«Катю, как и Каддафи, слишком легко назвать отрицательным героем»

В минувшем году выпускница школы Родченко Альбина Мохрякова получила Премию Кандинского в номинации «Молодой художник» за проект «Каэгха». В небольшом фильме она сталкивает свои воспоминания об эксцентричной соседке по институтскому общежитию Екатерине Устюжаниновой и ее образ в медиа — влюбленная пауэрлифтерша, одержимая Муаммаром Каддафи и из мести застрелившая ливийского офицера. В этом столкновении ничто не остается прежним. Условность добра и зла, женскую агрессию и работу над фильмом художница обсуждала с Анной Комиссаровой — в первом интервью в своей художественной карьере.

— Прежде всего, хочется отметить блестящий кастинг. Первые минуты с героиней оставляют ощущение, что смотришь старые записи, сохранившиеся у тебя со времен вашего проживания в общежитии. Потом понимаешь, что очень круто подобрана актриса. Долго искала?

— Да, долго. И ты знаешь, Наде — не актриса. Я изначально не хотела, чтобы это была актриса. Я искала человека из спорта. Мне было важно передать пластику тела, походку. Она же практически ничего не говорит, разве что смеется. Я писала в разные группы пауэрлифтерш, но среди них никто не подходил. А потом Ульяна Подкорытова сказала, что у нее есть подруга-спортсменка, внешне похожая на Катю. Мы с ней встретились, и я сразу поняла, что это тот самый человек, который мне нужен. Ульяна думала, что Наде никогда не согласится: она занята, работает дизайнером, и у нее ребенок. Но Наде помнила историю Кати Устюжаниновой и почти сразу согласилась, ей было интересно. Единственное, что мы репетировали, — это походка. Приходили в мастерскую и по кругу ходили. В фильме она почти не ходит, но для меня это был принципиальный момент. Без этого работа не сложилась бы.

— В медиа история Устюжаниновой подавалась исключительно через код сенсации — для обсуждения, сомнений в официальной версии или вопросов просто не было места. Даже на поверхности осталось много вопросов без ответов. Как ты думаешь, почему?

— У меня до сих пор нет однозначного ответа на этот вопрос. Был большой медийный резонанс — и Первый канал, и BBC, и другие СМИ сделали свои сюжеты, но все объясняли ее поступок тем, что она была влюблена в Каддафи, хотя в ее дневнике нет ни одного факта, который указывал бы на это. В общем, никто не стал разбираться, и через пару недель про новость забыли. Когда я приступала к работе над фильмом, то даже не знала, жива Катя или нет.

Я надеялась, что фильм, отмеченный премией, вернет интерес и внимание к этой истории. В ней много неразрешенных вопросов, как минимум — правовой статус Кати. Все СМИ писали, что по местным законам ее должны были казнить, и то, что она до сих пор жива, — это чудо. Я очень хотела бы, чтобы развернулась дискуссия хотя бы в юридическом смысле о том, что должно произойти с этим человеком. Но никакой реакции и обсуждения не последовало. Это лишний раз свидетельствует о том, что документальный материал, затрагивающий политический контекст, сильно зависит от медийной актуальности. Новости слишком быстро устаревают, ленту не скроллишь назад, и, поскольку история в фильме связана с забытой политической повесткой, нет никакой дискуссии. Если говорить про арт-комьюнити, то мне кажется, что одна часть нашего сообщества существует автономно и замкнута на внутренних социальных и политических проблемах, а другая часть сосредоточена на глобальных трендах, заданных международными биеннале, поэтому, грубо говоря, никому нет дела. И еще я столкнулась с тем, что на героиню фильма быстро навесили ярлык «политический фрик», который снимает ответственность со зрителя и мешает обсуждать этические проблемы и задавать вопросы.

— Знаешь, я еще обратила внимание, что как будто бы нет точных доказательств, что это была она.

— Согласна. С одной стороны, есть только кадр с надписью на стене «Смерть крысам». Кто-то говорит о сходстве почерков. Но, с другой стороны, нет никакого реального доказательства, что это сделала она. В дневнике, который она вела в Ливии, нет таких записей — «завтра пойду и убью этого человека». Если верить сообществу каддафистов, то да, она могла это сделать, но ее обвинение в их интересах.

