной медали, это одни и те же весы и одна и та же неоконченная история. В2011 г. протестующим не удалось добиться убедительной и широкой консолидации на основе повестки модернизации. Не удалось представить дело так, что они и есть Россия. Нынешний успех противной стороны состоит даже не в том, что она временно добилась такой консолидации на базе контрмодернизационной повестки, а в том, что она почти убедила своих оппонентов: их неудача была предопределена и то, что мы видим сегодня, — это и есть Россия, а то, что было тогда, — это аномалия. Это и есть кащеево яйцо реакции и ее пропагандистской машины. Реакция кончится тогда, когда людьми овладеет мысль, что все ровно наоборот.

Понравился материал? Помоги сайту!