Фалун, центр цивилизации

Текст продолжает совместный проект COLTA.RU с официальным сайтом Швеции на русском языке Ru.Sweden.Se — «Например, Швеция».

В общей сложности 26 лет (17 + 9) этой жизни я прожил в городах, которые обязаны своим существованием шахте. Шахты, правда, были разные. В одной добывали горючий сланец. В другой — медную руду. Одна проработала меньше ста лет. Другая, говорят, больше тысячи. Страны тоже были разные. Вокруг одного города — Советский Союз, потом Российская Федерация. Вокруг другого — Королевство Швеция.

Кроме того, разной была реакция, которую мои горняцкие города вызывали у жителей Санкт-Петербурга. В девяностые, когда я зачем-то подавал документы на факультет журналистики СПбГУ, административная женщина в приемной с высоченным (так мне казалось) потолком на Первой линии Васильевского острова уточнила:

— Прописаны где?

— В городе Сланцы, — на автомате выдал я. — Ленинградская область.

— Ну надо же, — улыбнулась женщина, будто я сказал что-то забавное и трогательное, вроде «Я поэт» или «Мое призвание — работа со словом». — Значит, Сланцы у нас теперь город?

Не помню, как я тогда ответил.

Помню зато, что годы спустя, в начале десятых, во время частной вечеринки на катере, который нарезал круги по самым парадным рекам и каналам Северной столицы в лучах заходящего июльского солнца, меня тоже спросили:

— А вы где живете?

Молодая сотрудница крупной западной компании спросила.

— В маленьком шведском городе! — крикнул я сквозь музыку. — Фáлун называется! Тридцать семь тыщ человек! Два с половиной часа на север от Стокгольма!

— Ой! — ее глаза округлились от зависти, в которой было что-то забавное и трогательное. — Какое это, наверное, счастье! Как вам повезло!

Для справки: в Сланцах было сорок тысяч населения, когда я оттуда уехал. Сейчас меньше — тридцать с хвостиком. В Фалуне на сегодняшний день живет около 38 тысяч. Если с пригородами, то есть во всем Фалунском муниципалитете (Falu kommun), — под 60 тысяч.

Впрочем, цифры эти сами по себе больше запутывают, чем проясняют. Огромная централизованная страна (вроде России) мельчит все, что в ней находится. Маленькая страна (вроде Швеции) невольно делает все больше и значительнее. В Швеции Фалун является административным центром лена (читай «области») Даларна и занимает 28-е место по числу населения. Российские областные центры того же ранга, то есть примерно в конце третьей десятки, — это Махачкала, Томск, Оренбург, Кемерово. Все с населением по полмиллиона, и все — такая же глубокая провинция в московско-питерской системе координат, как Фалун с точки зрения сноба из Гётеборга или Стокгольма.

Об этой иерархии городов и регионов редко пишут в учебниках -ского языка для начинающих. Теперь смешно вспоминать, до какой степени мы с женой, переезжая из Питера в Фалун, не представляли, что едем прямиком в стереотип, в пресловутую гущу народной жизни. «Я из Даларны» звучит в иных шведских ушах как «здрасьте, я с Рязани». Вспомните легендарное явление кудрявого Есенина в рыжих сапогах и крестьянской поддевке на квартиру Блока в Петрограде — вот так оно примерно и звучит.

Именно с леном Даларна идейно связана добрая половина сусально-посконной Швеции, которую придумали в XIX веке шведские националисты: скрипочки, самогон, женщины в красно-белых чепчиках, мужчины в чулках и коротких штанишках, хоровод вокруг столба в день летнего солнцестояния. В лене Даларна строгают деревянных лошадок, размалеванных в цветочек, — главную духовную скрепу Швеции (вы наверняка видели табуны этих лошадок в сувенирных магазинах, если хоть раз были в Стокгольме). В Фалуне возле закрытой шахты до сих пор делают «фалунскую красную» — ту самую медную краску, которой выкрашены избы и сараи от российско-финской границы до норвежских фьордов. То есть по всей бывшей шведской территории.