— То есть в этой истории реальным фактом является только то, что Устюжанинова сидит сейчас в тюрьме?

— Ну да, в любом случае все случившееся происходило для нас в интернете. И даже весь ее образ тоже существовал в интернете. И это один из ключевых для меня моментов.

— С тех пор прошло уже семь лет. Почему ты решила реанимировать эту историю?

— Это было наваждение, а не какой-то расчет. Был сильный внутренний импульс, я жила этой историей. Потом я собрала больше материалов и увидела ситуацию шире, поняла, что в ней невозможно обойти вопросы о природе зла, о контексте, в котором рождается идея убийства. Как шутил мой друг, «о, началась достоевщина».

— Пока я смотрела твой фильм, у меня крутилась мысль, что уехать черт знает куда утверждать справедливость — возможно, это такая национальная черта. Помнишь, в фильме Вуди Аллена «Любовь и смерть» герой решил вмешаться в мировые дела и отправился стрелять в Наполеона. Как ты думаешь, что двигало Катей Устюжаниновой?

— Мне сложно отвечать за нее, что ею двигало. Но я вижу, что в ее истории очень много фантазии. Она любила Средневековье, рыцарей, Тевтонский орден. Она играла в компьютерные игры, где присутствует та же воинская этика: честь, доблесть, достоинство. Она читала Лавкрафта и культивировала мир фэнтези. Катя сама написала пьесу, которая разворачивается в фантазийном мире. Я не могу утверждать, что причиной стало именно это, но понимаю, что она обладала такой фантазией, которая могла привести ее куда угодно. Мы знаем, что вера в утопию способна воодушевить человека на радикальные поступки. И мне кажется, что в мировой истории можно найти массу таких примеров во все времена.

— В своем фильме ты миксуешь разные жанры и эстетики, а основной нарратив разворачиваешь в пространстве компьютерной игры, в геймерской эстетике. Чем обусловлен такой выбор?

— Мне было важно в процессе работы вспоминать личность, ее телесную пластику, занятия, увлечения — и максимально приближать результат к тому образу, который хранился в моей памяти. Поэтому я говорю: «В этом фильме все правда». Я хотела показать многомерность Катиного существования — это существование в реальности общаги, в космосе компьютерных игр, в мире Ливии. Рассказ о ней мог звучать только изнутри, из каких-то ее миров, он не мог быть отстраненным. Компьютерная эстетика выбрана, потому что Катя играла в компьютерные игры. В этот геймерский универсум органично вписался мой нарратив о ней, который появился на основе интервью. Я попросила своего друга Рустама Юлбарисова, московского анархиста и эксперта по андеграундным и авангардным политическим сообществам, поговорить со мной, чтобы я могла рассказать о Кате. Он помнил детали этой медийной истории, был немного знаком с каддафистами и отлично меня проинтервьюировал. Девушка в пустыне — мое альтер эго, которое делится с Рустамом воспоминаниями.

— Какое значение для тебя — как для художника и в чисто человеческом плане — имеет эта история?

— Она долго не давала мне покоя и одновременно впечатляла тем, как частная история человека превращается в историю в широком смысле. Но я сначала не думала делать из этого арт-проект. Раньше как художника меня занимали ритуальные практики в перформансе, я снимала поэтические и атмосферные видео, работала с футаджами с YouTube. Фильм «Каэгха» расширил мои художественные практики. Прежде я не использовала документальный и драматический материал, не работала с театральными актерами и гейм-эстетикой. В личностном плане я поняла, что давать человеку характеристики — добрый, злой, хороший, плохой, умный, глупый и так далее — это значит совершать огромную ошибку. Слишком легко назвать Катю отрицательным героем, как и Каддафи: она же его последователь. Стоит только приблизиться к герою, узнать о нем больше, как сразу меняется угол обзора и ты видишь совсем другую историю с другими мотивами.

— На художественной сцене ты — новое действующее лицо. С какими темами ты работаешь? Что тебе интересно?

