«Двойники Сталина стоят на Красной площади, и с ними все хотят сфотографироваться»

Последние месяцы общественная дискуссия в российских СМИ периодически кружит вокруг двух тем: кампании #MeToo и памяти о жертвах Большого террора. Мерцающий скепсис по отношению к феминизму ведет за собой реакцию, которую отразили и публикации Кольты. Объединить эти проблемы решила Оксана Васякина: о том, что происходит с современным пониманием советской истории и его гендерным измерением, она поговорила с кинорежиссером Марианной Яровской. Фильм Яровской «Женщины ГУЛАГа», задуманный и реализованный параллельно с одноименной книгой соавтора картины Пола Грегори, в конце декабря вошел в шорт-лист номинаций «Оскара» в категории «Лучший документальный короткометражный фильм».

— Вы начали свою работу над фильмом в 2011 году. В России феминизм только пару лет назад вошел в стадию медийного бума. Сейчас происходит большая работа по возвращению женских имен в историю науки и литературы. Вы понимали, что ваш фильм будет актуален для России не только по причине того, что это фильм о ГУЛАГе, но и потому, что в нем дан голос женщинам?

— Моя мама, Марианна Яблонская, была театральным режиссером и писательницей. Это поколение Людмилы Петрушевской, было всего несколько женщин-драматургов, в том числе Улицкая и Садур. В 60-х и 70-х она писала под псевдонимом Марьянник, потому что к писательницам было предвзятое отношение, она не хотела этого разделения. Я помню, через что она прошла.

Я живу в Америке, здесь феминизм существует как фон уже много десятилетий. Мне всегда был интересен взгляд женщин. Во-первых, нужно писать и снимать о том, что знаешь. Во-вторых, тема ГУЛАГа ассоциируется в мире с именами Солженицына и Шаламова и представлена, таким образом, с точки зрения мужчин.

Мужчины и женщины проходили через одинаковый ад, но воспринимали его по-разному. Мужчины подчеркивали политические моменты и тему личных страданий — рассказывали о пытках, вспоминали размер камеры. Женский опыт был связан с семьей. Для женщины самым страшным оставались не голод и пытки (хотя, конечно, личные переживания были связаны с гигиеной) — но потеря родителей, мужа, детей, страх остаться бездетной. Мне кажется, это самая большая травма для женщины.

— В вашем фильме есть две героини — Надежда Левицкая и Фекла Андреева. Левицкая была ассистенткой Солженицына, а есть такая устойчивая модель: мужчина-творец плюс женщина-ассистентка, которая его обслуживает. У Феклы Андреевой другая история: после своего освобождения она добилась реабилитации для 500 человек — это очень тяжелый, рутинный и невидимый труд. Когда вы снимали кино, у вас была задача рассказать о невидимости?

— На российском телевидении в 1990-е годы было много фильмов про ГУЛАГ и даже про женский опыт в ГУЛАГе — но нет ни одного серьезного международного проекта, раскрывающего опыт женщин, переживших сталинские лагеря. В Голливуде вообще непростительно мало фильмов на эту тему, хотя интерес, как мы видим, есть.

В процессе работы я, конечно, думала о том, что все знают Солженицына и его опыт, но никто не знает его ассистентку Надежду. Мы сняли фильм еще и про так называемый невидимый ГУЛАГ — про спецпоселения, которые в основном состояли из женщин и детей (мужчин расстреляли или увезли). Женщин заставляли копать землянки и жить в них. После освобождения Фекла Андреева защитила докторскую диссертацию. Она была из крестьянок, но запомнила слова отца: «Образованного человека сложнее затоптать» — и, последовав им, стала учительницей, реабилитировала около 500 спецпоселенцев. Она посвятила этому долгие годы — потому что нужно было ходить по учреждениям, перепечатывать документы.… Надежда Левицкая была из другой социальной среды, она оказалась в оккупации, когда жила в Прибалтике. Потом она познакомилась с Солженицыным и стала ему помогать.

Во время съемок я думала о том, что это был совершенно героический труд, который так и остался неузнанным. Конечно, многие в России знают, скажем, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург — но и она, и другие женщины гораздо менее известны за рубежом: у нас нет своей Анны Франк. Есть рисунки Евфросинии Керсновской, которые все-таки просочились, их знает весь мир. Но в конечном счете представление о сталинских репрессиях создает почти исключительно мужской опыт. При этом женщины составляли более 20 процентов заключенных ГУЛАГа, они писали мемуары, художественную литературу, трудились над реабилитацией своих соотечественников — они тоже пережили ГУЛАГ.