Заметим, правда, что собственно город Фалун всплыл только в последнем примере. Да и пример этот сильно отличается от прочих: вместо национал-романтического лубка с чепчиками речь идет о реальном производстве, которое возникло при медном руднике задолго до национальных мифов XIX века. Это не случайно. Фалун и окружающий его лен сливаются в одно сермяжное целое, только если глядеть на них из Стокгольма. В сознании же фалунца (фалунчанина?) одно может отличаться от другого радикальным образом.

Скажем, для нашей знакомой Анны, живущей в Фалуне 48 лет, то есть всю свою жизнь, Фалун — это «вообще не Даларна». Это, если уж говорить о стереотипах, «город госслужащих», гнездо среднего класса и образования среди лесов и долин, скупо заселенных реакционным крестьянством. В прошлом — островок промышленности и оплот пролетариата. Фалунская шахта, напомнит вам Анна, на сотни лет старше не только шведских национальных мифов, но и самого шведского государства. В известном смысле она — причина существования Швеции как таковой. Как путинская Россия невозможна без нефти и газа, так и становление и экспансия Шведского королевства в XVI–XVII веках заглохли бы без экспорта меди. В те времена в Фалуне добывали две трети всей медной руды на планете. Фалун был вторым по величине городом страны. А Даларна — ну, так уж оно вышло, что под боком Даларна.

— Коллеги с другого конца света, — скажет вам Анна (научный работник), — мне ближе, чем родственники из деревни в Даларне.

Людей вроде Анны, то есть «белых воротничков» с относительно космополитичными взглядами и доходом не ниже среднешведского, в Фалуне много. Среди этих людей, в свою очередь, масса понаехавших — что из-за границы, как мы с женой, что из других регионов Швеции. Включая Стокгольм и Гётеборг.

Стокгольм и Гётеборг, елки-палки. Я вынужден покраснеть и признаться: у меня с трудом укладывается в голове, как такое может быть в порядке вещей. Не просто возможно — возможно-то оно везде, — а именно в порядке вещей: переезжать из столиц в городки с населением в 38 тысяч. Какими бы историческими они ни были. Даже со скидкой на разницу в масштабах. За 12 лет в Швеции я более-менее освоил здешние региональные стереотипы, но, в отличие от многих — если не большинства — шведов, принял эти стереотипы чересчур всерьез. Потому что в моей голове они срослись с российской программой, апгрейдить которую до конца пока не удалось.

Российская программа гласит, что по собственной воле переезжают только в Центр Цивилизации.

Помните ту девушку на увеселительном катере, которая объявила, что у меня в жизни везуха и счастье? Она, вероятно, смотрела на вещи так же, как смотрел на них я, когда сам, по собственной воле, переезжал в Фалун. Швеция виделась ей одним единым Центром Цивилизации, в который не стыдно свалить даже из незабвенного Санкт-Петербурга. А что городок маленький — так это ж бонус, это воздух и экология. Это типа как жить в новой застройке премиум-класса у Елагина острова — с ивами, прудами и утками прямо через Большую Невку.

Выше я уже отдал дань канонам малой эмигрантской интернет-прозы, где за Переездом непременно следуют (Горькое) Прозрение и Мудрость, которая и выливается в малую интернет-прозу. Теперь надо отдать дань реальности. Надо сказать, что они были правы — и та девушка на катере, и тот я, который когда-то не видел принципиальной разницы между Фалуном и Гётеборгом. И, главное, правы шведы, которые, не моргнув глазом, переезжают в свои провинциальные города, будто не знают, что всякий уважающий себя человек должен жить либо в Центре Цивилизации, либо дауншифтером и инстаграм-отшельником на берегу Онежского озера или в саратовской деревне.

Остаток моего текста посвящен тому, почему они правы.

