Чтение под елку: Стеклянный Лев

К новому долгожданному 2021-му редакция Кольты собрала для вас мешок подарков. Разбирать его можно долго — хватит на все каникулы. В мешке вы сможете обнаружить:

— комикс Виктории Ломаско
— эссе Леонида Гиршовича
— неопубликованные письма Ариадны Эфрон и Сельмы Лагерлёф
— плейлист с 20 лучшими треками за всю историю джаза
— музыку для новогодней вечеринки в стиле 1930-х
— новые стихи Сергея Уханова
— стихи Инны Краснопер
— итоги 2020 года, подведенные в 2010-м
— анекдоты из мира советской оперетты
— кадры-открытки из новогодних фильмов — известных и неожиданных
— онлайн-премьеру фильма Светланы Стрельниковой «Легенда о Зигфриде»
— фильм-оперу Антона Гонопольского «Иммендо»

В общем, держимся вместе и будем держаться дальше!
С новым счастьем!

В кустах игрушечные волки…
Неужели я настоящий…

Праздник, Рождество, Новый год, детское время, елки, игрушки, сусальное золото. Все не взаправду. Ночь, ни зги. Только дрожит над развалиной, над наскоро сбитой палаткой, утлый волшебный фонарь. Что там под ним видно? Что нам сегодня покажут? Что за тени? Эй, фонарщик, не спи, подлей керосину! А не Оле ли это Лукойе? Или другой какой историк? Или это я сама такой историк? Историк в шатре и под лампой?

А расскажи нам что-нибудь, историк.

Ладно, расскажу вам историю про стеклянного льва.

Вот она.

Инкипит вита нова

Рене Ламбур родился в неурочный год. В 1789-й. Из чего вытекает, что был этот кроха ровесником Революции. Родился в окрестностях деревни Сан-Флоран-ле-Вьей (то есть Старый-Сан-Флоран), что на реке Луаре, на полпути между Анже и Нантом. То есть не только год, но и место было для его рождения плохо подобрано. Ибо именно это место, ничем в обычное время не примечательное, кроме старинного аббатства и видов на мелкую Луару с песчаными берегами, стаями взлетающих уток и песчаного же цвета туманами, стало центром и пеклом войны, когда мальчику Рене Ламбуру (будем его склонять, чего уж, если не имя (от латинского Ренато), означающее «вновь рожденный», то хотя бы фамилию, означающую «край» и «город», «ланд» и «бург» (но по-французски «г» не произносится), то есть «укрепленное место»; то есть если сложить имя и фамилию, то получится «рожденный заново на этом месте») исполнилось три года. Война была между белыми и голубыми (как это обычно и бывает), между республиканцами и роялистами, теми, кто стоял за светлое будущее, и теми, кто надеялся на блестящее прошлое. Это была та самая кровавая, варварская, постыдная Вандейская война, противная и вере, и надеждам и голубых, и белых. Но вот случилась же, а случившись, уже потекла как река: голубые на правом берегу, а белые на левом. Зимой 1793-го и весной 1794-го по Франции гулял Большой террор; против белых послана была революционная армия (не красная, а в данном случае голубая), и тут началось что-то страшное. В Нанте 15 тысяч человек убили: кого расстреляли, кого утопили, кого…

По Луаре в Сомюр

Но не зря назвали мальчика Рене: святой покровитель его Рене из Анже (впрочем, весьма легендарный) и сам вроде бы воскрес, и других в обиду не давал, особенно башмачников, поступивших под его опеку. Хотя у нашего Рене отец был не башмачником, а вовсе шляпником, и звали его Пьером. Но не башмаками одними жив человек. И вот этого Пьера Ламбура, и жену его Маргариту Пишери, и пятерых их детей, в том числе старшего сына Дезире и младшего Рене, не убили, а посадили на баржу и вместе с другими беженцами, детьми и сиротами отправили по Луаре, реке французских королей, на восток, где между Анже и Туром на той же Луаре стоял — да и стоит по сей день — славный город Сомюр, посвященный Деве Марии, знаменитый своими замком, вином и школой верховой езды. Тут тех детей, которых по дороге не похитили разбойники (как, например, десятилетнего Жана Ланжевана) или которые сами не умерли — а что они на той барже пережили и чем и как питались, нам лучше не думать и не представлять себе, — бросили зачем-то в тюрьму на всякий случай. Потом опять же выживших (а многие умерли, как, например, мальчик по прозвищу Жасмин и девочка по прозвищу Золотая Коробочка), совершенно почему-то голых и вшивых (так в архивном документе), оттуда изъяли и отдали в церковную больницу, не зря носившую название Провиденции, то есть Предназначения. И там некоторые снова — или заново — выжили. И какое это нам, читатель, облегчение. И какая радость, ибо были эти дети все до единого для чего-то предназначены, что-то должны они были совершить, эти дети, и для этого выжили и совершили, хотя не обо всех нам известно, что именно. И это само по себе нам всем подарок, а будут и другие.

