Роман «Бред». Рассказ «Горе». Натюрморт «Малодушие»

Текст, посвященный изданию дневников Вильгельма Шенрока, очень хотелось начать с какого-нибудь утверждения. Например, так: «Дневники Вильгельма Шенрока — не источник по истории повседневности, не автопортрет, там нет деталей быта, он не рассказывает о том, как жилось неофициальным художникам в 1970-е годы…» Или что-то вроде такого: «Дневники Вильгельма Шенрока наполнены знаками, рисунками, иногда орнаментальные узоры скрывают текст, а иногда текст складывается из наслоений бумажных обрывков, перемежается именами, адресами, разрозненными словами…» Распробовав эти и некоторое количество других утверждений, в той или иной степени обычных для жанра, я вынужден от всех них отказаться.

Предмет этого разговора — слишком мерцающий, его нельзя более или менее надежно привязать к какому-либо формату, о нем сложно что-то утверждать, здесь не работают более или менее формализованные, ясные критерии. Дневники Вильгельма Шенрока — это пространство, где отсутствует деление на истину и фантазию, на текст и изображение. Здесь нет непреодолимых и значимых границ, все разделения условны, они призваны систематизировать то, что не является системой. В книге, выпущенной издательством «Слово», ровные строки машинописного текста перемежаются факсимильными вставками разных размеров, где читатель видит (а иногда даже может прочесть) какие-то отдельные фразы, перечеркнутые абзацы, маленькие рисуночки-знаки (например, зонтик как вступление для описания погоды). Но иногда между ясных страниц попадаются фотографии целых разворотов или отдельных листов дневника — и только так становится в полной мере видна их хаотическая гармония, на которую издатели, не имея возможности перенести ее в книгу, намекают так или иначе. К примеру, разные цвета чернил обозначены различной толщиной шрифта, повсюду на страницах присутствуют указания «подчеркнуто», «написано на перевернутой странице», «написано на полях слева» или «написано поперек страницы». «Текст в рамке». «Написано снизу вверх». «Написано не во всю ширину страницы». «Дважды подчеркнуто».

Сегодня, когда объем всех дневников Шенрока (а художник ведет их по сей день) разросся, когда они издаются в виде многотомного издания, легко увидеть, что это художественный проект, продолжающаяся в реальном времени концептуалистская работа. Но верно и то, что сегодня обозначить «художественным проектом» можно едва ли не все что угодно. Так ли оно было в СССР 1970-х годов? Мыслил ли сам автор свои небольшие записные книжки с заметками как нечто большее?

Кажется, вряд ли. Слишком уж непосредственно они организованы, в них мало преднамеренности. Да и сложно себе представить, что художник, словно бы зависающий между официальной и неофициальной культурами, мог в те далекие годы предвидеть, как будут развиваться события. С другой стороны, дневники могут быть сколько угодно предназначены «для себя», но излагать свои мысли на бумаге при помощи слов — далеко не то же самое, что перекатывать их в собственном сознании. «Внутренний мир», переходя в наружное измерение, поневоле обрастает словесными конструкциями, соединениями, переходами между обрывочными мыслями, разрозненными фрагментами. Часто это приводит к выстраиванию диалога, к разговору — с кем-то. Кто этот воображаемый адресат?

Выше уже было сказано, что дневники «мерцают», не позволяя отнести себя с полной уверенностью к какому-либо жанру. Но это мерцание — лишь следствие того же процесса, происходящего и с их автором. Вильгельм Шенрок то есть, то нет. Александр Боровский пишет о «дискретности» его пребывания на российской художественной сцене, рецензенты отмечают его то ли присутствие в неофициальном советском искусстве, то ли ускользание от этого дискурса. И в дневнике автор то и дело незаметно переходит в статус лирического героя, мерцают события — то ли происходившие, то ли выдуманные, то ли полностью, то ли частично (что же произошло с Ирой, выпрыгнувшей из поезда?). Мерцает и позиция Шенрока, обращают на себя внимание приемы отмены собственных высказываний, которые более привычно слышать/читать сегодня, чем пятьдесят лет назад: «Картина есть техника исполнения; как выражение любви есть прожитая вместе жизнь, а не счастливые лица любящих, так и картина есть процесс ее изготовления, а не изобретение сюжета. Нет, пожалуй, я устал и неправ». Последняя фраза («я устал и неправ») работает как концовка «или нет», часто встречающаяся сейчас.

В своих записях Шенрок не слишком часто обращается к бытовым подробностям; если они и есть, то выглядят, скорее, случайными, они не позволяют представить себе сколько-то ясно повседневную предметную, вещную жизнь автора. Гораздо интереснее для него разрабатывать собственные мысли, рассуждать или даже фантазировать на те или иные темы. И в то же время буквально с первых строк можно ощутить сильный заряд «литературности» (или, если угодно, театральности), заложенный в тексте. Он с самого начала пронизан стремлением к рассказу, то есть к читателю (или зрителю). То и дело проскакивают «идеи рассказов», да и сама речь автора обращается в рассказ, повествование. Оно начинается с вокзала, с дистанции между городами, но позже эта пространственная динамика выветривается, уступая место «внутреннему» пространству авторских рассуждений. Мечтая о рассказах и литературе, Шенрок создает литературу, сращивает отдельные разнородные фрагменты и потоки в некое гибридное образование. Именно это дает рецензентам повод сравнить его дневники с «Пенсией» Ильянена, но гораздо ближе к Вильгельму Шенроку (как по хронологии, так и по причастности к неофициальной культуре) оказывается другая фигура — ленинградский писатель, поэт и художник Леон Богданов. Его «Заметки о чаепитии и землетрясениях», хоть и написаны для публикации (впрочем, самиздатовская публикация 80-х годов не предполагала такой уж широкой публики), тоже рисуют некий воображаемый ландшафт, где реальные объекты, пространства, предметы оказываются частью авторского сознания, погружаются в него из-за размытия границ между двумя мирами.