* * *

Туве, дочь нашей знакомой Анны, этой весной оканчивает гимназию. Гимназия — гибрид старших классов школы с профтехучилищем; она обязательна, если потом хочешь поступить в университет. Туве подала документы, а вернее сказать, отослала заявки (покликав ссылки на едином госсайте для поступления во все вузы страны) в Карлстад, Эребру и Евле. В университетах этих городов нашлись программы, которые ей по душе.

В Бурленге, до которого от Фалуна 20 километров, подходящая программа нашлась тоже. Но учиться в соседнем городе Туве не намерена. Как шутит Анна, если в Фалуне и есть местный патриотизм, то сводится он к идее «Мы не Бурленге!». Подтверждаю: мы с женой буквально за пару лет тоже выработали иррациональную неприязнь к Бурленге — не особо живописному, но совершенно нормальному шведскому городу примерно того же размера. Даже та фалунская молодежь, которая мечтает свалить из родного города на первом же поезде, склонна думать, что Бурленге еще хуже.

Туве, впрочем, не мечтает свалить из Фалуна как такового. Не исключено, что, закончив программу в Карлстаде или где бы то ни было, она вернется. Может быть, сразу. Может, сделав многолетний крюк через другие города или страны. Многие сверстники Туве — включая ее младшего брата Тима, который заканчивает первый год гимназии, — возможно, не поедут вообще никуда. По крайней мере, не сразу после школы. В отличие от моих родных Сланцев, где стремление свалить навсегда было твердой социокультурной установкой для каждого, кто перешел в десятый класс, в Фалуне аллергия на родной город носит индивидуальный характер.

Если вы тоже выросли в постсоветском городке, вы наверняка догадываетесь, почему оно так. Причины видны невооруженным глазом. Особенно если вернуться в Сланцы и поглядеть оттуда.

Года четыре назад, когда у меня в Сланцах еще была квартира, оставшаяся после смерти родителей, я зашел за продуктами в один из местных «Магнитов» или «Полушек». Набрал корзинку еды, встал у кассы. Пока ждал своей очереди, понял, что знаю кассиршу. Знал — девятнадцатью годами раньше, когда она училась на нашей параллели и была красива той стереотипной северорусской красотой, которую любят российские производители рекламы. Она тогда встречалась с парнем, который очень стильно причесывался, одевался и танцевал. Я бы скорее в военкомат пошел по собственной воле или вообще умер от комплекса неполноценности, чем заговорил с ней на перемене.

Теперь, в магазине, я тоже не сказал ничего, кроме «добрый день», «карта» и «спасибо». Я сгреб свои покупки и выскочил на улицу. Был рад без памяти, что она меня не узнала / сделала вид, что не узнала. Я боялся заговорить с ней; боялся, что глаза, голос и мимика выдадут меня; что на моей роже в шведских очочках написано, в какой осадок я выпал, увидев, как она выглядит в тридцать семь лет. Не в пятьдесят два и даже не в сорок семь, а в тридцать семь. Плюс пятно у глаза, сильно смахивающее на кровоподтек от удара. Пятно, жуткое в любом возрасте.

В постсоветском городке размером с Фалун императив свалить — это не только абстрактные амбиции «пробиться» и «найти себя». Это еще и галерея конкретных человеческих лиц и твой неартикулированный страх сделаться очередным портретом в галерее. Это подруги матери. Собутыльники отца. Двоюродный дядька, которому разбили морду на собственной свадьбе. Гопники, которые разбили морду тебе на дискотеке. Маша из девятого «а», которой поставили фингал за то, что «плохо ждет Леху из армии». Потом, с каждым твоим приездом, галерея будет пополняться. Два одноклассника, которые ушли из школы после девятого, к двадцати пяти допьются до лоснящейся одежды, землистых лиц и слезящихся глаз. Пацана с лестничной площадки посадят. Друг детства ограбит почту, сядет, выйдет и умрет от инфаркта перед телевизором, не дожив до сорока. Школьная красавица, постаревшая экстерном, сядет за кассу в «Полушке» с кровоподтеком на лице.