В этой больнице их отмыли, подкормили, те и оправились. Некоторых отдали на фермы, совсем еще девочек выдали экстренно замуж, чтобы не болтались под ногами. А у нашего Рене дела обстояли многим лучше, ибо был он отнюдь не сиротой, да к тому же отец его, Пьер, открыл вскоре в Сомюре свою лавку, ибо шляпа — вещь важная, между нами и небом положенная. Не палатка, конечно, но нечто к ней близкое. А мать стала растить пятерых детей. О старшем известно, что он пошел служить драгуном, а о младшем — стало быть, Рене — что отдали его в ученики к братьям Лувиньи, лавка которых располагалась в квартале под названием Фенэ. В этом квартале жили уже более века мастера-эмальеры. Самые знаменитые из них и были в то время братья Лувиньи родом из Кана. Они-то всему Рене и научили. И эмалям, и как стекло дуть, и как его прясть. Да, в частности, и прядению из стекла.

Про стекло…

Про стекло ведь ничего же непонятно, потому что оно и жидкое, и твердое одновременно. Говорят так: структурно-аморфное. То есть, будучи тем, остается и этим. Как бы сказали, мертво-живое. Вот такая штука. От какого слова происходит латинский витрум, неизвестно. Но, может быть, от «видеть». А германский глас если и не глаз, то блеск, что в некотором смысле даже еще лучше. Что же до русского стекла, то пусть не рассказывают, и так понятно: текло, текло и стекло. И течет внутри себя неустанно, даже если на вид неподвижное. А внутри себя живет. Блестит и постоянно само в себя превращается. А может и ожить, стоит разогреть. И вот берем стеклянные палочки разных цветов и греем их на свече или на лампе, на открытом пламени, и вместо того, чтобы в них дуть, как делают стеклодувы, начинаем тянуть. И так можно вытянуть в любые формы и даже так тонко, что будут как нити. Или как пряжа. Или как волосы. Дальше хоть их в косы заплетай. Или делай завитушки, загогулины всякие, собачек-и-клоунов, штучки-и-дрючки, хоть игрушки какие на елку, хоть на ярмарке, детей смешить.

…и про Наполеона

Но наш Рене метил выше (а метил ли?). Было ли это его желание отличиться, создать нечто отдельное, весомое, блестящее, следствием пережитой в детстве травмы? Или не имел он о таковой ни малейшего представления, может быть, и слова такого не знал, ибо вокруг него все сверстники были отмечены таким же трудным детством, тем же — под стук гильотины — рождением новой Франции, кровавым входом ее в XIX век, в котором переживут она и дети ее две республики, две монархии, две империи, пару революций, коммуну, страшную войну, голод и прочее, и прочее. Так или иначе, а 15 мая 1811 года женится наш Рене на девушке по имени Жанна Фрибо, и похоже, что девушка эта была обеспеченной, но главное не в этом заключается (хотя мне эти два имени, Рене-и-Жанна, очень вместе нравятся), а в том, что в том же 1811 году, судя по всему, то есть судя по рассказу самого Рене, опубликованному много позже в приложении к пятому тому журнала «Вечернее чтение» за сентябрь 1855 года под названием «Семейный музей» (слово «музей» мы запомним), — в том же, стало быть, 1811 году Рене Ламбур повстречался — якобы — с Наполеоном.

Да, так случается в Истории, и это я вам говорю как историк, что сын шляпника, носящий имя покровителя башмачников, стекольных дел мастер из Сомюра, может повстречаться с императором. И кошка может смотреть на короля. И даже якобы (тут уже пойдет чистый Лесков) император, прослышав про чудесные творения Ламбура, сам призвал его к своему двору. При этом, заметим, Рене шел 22-й год, то есть чем он успел так уж прославиться, неясно. И показал тут ему император картину, изображавшую льва, в когтях которого извивалась в судорогах огромная змея, и сказал: «Смогли бы Вы, мастер Рене, из Ваших чудесных эмалей изготовить точную копию этой картины в натуральную величину?» «А разумеется!» — ответил императору наш Рене. Тут нам важно каждое слово. И «огромная» змея: это значит — каких же должен быть размеров когтящий ее лев? И что «в натуральную величину»: лев или картина? Ибо все это должно было быть и натуральное, и колоссальное. Возвышенное: благородно-великолепно-страшное. И особенно «точная копия». Скопировать, стало быть, натуральное колоссальное в точности из эмалей. То есть из цветного стекла.