— Как раз относительно процентного соотношения я заметила вот что — это очень спорный момент, но мне все же хочется об этом сказать. Женщин было меньше в лагерях, хотя на уровне революционной риторики они были политическими субъектами. Ленин писал, что, мол, женщина хранит в себе мощный революционный потенциал. На практике, особенно в 30-е годы, система НКВД женщину рассматривала как придаток к мужчине. Это положение, с одной стороны, сохранило многим женщинам жизнь, и мы сейчас живем в постсоветском мире, в какой-то степени созданном этими выжившими женщинами, — но, с другой стороны, причина этого в том, что политически женщина во многом была «в слепой зоне».

— Да, это уже феминистский дискурс. Я согласна со всем, что вы говорите. Когда Шаламов говорит, что «женщины на зоне были рабами рабов», — это очень емко и точно, к сожалению.

Левицкая рассказывает историю о том, как купила железнодорожный билет, чтобы приехать на свидание к матери, за свой счет приехала в тюрьму — и ее тут же посадили к матери в камеру.

— Да, Шаламов это очень тонко чувствовал. Многие женщины были поставлены перед выбором: продавать себя за хлеб или за легкую работу блатным, которые либо были при власти, либо просто являлись ею, или умирать от голода, потому что отказ от покровительства влек за собой страшные последствия. Скажите, вы обсуждали со своими героинями гендерное насилие, когда работали над фильмом?

— Я пыталась спрашивать, меня это интересовало. Но мои героини об этом не говорили. Женщины не всегда хотят об этом говорить, это, кажется, и так очевидная вещь. Сложность была в том, чтобы показать за эти сорок минут то, о чем они хотят рассказать.

— Что можно рассказать за сорок минут?

— Многое, но не все. Мы показали верхушку айсберга — а того, что там внутри, хватит на множество других фильмов. Есть разные фильмы о лагерях, но мы хотели, чтобы это было кино для PG-13. И ведь это еще вопрос того, что именно врезается в память. Левицкая рассказывает историю о том, как купила железнодорожный билет, чтобы приехать на свидание к матери, за свой счет приехала в тюрьму. И, как только она приехала, ее тут же и посадили к матери в камеру. Это свидание было последним, оно длилось неделю; и дочь, и мать — обе это понимали. Потом Левицкую увели из камеры, и они больше никогда не встречались. Она запомнила это — последнюю неделю рядом с матерью и изощренную жестокость НКВД.

Президент присутствует на открытии памятника Солженицыну — но тут же открываются памятники Сталину, и люди несут к этим новым памятникам гвоздики.

— Когда вы говорили с этими женщинами, вы понимали, что вместе с ними умирает эпоха и что у вас есть последняя возможность к ней прикоснуться? Что это за чувство?

— На английском это называется the eleventh hour — «одиннадцатый час». Две из наших героинь уже умерли. Возвращаемся в город — а ее уже нет или приходит сообщение от внука, что вот, бабушка умерла вчера. Мы это очень остро чувствовали, у нас было абсолютное осознание того, что мы делаем исторический документ с последними свидетелями. Это чувство похоже на осознание миссии. Ты делаешь что-то, что нужно делать сейчас. Кто-то пишет летопись своей семьи, это прекрасное упражнение для любого человека: взять интервью у своей бабушки, задать простые вопросы — о детстве, о юности, сколько в те годы хлеб стоил, чего ты боялась, что тебя радовало. Это нужно для того, чтобы понять многие вещи не только о той эпохе, но и, в первую очередь, о себе, о том, кто мы такие. Но мне было легче и интереснее исследовать эту историю через других людей.

— Разговор о сталинском терроре начался в оттепель. Потом был 1987 год, в 1992-м многие архивы были открыты, стали появляться исследования, посвященные ГУЛАГу, все как бы намекало на то, что приближается российский Нюрнбергский процесс. Потом было затишье, архивы закрыли обратно, ГУЛАГ был, в общем, снова в значительной степени вытеснен из публичной памяти — а в 2015 году Дмитрий Медведев предложил проект, посвященный увековечиванию памяти жертв политических репрессий, и проект этот был поддержан Путиным. Сегодня по всей территории России установлено около тысячи памятников жертвам политических репрессий. Но при этом в Музее истории ГУЛАГа в конце экспозиции транслируют видео: люди не могут ответить на вопросы о том, что такое ГУЛАГ.

Как получается, что при наличии политики увековечивания памяти о политических репрессиях люди на улицах не знают о страшных преступлениях, жертвами которых стали миллионы?