— Меня давно интересует проблема скрытой агрессии. В одной из первых видеоработ «Стерео» (2015) красивые девушки дерутся — такое fashion-представление на глянцевом белом поле, мерцающее между дракой и эротическими ласками.

В перформансе «Крокодил» (2016) я в образе теннисистки отбиваюсь от виртуального преследования. В последних проектах я работаю с образом фрустрации, выражая общее ощущение пассивности, всеобщей депрессии и бессилия в современных политических и экономических реалиях.

Об этом состоянии — два моих последних перформанса, которые я показала на выставке ARTAGON в Париже. В перформансе «Voulez-vous coucher avec moi?» (2018) («Вы хотите спать со мной?» (франц.). — Ред.) я на четвереньках ползала среди публики французской ярмарки совриска FIAC на вернисаже выставки «подающих надежды студентов европейских арт-школ».

Через год в рамках коллаборации с Cité des arts я сделала перформанс «Maybe therapy?» (2019), собирая мандалу из антидепрессантов.

Пока я не могу сказать, что работаю с какой-то одной темой. Как видишь, они разные. Вот, например, одно из моих любимых видео — «Рой» (2018): молодые парни едут в неизвестном направлении, по атмосфере обстановка напоминает то ли ополчение, то ли субкультурное сообщество. В этой работе затрагивается милитаристская проблематика. Я снимала ее к несостоявшейся выставке на тему мужества, которая для меня тоже очень важна.

— Чем именно она для тебя важна? Если я правильно помню, тебя интересовали вопросы, связанные с дискриминацией мужчин.

— Да, меня до сих пор это интересует. Я не фокусируюсь исключительно на проблемах гендера, но когда наблюдаю мощную феминистскую волну, то сразу возникает вопрос: где в этой истории репрессированные мужчины, раздавленные этой энергией ненависти к ним? Недавно я снимала видеоинтервью с Мари Давтян, которая занимается проблемами феминизма. Один из вопросов — знает ли она прецеденты угнетения мужчин. Она сказала, что домашнее насилие — это априори насилие мужчины над женщиной, а не наоборот. Но есть и случаи, когда мужчины страдали от женщин. Чаще всего это случаи убийства мужчин женщинами. Для меня стало открытием, что мужчина, пострадавший от насилия, может позвонить в те же службы психологической поддержки, что и женщина. Они работают для всех, но почему-то об этом никто не говорит.

Я часто сталкиваюсь с мужчинами, которые страдают от шейминга: «О, да ты сексист!» В этом лозунге нет диалога, но есть манипуляция, давление клише. Это лишь провоцирует симметричную ответную реакцию, и я не понимаю, почему умнейшие люди, которые занимаются проблемами дискриминации и насилия, не пытаются сбалансировать ситуацию.

— В контексте историй абьюза и домашнего насилия ты споришь с этой повесткой и говоришь о женской агрессии в отношении мужчин — сейчас, в России, у которой проблемы с агрессией на всех уровнях, от детского сада до Кремля. Двигаться против ветра истории в поисках справедливости — это эпатаж или решительность? Тревожат ли тебя феминистское давление или опала арт-сообщества, перспектива быть неуслышанной или непонятой?

— Знаешь, я поддерживаю феминизм и то, что сейчас происходит. У меня на площадке работают в основном женщины. Оператор-постановщик моего фильма Саша Донкан — женщина, большая часть съемочной группы — женщины. Я за равноправную и симметричную дискуссию. Я считаю, что женщины должны вести какую-то мягкую просветительскую работу по отношению к мужчинам. Когда я готовилась к съемкам «Каэгхи», посмотрела много фильмов про курдских женщин, которые воюют, израильтянок, которые воюют, читала про амазонок. Катя, героиня моего фильма, тоже называла себя амазонкой. Но меня пугает милитаризация женщин, происходящая под прикрытием феминизма. Если женщины воюют и, убивая, захватывают власть, это феминизм со знаком минус. Я считаю, что милитаристские подходы и лексика в принципе должны искореняться. Мне тяжело смотреть, когда женщины начинают войну за равноправие, присваивая себе мужские атрибуты, и перестают отличать равноправие от доминирования. Наша задача — находить радикально другие культурные модели.

Понравился материал? Помоги сайту!