И Рене принялся за работу. И потратил на это восемь лет. На год больше, чем строился Соломонов Храм, который, кстати сказать, сравнивался у еврейских мистиков со львом («арье») и даже назывался поэтому Арьель, то есть Лев Господень: ибо фасад Храма был выше его основного тела и был похож на сидящего льва или на сфинкса. У Наполеона же со сфинксом были свои отношения…

Про льва

«А что за картину такую показал якобы Наполеон Рене?» — спросит наш читатель и будет прав. Самая знаменитая картина, изображающая льва, убивающего змею, была написана Делакруа, но она датируется 1856 годом. Да и к тому же это сложно — превратить двухмерную картину в скульптуру. Зато была уже тогда готовая гипсовая скульптура со львом и со змеей работы Антуана-Луи Бари, исполненная в 1832 году и выставленная в Салоне в 1833-м. В 1835 году ее отлили в бронзе, и ее купил Луи-Филипп, бывший с 1830 по 1848 год «королем французов» (а не «королем Франции», то есть была это конституционная монархия), — и начиная с 1836 года лев Бари был установлен в саду Тюильри (там же по-прежнему стоит его копия, а оригинал с 1911 года в Лувре). И там им все восхищались, ибо это была первая с древних времен большая статуя зверя, памятник дикой природе в публичном парижском саду.

И вот как мы это себе представляем. Юный наш стеклопряд проехал 320 километров, отделяющих Сомюр от Парижа (сегодня это три часа, а тогда было три дня). Ибо быть знаменитым в Сомюре — все равно что не быть вовсе. Вам скажут: есть Франция, и есть Париж. Не верьте этому. Без Парижа нет Франции. А Париж без Франции есть. Это даже как бы и не столица, то есть не часть, представляющая целое, не совсем даже синекдоха, а, скорее, метонимия. Ибо Париж амбицией своей ставил всегда заменить собой не только Францию, но и мир.

И вот отправился наш Рене в Париж. В Париже увидел эту, надо сказать, замечательную, очень выразительную скульптуру в Салоне или, что вернее, уже в Тюильри, узнал о покупке ее самим королем и… далее со всеми остановками. Живого же льва он мог наблюдать как в парижском зверинце в Жардан-де-Плант (который был открыт для народа в 1793 году), так и в Олимпийском цирке, в котором начиная с 1831 года дрессировщик Анри Мартен показывал своих львов Шарлотту и Кабура. Да и где угодно, поскольку именно тогда заколесили по всей Франции (и даже по всей Европе) передвижные зверинцы, и то, что некогда было живой игрушкой принца, короля или папы римского, — жираф Медичи, слон Генриха III, подаренный ему Людовиком Святым, другой слон Ханно, подаренный папе Льву X королем португальским, и еще слон — Солиман, не говоря уже о носорожке Кларе, — становится теперь общедоступной ярмарочной утехой. В первую очередь, в таких передвижных шапито показывали львов и гигантских змей. Увидал ли Рене впервые льва мальчиком в ярмарочной палатке? Вполне вероятно. А ведь мог он еще и прочитать новеллу Бальзака «Страсть в пустыне».

Про музей…

Если, как мы предполагаем, вовсе не Наполеон заказал Рене стеклянного льва, не в 1811 году и не по картине, а сам он вдохновился скульптурой Бари году примерно в 1836-м, то трудился он над своим стеклянным львом в течение восьми лет в Сомюре уже в собственном отеле «Бельведер», который выстроил по своему плану в 1837 году на набережной Лимож, недалеко от порта, что было весьма неглупо. О Рене Ламбуре пошла уже тогда слава, и этот дом стал притягивать все больше проплывающего по Луаре люда. Высаживались в Сомюре — и прямиком в «Бельведер». Там можно было поначалу и остановиться, но дела пошли неважно, Рене к тому же был шутник: подкладывал в сапоги не пришедшимся ему по вкусу постояльцам свежие яйца. Поговаривали, что кормил их под видом зайчатины кошатиной. Но в это я решительно не верю. Стоит отличиться, и вот уже насочиняют…