Стоит сказать и о том, что сам текст обладает проработанной ритмической организацией. Речь, конечно, не о слогах и рифмах. Часто встречаются разбивки в повествовании, смена плотности речи, автор строго следит за тем, что́ и как он пишет, — и это сложно назвать непременным свойством «просто» дневников.

В то же время несправедливо было бы сводить дневники Вильгельма Шенрока к размытой и скучной категории «литературного произведения». Один взгляд на то, как они выглядят «в оригинале», даст возможность увидеть, что дневники невозможно уложить в рамки такого тесного определения. Текст может покрывать небольшие странички в разных направлениях — вспомним пояснения, что он «написан поперек страницы»; поверх текста мы иногда видим подробно, любовно разработанные орнаментальные узоры; кое-где попадаются вырезанные (из картона?) сюрреальные фигуры, положенные на страницу; рисунки повсюду, причем иногда они выглядят как сознательные наброски каких-то работ, а иногда — как бессознательное рисование на обоях во время телефонного разговора.

Вот и выходит, что помимо ритма письма в дневниках присутствует и визуальный ритм, что они представляют собой многослойное художественное произведение, где текст — только один из компонентов, но разработана и визуальная составляющая — как вокруг текста, так и собственно самого текста. Получается, что перед нами нечто, очень напоминающее «книгу художника».

Шенрок-художник сегодня известен в большей степени своей рефлексией телесности, производимой постмодернистскими средствами: в рисунках и картинах он смешивает различные художественные языки, иронически остраняя классику, перемешивая поп-культуру с поп-артом и так далее. Он начинал в эпоху господства концептуализма, и связь его с соответствующими кругами легко прослеживается в издании дневников, которое закрывают интервью автора с Екатериной Дёготь, Дмитрием Александровичем Приговым и Виктором Мизиано. Тем интереснее увидеть на раннем этапе его творчества работу в модернистском жанре artist's book.

Впрочем, это рассуждение снова возвращает нас к вопросу об интенциях. Был ли дневник задуман как художественное произведение? Сложно себе представить сознательную установку на создание «книги художника», принятую выпускником художественного училища, сосланным на строительство нефтепровода в Сибирь. Но есть и другие соображения.

Можно с известной осторожностью предположить, что, даже если изначально у Шенрока не было соответствующего намерения — сделать из своего дневника artist's book, все же подобный результат объясняется не простой случайностью.

Мне пришло в голову еще одно сравнение для «Дневников Вильгельма Шенрока». Их интересно сопоставить с записями ленинградского художника Евгения Михнова-Войтенко (1932–1988), которые, правда, никогда не были дневником ^[1]. Они представляют собой его собственные рассуждения, записи его разговоров и высказываний.

Очень разные тексты двух очень разных, едва ли не противоположных друг другу художников, между которыми тем не менее обнаруживается неожиданное сходство. Например, оба они задаются вопросом о том, кому нужно то, что они делают. Кроме того, и Шенрок, и Михнов с интересом рассуждают на почти банальную для позднесоветской культуры тему «поэт и толпа». Оба они афористичны, и их афоризмы порой наполнены мрачноватой иронией.

Но помимо этих частностей очень важной чертой, объединяющей два текста, является рефлексия о невозможности найти зрителя, собеседника, в широком смысле — аудиторию. Художники, поневоле работающие в вакууме, остро осознают замкнутость внутри себя, внутри своего собственного круга мыслей, идей, интенций: «Когда загоняют в собственные мысли, когда любой ценой требуют объяс­нений, посылая блуждать в лабиринте мыслей и памяти, тем сосредотачи­вают на себе, а говорят: “ты чужой”» (Шенрок) — и с другой стороны: «Когда человек имеет возможность высказать свое мнение публично, оно может измениться или укрепиться. Когда он лишен этого — он обречен на него, сомневаясь в нем…» (Михнов). Или еще проще: «Как “ЭТО” можно объяснить другому, если другого — нет?!.» (Михнов) / «В конце концов только сам себя будешь понимать» (Шенрок).

И, конечно, при всех несхожестях двух фигур такое сходство очень хочется приписать эпохе. Пожалуй, я так и сделаю: невозможность выхода в публичное пространство, желание не принимать навязанных ограничений (как бы банально это ни звучало) заставляют искать выход в другом. И для обоих художников выход находится в их заметках. Михнов-Войтенко в числе прочего придумывает воображаемого персонажа-философа, названного «Е. Гросс», которому приписывает различные афоризмы и переосмысленные (иногда с изрядной долей иронии) цитаты из классиков философии. А для Вильгельма Шенрока выходом становится создание книги художника из собственного дневника.

Н. Востриков. Дневники Вильгельма Шенрока. 1973–1977 годы. Том 1. — М.: Слово/Slovo, 2019

---

^[1] Опубликованы в книге: Л.Е. Хозикова. Евгений Михнов-Войтенко: жизнь вопреки правилам. Дневники. Записки. Материалы из личного архива. — СПб.: 2008.

Понравился материал? Помоги сайту!