Мне довольно сложно комментировать эту ситуацию по двум причинам.
Первая — я, как гуманитарно правильно воспитанный человек, с детства воспринимала среду искусства как ту, куда как раз можно убежать от всякого рода насилия, включая сексуальное и государственное. Только в свободно и добровольно организованном сообществе творческих, сознательных и адекватных людей мне виделись возможности для построения и развития нового типа общества, где будут уважаться, защищаться и соблюдаться права и границы всех и всем будет оказана поддержка при необходимости. Понятно, что это позиция идеалистическая, наивная и анархическая одновременно.
Вторая причина — я сама подверглась сексуальному насилию, когда мне было всего 15 лет, и никакого сообщества вокруг тогда просто не было, как не было и свободного интернета, где об этом можно было рассказать. Мне пришлось скрыть эту трагедию от всех, в первую очередь — от моих родителей, которые, как мне тогда казалось, могли понять случившееся превратно. И очень долго после, уже поступив в университет, я чувствовала, что из-за случившегося я какой-то другой, неправильный и кривой человек: ведь больше ни с кем такого не случилось, и меня окружают только правильные люди, в жизни которых такого произойти никак не могло. После насилие в моей жизни случалось неоднократно — во многом потому, что человек, однажды подвергшийся насилию и не проработавший его сразу с помощью психологов или хотя бы друзей, становится очень виктимным и сомневающимся в себе и своем праве на любую защиту.
Главное, что изменилось с 2010 года в обществе в целом, — это степень свободы и скорость распространения информации. Люди уже не так, как раньше, боятся говорить о случившемся с ними насилии, не боятся остаться без поддержки или быть осужденными «своими». Это очень важно, и это нормальное саморегулирующееся состояние сопротивления здорового и развитого общества, которое все больше движется к абсолютному неприятию насилия в любых формах и к совместному коллективному изживанию социальных болезней, к которым бытовое, семейное и сексуальное насилие, безусловно, относится. Что касается художественного сообщества, то оно во многом живет по своим законам и, как и любая семья, защищает своих членов. Это, безусловно, нормально. Но только до определенной поры.
С середины 2000-х до первой половины 2010-х художественное сообщество переживало очередной цикл развития, который дал много новых имен: это было время больших вызовов и одновременно больших гонений в отношении нового искусства со стороны власти. Поэтому каждое новое имя очень ценилось, а любые «наезды» воспринимались практически без сомнения как провокация со стороны. Развитие дела Трушевского это отлично демонстрирует. Эта некритичность и сослужила дурную службу «Винзаводу», когда его руководство решило в рамках самой демократичной и уже несуществующей премии «Соратник» выдать стихийную и провокационную премию поддержки нескольким художникам, имеющим проблемы с правоохранительными органами (двое из них тем не менее получили ее вполне заслуженно), в том числе — еще не осужденному Илье Трушевскому.
Удивительно, что Илья лично получил этот приз из рук в руки. А позже все же был осужден. Таким образом, презумпция доверия художнику и человеку рухнула. Но и даже потом все еще можно было слышать от самых разных людей в сообществе просто яростные уверения в том, что это провокация и Трушевский осужден невинно, — такова была сила социального аванса.
Я не могу знать в подробностях, как дальше жил Илья Трушевский и почему он не воспользовался данным ему шансом на исправление. Но очевидно, что сегодня повторение этой ситуации невозможно — во многом благодаря тому, что одновременно со скоростью и свободой распространения информации выросли также критичность ее восприятия, доверие жертве и недоверие даже потенциальному насильнику. Общество в целом стремится к саморегуляции и более безопасному миру. Это нормально и хорошо. Потому что только так и можно жить и как-то развиваться. Если сообщество не саморегулируется, оно вырождается.