В конце концов Рене сохранил за собой лишь первый этаж, где устроил свой музей. У входа стояли стеклянные юноша и девушка в натуральную величину. Внутри бродили стеклянные звери, стеклянный корабль плыл по стеклянным волнам. Были там стеклянный макет школы верховой езды и стеклянные кошки с собаками. Сам мастер — словно живой экспонат — сидел в стеклянной витрине перед лампой, на которой он плавил стекло и изготавливал стеклянных голубков и анютины глазки, маргаритки и фиалки для заколок. Это был, конечно, не музей, а магазин и мастерская, но «музей» звучало лучше. Тогда по всей Франции было создано множество музеев, в которые поместили отнятое у аристократов и у церкви. Туда отдавали и награбленное Наполеоном в Италии и по всей Европе. Недалеко от Сомюра, в городе Тур, был прекрасный музей. Так что это место, где обитают музы, где было собрано столько красивых и поразительных вещей, созданных человеком, стало на всем протяжении века воплощением лучшего на свете убежища от невзгод, самого надежного шатра, наилучшей в мире палатки.

…и про выставку

В 1844 году лев был готов. Сразу после окончания работы мастер привез его в Париж и показал на большой Индустриальной выставке. Тогда о нем стали писать в газетах. Это был его час славы. В журнале «Иллюстрация» опубликовали гравюру с его изображением и рассказ о том, как он нанял салон на бульваре Итальянцев и устроил там опять же свой музей. Кажется, этот музей существовал еще в 1845 году, когда журналист «Газеты для девиц» описывал увиденных там «самых жутких зверей и самых красивых птиц, фрукты и нежные цветы, изготовленные из стекла с восхитительной достоверностью».

Десятилетие спустя, в 1855 году, на II Всемирной выставке Рене Ламбур снова представил свою светлогорящую гордость. Газеты писали, что это шедевр. Да, восклицал журналист (или, вернее, журналистка, ибо статья была подписана «Модная дама» и за львом следовала болтовня о том, что нынче носят), это шедевр, ибо это не цельный блок, а каждый волосок там — отдельно, и все эти волоски движутся, качаются в такт львиной гриве, совсем как живые. Жаль, продолжала журналистка, что великий Наполеон I не смог его приобрести, но вот его племянник Наполеон III, император «всех французов» (с 1852-го по 1870-й), мог бы и должен бы был. Написано это было, как мы видели, в 1855-м. Понятно теперь, откуда и зачем взялось воспоминание о Наполеоне…

Хотя возникает тут одно непредвиденное обстоятельство. Дело в том, что был у Рене Ламбура, как мы помним, брат — Дезире Ламбур, родившийся в 1776 году и ушедший служить в армию. Так вот, в 1807 году в качестве капитана 19-го драгунского полка он получил орден Почетного легиона, а выдавал тогда этот орден самолично основавший его император Наполеон. Так что, может быть, наш Рене (ему было тогда 18 лет) при этом присутствовал и императора видел (а может быть, не видел, а только представил себе по рассказам брата), а дальше все это немного приукрасил.

Но не заказанный Наполеоном I стеклянный лев Рене Ламбура не был приобретен и Наполеоном III. Творец его вернулся домой, в Сомюр. И продолжал там свое дело. Вот как «Семейная неделя» описывала празднества в этом городе в августе 1861 года: сначала там говорилось про скачки знаменитых сомюрских рысаков, потом — про заброшенный замок короля Рене и могилу кормилицы его с написанной самим Рене эпитафией (ничего даже выдумывать не надо!). А затем — про дом-музей на набережной мастера Рене Ламбура — наилучшего во всей Европе. «Ничего нет такого, что бы господин Ламбур не смог сделать из стекла: цветы редкого совершенства, животных, предметы большие и малые, львов, тигров и пантер, своей правдивостью пугающих детей, и как подумаешь, что все это из стеклянной пряжи и что все это вышло из маленького очага, питаемого тряпицей, смоченной в масле, и что слияние некоторых металлов со стеклом производит субстанцию, которая подчиняется всем прихотям художника, то поражает тебя перед этим чудом подлинный восторг; и как подумаешь к тому же, что господин Ламбур не является ни живописцем, ни рисовальщиком, а видишь, как он и живописует, и рисует, и лепит из эмали в тот самый момент, когда он создает ее, и она кипит, оживает и принимает под пальцами его всевозможные формы». Да, мечтал наш журналист (не кто иной, как Альфред Неттман, правый католик и страстный поклонник Бальзака), стоило бы отреставрировать замок доброго короля Рене и поместить туда музей Рене Ламбура. Ведь нашлись бы разные старинные предметы вроде тех, что собраны в музее Клюни в Париже, чтобы дополнить эту экспозицию.