Внимательный читатель, который, в отличие от многих постсоветских интеллектуалов, не отрицает существования социально-экономических классов, на этом месте перебьет меня. Мол, что же ты, милейший, валишь в одну кучу географию и классовую проблематику? В Фалуне у тебя все сплошь белые воротнички и научные работницы. А в Сланцах ты нам живописуешь кассирш и пэтэушников. Ясное дело, контраст получается вырви глаз.

Справедливое замечание. Но вы погодите: будут скоро и классы.

«Вопрос класса» (klassfråga) — расхожий термин в шведских спорах о политике и обществе. Под «классами», конечно, при этом имеются в виду не карикатурные феодалы, буржуины и мускулистые фрезеровщики с благородными ликами из советского истмата в изложении для детей. Грубо говоря, понятие «класса» — это Капитан Очевидность: семьи с похожим уровнем доходов и образования общаются с себе подобными, воспроизводят себе подобных и создают собственный «культурный код», то есть массу привычек, которые кажутся им «естественными». В Российской империи, если помните, такие классы назывались сословиями и были закреплены законом. В СССР отчасти тоже: см. вопросы о «социальном происхождении» в бесчисленных анкетах и графу «социальное положение» в паспорте образца 1953 года. В современных обществах вроде шведского аналогичные социально-экономические касты существуют вне юридического поля и сильно размыты по краям. Но они никуда не делись.

Понять, почему «вопросы класса» уже не первый век заботят весь левый фланг (а это в Швеции большой фланг) шведской политики, тоже нетрудно. Высокие доходы и хорошее образование — это власть. Власть экономическая, культурная и обыкновенная, то есть политическая. Что еще важнее, в обществах с особенно глубокими «классовыми расщелинами» (буквальный перевод шведского klassklyftor) — вроде американского или российского — класс твоих родителей в значительной степени определяет не только твои шансы на власть, но и твой доступ к таким базовым вещам, как инфраструктура и адекватное здравоохранение. Иначе говоря, к вещам, без равного доступа к которым с рождения любые разглагольствования о «равенстве возможностей» — пустое сотрясение воздуха.

Наконец, третий хит шведского общественно-политического дискурса, без которого мне тут не обойтись, — klassresa, буквально «классовое путешествие». Подразумевается путешествие вверх по классовой лестнице. Совершить его означает сменить образ жизни, унаследованный от родителей, на другой, связанный с образованием получше и зарплатой повыше.

В надрывной балладе шведской мегазвезды Хокана Хелльстрёма «Jag vet vilken dy hon varit i» («Я знаю, из какой грязи она вышла») эта смена класса описана максимально просто и наглядно: героиня «поменяла многоэтажки на шампанское». «Многоэтажки» — это спальные районы, которые социал-демократы настроили в 1965–1975 годах в рамках так называемой программы «Миллион», чтобы семья с любым уровнем доходов могла позволить себе отдельное жилье. «Шампанское» — естественно, не «Советское шампанское». Имеется в виду подлинная французская жидкость, одна бутылка которой в магазинах шведской алкогольной госмонополии стоит как пара трехлитровых коробок дешевого вина или пятнадцать банок «народного» пива.

Образ многоэтажек подсказывает, что «классовое путешествие» почти всегда включает в себя буквальное перемещение в пространстве. В том же Фалуне мы первое время жили в районе Бойсенбург — россыпи одноцветных двухэтажных домиков, населенных людьми, которые явно не покупали шампанского. Мы по наивности думали, что мы тоже из таких, но социальная динамика — упрямая вещь. Работники вузов, как выяснилось, в Бойсенбурге не задерживаются. Уже через пару лет мы «стихийно» переехали в другой район. Просто потому, что могли позволить себе хотеть квартиру побольше, вид покрасивше и к университету поближе. Ну а семья Анны, нашей знакомой, живет на следующем уровне: в отдельном доме с садом.