— Я была в Музее истории ГУЛАГа в 2011 году, когда мы только начинали наш проект: я разговаривала с Романом Романовым, и они нас сильно поддержали со съемками, мы очень благодарны этому музею. Но то, что он так поздно был создан… Я думаю, что сегодняшний Путин не заинтересован в том, чтобы осудить политические репрессии. Президент присутствует на открытии памятника Солженицыну — но тут же открываются памятники Сталину, и люди несут к этим новым памятникам гвоздики. Одновременно с проката снимают исторически осведомленный и талантливый фильм — черную комедию, сатиру «Смерть Сталина».

Тут сосуществуют два отдельных мира — но электорат Путина склонен, скорее, слушать речи об «эффективном менеджере» Сталине и «неоднозначности» его оценки. Сейчас мы имеем дело с другим Путиным, не с тем, который в 90-х годах говорил о демократии и казался антисталинистом. У нас не случилось Нюрнбергского процесса: двойника Гитлера арестовали бы на Александерплац, а двойники Сталина стоят на Красной площади, и с ними все хотят сфотографироваться.

Когда я приезжаю в Россию и смотрю телевизор, я вижу, что показывают и антисталинские передачи, и про ГУЛАГ — но показывают не в прайм-тайм, а после 11 вечера.

Мы еще эмоционально связаны с этими историческими событиями, наши бабушки и даже родители учили наше поколение «не высовываться»; я очень хорошо представляю себе, как кто-нибудь из моих ровесников говорит: «Зачем тебе нужен этот ГУЛАГ? Ты снимаешь кино для Animal Planet — ну вот и снимай».

— Как думаете, случится такой суд в России?

— Думаю, да, переоценка произойдет — но не нашими руками. Мы еще эмоционально связаны с этими историческими событиями, наши бабушки и даже родители учили наше поколение «не высовываться»; я очень хорошо представляю себе, как кто-нибудь из моих ровесников говорит: «Зачем тебе нужен этот ГУЛАГ? Ты снимаешь кино для Animal Planet — ну вот и снимай». И у поколения наших родителей, и у моего поколения есть эта генетическая память, они помнят и послушно соблюдают правила. У меня много надежд на следующее поколение: эти люди уже смотрят на мир другими глазами — и они смотрят кино. Поэтому нужно снимать очень много правдивых фильмов на эту тему.

У меня есть пример: в конце 70-х годов по телевизору показали мини-сериал Марвина Чомски «Холокост» с Мерил Стрип в одной из главных ролей. Его посмотрели миллионы людей — 20 миллионов, половина населения Германии, — и начался новый виток обсуждения и осознания Холокоста.

Одно обидно — историю России переписали. Признание Сталина самым страшным преступником XX века несовместимо с идеей, что он был отличным политиком и управленцем. Но я открывала сегодняшний учебник истории для одиннадцатого класса: как вы думаете, что там написано про 1930-е годы? Сначала идет глава, посвященная успехам индустриализации и героическому труду советских людей, а уже потом только — приглаженная короткая глава о репрессиях, в конце главы вопросы: а) превратил ли Сталин Россию из аграрной страны в индустриальную и нужно ли ему воздать должное за коллективизацию; б) был ли Сталин собирателем «Великой России»; в) был ли Сталин очень хорошим менеджером и были ли репрессии политической необходимостью.

— Российские медиа подробно освещали скандал с Харви Вайнштейном. Расскажите, пожалуйста, как эти события влияют на ситуацию в Лос-Анджелесе и на вас как на женщину-режиссера.

— Здесь пытаются делать революцию, но, мне кажется, в этом движении очень заметны болезни роста. #MeToo, безусловно, обозначает проблему, но не предлагает никаких решений, это такой первый подход к очень важной и наболевшей теме. Однако при наличии этого движения сегодня в коротком списке оскаровской номинации «Лучший документальный короткометражный фильм» было всего две ленты, снятые женщинами-режиссерами, — «Женщины ГУЛАГа» и фильм «Period. End of Sentence» режиссера Райки Зехтабчи (Rayka Zehtabchi). В индустрии сейчас идет очень интересный разговор: за 90 лет существования премии «Оскар» в номинации «Лучший режиссер» была награждена только одна женщина — Кэтрин Бигелоу.

Номинированных, конечно, было больше, но женщин-победительниц больше нет. Я уже не говорю о русских или российских женщинах. Оказалось, что я — первая женщина из России, вошедшая в шорт-лист номинаций «Оскара», за всю историю существования Российской Федерации. В 1985 году на лучший документальный короткометражный фильм была номинирована лента Ирины Калининой «Воспоминания о Павловске», победительницей она не стала. Стоит заметить, что в документальном кино сравнительно много женщин, потому что женщины — прекрасные документалистки: женщины умеют наблюдать, у нас есть терпение.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!