Но даже после таких блистательных отзывов никто стеклянного льва не купил, и тогда в 1862 году Рене подарил свое, если можно так выразиться, детище Музею искусств и ремесел (еще одно порождение Революции, основанное знаменитым аббатом Грегуаром в 1794 году) — и недаром: то есть получил и он, как и его брат, по заслугам орден Почетного легиона. Случилось это 11 августа 1866 года.

А 14 лет спустя, 29 марта 1880 года, в возрасте 91 года Рене Ламбур скончался в Сомюре. Были ли у него наследники, неизвестно, но у дела его не было, содержимое музея распродали. Еще в начале XX века кто-то видел стеклянного юношу, некогда его украшавшего, в санатории в окрестностях Сомюра. А тигр и корабль с пушками были куплены семьей ярмарочных стеклодувов и стеклопрядов Друэ.

Вот так эта жизнь и закончилась.

Про жизнь…

Настало теперь время, драгоценный мой читатель, снова подойти ко льву Рене Ламбура и спросить себя: что же это за искусство такое стеклянное и где ему быть? В каком музее? На какой выставке? Все эти картины из стекла или из ракушек, люди из желудей (желюди) с ногами и руками из спичек, все эти пробковые корабли в бутылках и прочие чудесные творения из веток, листьев и корней? Где их поместить? Ведь не в Лувре же? Да, родина их, с одной стороны, ярмарка, с другой — шоурум, Диснейленд и прочий базар, с третьей — кунсткамера с ее коллекциями вундеров, чудес как природных, так и созданных руками человека, где ответом на чудо будут ахи, вздохи и как-же-таки! Но куда мы, вероятно, не станем так уж часто заходить: ведь единожды поймем мы, как это сделано и из чего, как чудесное создание потеряет в наших глазах большую часть своего чудесного воздействия. Оно, это действие, если не одноразовое, то, если угодно, кратковременное.

Но, с четвертой стороны, стоит вспомнить про «Энциклопедию» Дидро и Даламбера, которая не зря ведь называлась «Толковый словарь наук, искусств и ремесел». Ибо эти три занятия там представлены в их неразрывном единстве. И в искусстве есть доля науки и часть ремесла, и в ремесле наука и искусство перемешаны. По-французски ремесло — «мэтье», и таким же словом называется и прялка… Что ж до стекла, то по-французски оно звучит «вер» и есть омофон «червя» и «поэзии». И вот в каких словах и выражениях кавалер де Жонкур описывал стекло в «Энциклопедии»: «Случай, отец стольких открытий, был им, по всей вероятности, и для стекла, материи твердой, хрупкой, прозрачной, гладкой, нетленной и которую никакая иная субстанция не может исказить. Лишь огонь, которому оно обязано своим рождением, имеет на него права, по меньшей мере может заставить его изменить форму, как он создал его из слияния песка, стекловидного камня и щелочной соли». Де Жонкур далее пересказывал Плиния: об изобретении стекла в Египте, о чудесных изделиях из стекла — огромных колоннах и глобусе, о том, как научились делать прозрачное стекло, чтобы имитировать горный хрусталь, и цветное стекло, чтобы подражать драгоценным камням. Но вот великая наука Химия привела стекло в его подлинное совершенство. И поставила его на службу и самой себе, и Физике, и Медицине, ибо все из стекла: от колб и пробирок до очков и телескопов. От Бойля до Ньютона — что бы знали мы о мире, если бы не стекло?! «Захотим ли повторить природу в самых ее сокровенных созданиях, стекло нам предоставит тела такой твердости, что они не уступят даже самым драгоценным камням».

Короче, если в Библии то, что переводят начиная с Иеронима «стеклом», является наверняка горным хрусталем, то горный хрусталь Нового Научного Завета — это рукотворное стекло. А апогей его — зеркало. И если есть в шедевре Рене Ламбура трепет современности, то есть в нем и весьма нечто старинное. Его лев наверняка понравился бы Плинию, его поставили бы сторожем в каком-нибудь храме, описали бы как восьмое чудо света, поместили бы в сокровищницу… он бы наверняка понравился автору Апокалипсиса. Есть в нем такая же вера во все, что сияет.