Конечно, наиболее радикальный вариант классовой смены адреса в Швеции так или иначе предполагает столицу. Чтобы почувствовать себя настоящим нищебродом, надо погулять по Эстермальму в центре Стокгольма, среди людей в дорогой одежде, которая выглядит так, словно ее никогда не надевают больше одного раза. Правда и то, что у многих городов есть «классовый имидж». Гётеборг традиционно слывет «рабочим городом», хотя в центре нынешнего Гётеборга не осталось ничего пролетарского, кроме порта. Уппсала — «город академиков», несмотря на обширные рабочие окраины. Фалун, как мы помним, ассоциируется с бюджетным сектором. Его презираемый сосед Бурленге (кто бы, как говорится, мог подумать) — с физическим трудом и безработицей.

Однако быть Анной — быть образованной, обеспеченной шведкой с мужем, домом, детьми и соответствующим кругом общения — можно в любом населенном пункте размером с Фалун, а нередко и меньше. Ключевой признак среднего класса в том, что среднему классу кажутся «естественными» ухоженные улицы, приличные больницы и школы, в которые «не страшно» отправить детей. Средний класс считает «нормальным», когда рядом вуз, кофейня, ресторан с кухней фьюжен, фитнес-центры, бассейны, салоны красоты, точка для концертов Хокана Хелльстрёма, каток для сына, повернутого на хоккее, и школа верховой езды для дочки, повернутой на лошадях.

Кроме того, шведский средний класс считает «естественными» кое-какие менее материальные вещи. Например, местную прессу, в которой ругают местные власти. Возможность открыто жить с любимым человеком независимо от его пола. Полицию и социальную службу, которые помогут тебе, если любимый человек со временем окажется агрессивным мерзавцем.

Стоит ли говорить, что вся эта «естественность» — результат перемен, происшедших при жизни считанных поколений. Их историю часто можно проследить вплоть до конкретных решений конкретных шведских правительств. Еще в тридцатые годы прошлого века значительная часть шведов жила в реальной (а не песенной) грязище, теснотище и жесткой классовой системе в духе «Аббатства Даунтон». Джентрификация всей страны состоялась не потому, что уникальный шведский менталитет вывел всех на стихийный субботник. Она стала итогом последовательной политики. Цель у этой политики была простая: сделать доступ к здравоохранению, образованию и отдельному жилью в опрятном районе максимально независимым от твоего социального происхождения. Лучший способ сделать всю страну обитаемой для образованного среднего класса и нарастить его объем — это распространить минимальные стандарты среднего класса на всех.

Не нужно быть родом из Сланцев, чтобы понимать это. Та же Анна может рассказать вам о том, как Швеция делала из себя Центр Цивилизации, несравненно лучше, чем я. Но Сланцы, скажем так, помогают чувствовать кое-что важное нутром.

Большинство российских райцентров не являются «городами» в шведском смысле этого слова. И дело здесь, очевидно, не в размере. Быть городом по-шведски значит иметь инфраструктуру для полноценной жизни всех основных слоев общества, включая образованный средний класс. В российской же классовой матрице райцентры фалунского размера — это «рабоче-крестьянские» пригороды областного центра. Да и то если сам областной центр худо-бедно зацвел в период недавней нефтегазовой «стабильности». В противном случае это пригороды пригорода. Федеральные власти, региональные власти и местные родители относятся к райцентрам соответственно. Кто не отправил ребенка навсегда куда подальше — тот сам виноват. Здесь вам не столица.

Пока ты смотришь на шведские города чистым сланцевским взглядом — еще не замылившимся, не замутненным шведскими стереотипами, — ты не видишь вообще никаких столиц и провинций. Ты, куда ни глянь, видишь только то, ради чего провинциальные российские мамы и папы сажают своих оболтусов в автобусы и поезда, уходящие в Центр Цивилизации.

— Вот, пап, — помню, сказал я отцу, когда мы вышли погулять по фалунскому району Бойсенбург. — Это наше иммигрантское гетто.