…и про искусство

А где же такому искусству место сегодня? В музее ар-брют (или, как его еще называют, искусства аутсайдеров)? Ибо сегодня такого рода практики принято считать парахудожественными, и их прописывают по этому, почти медицинскому, департаменту. Термин ар-брют был придуман французским художником Жаном Дюбюффе, и им же создана первая коллекция такого искусства: сегодня она выставлена в Музее ар-брют в Лозанне. Современное искусство берет такие произведения в кавычки: это искусство психов — ясновидящих и городских сумасшедших с манией величия. Дюбюффе любил и понимал их — и сам стал изготавливать свои картины из крыльев бабочек. Но ему было можно. Как можно было и Дали (но с другой стороны). А если раскавычить, что от этого искусства останется? Что оно нам? Сегодня?

И зачем я все кружу и брожу вокруг этого льва?

Что в нем отражается, в этом волшебном зеркале? Что за стеклянное, игрушечное «я» мне в нем мерещится? Почему он мне нравится? Эта огромная киса, зверушка-игрушка? Где нам найти такую елку, чтобы ее тобой украсить, Лева? Елку размером с Эйфелеву башню, построенную к другой Всемирной выставке, через девять лет после смерти мастера Рене. Только Эйфелева башня — скелет, чертеж, она бы понравилась Платону. А елка живая, с ресницами. И есть в елке, как во льве, и нежность, и жестокость; и пушистость, и колючесть. И хвоя ее чуть подрагивает, словно стеклянная грива, и игрушки на ней позвякивают и покручиваются на тонких нитях. Я люблю Музей ар-брют в Лозанне. Выставленным там артистам не нужен был Бодлеров искусственный рай, они и без него много чего различали. Там есть рисунки медиумов (Анриетта Зефир) из мельчайших штрихов, которые дрожат, там есть сплошь исписанные, сплошь вышитые бесконечные свитки, там есть немыслимые картины, тотальный роскошный барочный театр из ракушек Поля Амара. Там есть запись Поля Амара, который рассказывает, что в своих творениях он вдохновлялся «Страшным судом» Микеланджело. И вот думаешь: не есть ли ракушечные картины Амара в сравнении с фреской Буонарроти то же самое, что эта фреска в сравнении с настоящим Страшным судом…

И вот мне жаль, что они там, в этом музее в Лозанне, словно за решеткой в этом отдельном, для них созданном музее. Я бы перемешала их работы с другими, которые принято считать просто искусством. Устроила бы зал львов и созвала бы их туда: и шумерских, и греческих, и иудейского льва, и веницейского, и Блейка, и Делакруа, и Бари, и Ламбура, и других разных умельцев. Мне кажется, они не хуже, эти «другие» работы, а просто отличаются чем-то. Это «что-то» становится ясным при сравнении нашего льва с львиным чучелом: из настоящей кожи, с настоящими шерстью и гривой. Да, тут становится понятно, что наш стеклянный лев — не чучело. Не мертвое, хоть и ненастоящее, а живое животное, хотя и стеклянное.

Да, есть во льве эмальера Рене какое-то веселое, бесшабашное отчаяние, какая-то нескрытая тайна.

И вот я думаю: вместо Почетного легиона (ибо там место и тем, кто создавал, и тем, кто убивал) не основать ли нам Общество лиц, занимающихся воспроизведением черт живых существ, их мохнатых ушей и их грив, ресниц, влажных носов, толстых лап и нежных животов, всего, что шуршит, и лает, и ластится, и лижет, и не назначить ли нам мастера по стеклу Рене Ламбура его президентом? И пусть будет это общество заведовать искусством, потому что искусство — это о живом.

А есть у стекла по-французски и другое название — «глас», что по-немецки «блеск», а по-французски «лед». Блеск и лед, одним словом. Потому что смерти нет, а есть метаморфоза; ты знал это, мастер Ренато. Ты знал, что вместо смерти есть лишь оледенение, застывание, замерзание, онемение и остекление, но что стоит поднести к стеклу язык пламени, осветить некогда бывшее светом волшебного фонаря — и оно потечет, словно сонная Луара меж пологими берегами, только в обратную сторону, и все, что умерло, очнется от стеклянного обморока, растает, закапает, захлюпает носом, зачешет лапой за ухом, улыбнется и снова заживет. Ты знал это, рожденный дважды!

Ольга Медведкова

Париж, 23 декабря 2020 года

Понравился материал? Помоги сайту!