Они с мамой два раза успели приехать к нам в Швецию. Это был первый раз.

Отец перестал вертеть головой. Открыл рот. Закрыл рот. Неловко посмеялся.

— Надо же, — сказал он. — А я как раз хотел сказать: «Какая красота».

* * *

Напоследок я вспомню пресловутую пирамиду Маслоу. (Простите.) Не потому, что она отражает универсальную иерархию человеческих потребностей. (Она не отражает.) Давайте будем считать пирамиду Маслоу нормативной шпаргалкой для работы правительств и местных администраций. Подспорьем в расстановке приоритетов. В том смысле, что глянул на пирамиду — и сразу вспомнил: строить сортир, медпункт и баню раньше клуба с библиотекой — это резонно. А наоборот — сомнительно. При том что в конечном счете без клуба с библиотекой тоже нельзя.

Первая (физиологическая) ступень пирамиды мне крайне дорога. Наверное, потому что я первые десять лет жизни провел без водопровода и канализации. Но первая ступень сама по себе не настраивает на лирический лад, подобающий финалу.

Поэтому я ее сразу объединю со второй ступенью. А заодно внесу лингвистическое уточнение. У Маслоу в оригинале на второй ступени safety с примесью security, то есть безопасность-защищенность. В шведском есть слово trygghet, смесь безопасности и уверенности в завтрашнем дне, но его сильно затрепали в политической риторике. А главное, trygghet тоже не совсем передает то чувство, которое и сегодня обволакивает меня иногда в шведских городах любого размера. В Фалуне первые год-два это чувство бывало очень сильным, порой до комка в горле. Точнее всего оно схвачено в немецком слове Geborgenheit. «Геборгенхайт» объединяет безопасность и уверенность в завтрашнем дне с ощущением того, что ты дома.

Однако даже волшебному слову Geborgenheit недостает одного ингредиента: зыбкого, накатывающего редкими волнами наваждения, будто тебе показывают ожившие декорации детства. Но только не советского детства в городе Сланцы, которое у тебя действительно было, а того детства, которое постепенно выкристаллизовалось в ложной памяти, — того рая, что вечно дрожит в солнечной дымке под музыку из «Тайны третьей планеты». Пару лет назад я пытался описать это чувство в рассказе о женщине родом из питерского Купчина, внезапно попавшей в безымянный иностранный город, где

«...дома дразнились <...> штукатуркой без единой заметной трещины, а кустистые дворы между ними выглядели так, словно в них никогда-никогда не кончалось детство, причем не чье-то там иностранное, а именно ее <...> детство в спальном районе советской застройки. Это, на первый взгляд, было нелепо, потому что дома и дворы вокруг нее ничем не напоминали Купчино, но скоро ей стало ясно, что материальное, географическое Купчино вообще ни при чем, сходство надо было искать именно в детстве, то есть у нее в голове. Ведь это у нее в голове прошлое <...> давно построилось в пестрый, чистый квартал, утопающий в солнце и зелени. Там можно было читать, лежа на траве. Там граненые фонари из книжки про Маленького принца ждали ночи в тихих переулках».

Моя героиня в том рассказе ходит по неназванной Уппсале. Но она могла бы с тем же успехом ходить почти по всем районам Фалуна. Я вам больше скажу: именно в Фалуне, в районе Люстигкнопп, недалеко от кирпичной четырехэтажки, в которой мы жили дольше всего, был двор, который мы с женой так и называли — «двор of dreams», двор идеального детства.

Я заканчиваю на лирической ноте. Но я бы погрешил против всего, чему меня научила Швеция, если бы тут же не перевел эту ноту обратно на язык шпаргалки для правительств и местных администраций. Чувство Geborgenheit с привкусом детства, которого не было, — это не мистический опыт. Рецепт у него вполне приземленный: уроженец российского райцентра + страна, где десятки лет проводили политику, которую я описывал выше.

Понравился материал? Помоги сайту!