Вернуть прогрессивный универсализм

На минувшей неделе в ЦСИ «Заря» во Владивостоке открылась выставка «Метагеография: ориентализм и мечты робинзонов». Эта обновленная версия кураторского проекта Николая Смирнова, Кирилла Светлякова и Дмитрия Замятина была создана специально для Дальнего Востока. Помимо современных произведений российских, китайских и европейских художников и географов в проект вошли работы из собраний ГТГ, ГИМа, Дома-музея Михаила Пришвина в деревне Дунино, Приморской картинной галереи и Приморского музея им. Арсеньева. Подробнее о выставке с COLTA.RU согласился поговорить один из ее авторов — художник Николай Смирнов.

— Это четвертая версия «Метагеографии». Вы ощущаете какие-то изменения в своем восприятии этого проекта за несколько лет?

— Метагеография для меня все больше становится не только оптикой, с которой мы можем подходить к пространству и его репрезентациям, но и неким историческим явлением наподобие русского авангарда или русского космизма. То есть это явление имеет некую локальную специфичность и при этом может восприниматься в интернациональном контексте.

Термин «метагеография» был сконструирован внутри советской науки во второй половине 1960-х на волне увлечения метанауками. В 1967 году группа ученых уже делала доклад в Гааге о проблемах метагеографии. Она тогда появилась как наука о географии, как попытка закрепить за географией не только описательный, но и теоретический характер.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

В центре оказался разговор о географическом пространстве, его структурах и законах, в том числе абстрактных и математических. Например, географическое районирование пытались описать как некую базовую логическую операцию, подобную классификации.

Это была волна высокого модернизма в науке. А также опыт географического структурализма на языке точных наук и моделирования. Ведь выявляемые абстрактные закономерности и концепты понимались как универсальные, всеобщие, подлежащие интернациональной совместной проработке.

Центральными для нас стали фигуры художника-робинзона, художника-капитана, которые напрямую воспроизводят ряд ориенталистских и экзотических схем мышления.

Советский географ Борис Родоман описал структуру отечественного ландшафта. Он продемонстрировал его базовые, родовые черты — например, централизованность. И сделал это с помощью изобретенных им картоидов как графических моделей пространственных структур. Парадокс в том, что Родоман был редким представителем критической географии в социалистической стране.

Следующий этап был связан с деятельностью Дмитрия Замятина. Он переопределил метагеографию в постмодернистском ключе, выведя ее в область знаков, образов и репрезентаций. Что не противоречит описанному выше регистру высокого модернизма и работе Родомана с моделями ландшафта. Но в России постмодернизм часто не ощущает своих критических корней. А в Европе и США в 1970-е — 1980-е он имел ясную критическую интенцию (по отношению к большим нарративам) и был изначально связан с интеллектуалами из марксистской среды. У нас же работа с образами в географии до сих пор воспринимается как что-то, оторванное от реальности.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

Думаю, что потенциал метагеографии еще не реализован полностью в интернациональном контексте. Речь о том, чтобы воспринять метагеографию как часть инструментария интернациональной критической географии.

— Выставка вводит в контекст современного искусства множество исторических фигур. В чем смысл этого столкновения?

— Такой концептуальной выставки, которая бы представляла метагеографию как историческое явление, еще не было. Мы делали выставки как бы изнутри метагеографии, понимая ее как арсенал дискурсивных приемов работы с репрезентациями пространства.

В последнее время я пришел к фигуре автора. Это кто-то между художником и куратором.

В предыдущих версиях метагеография была оптикой, которую можно применять к любому материалу вне зависимости от его художественной ценности. Это был способ становиться в метапозицию по отношению к любой репрезентации пространства, чтобы извлекать из этого нужное знание.

Как сказал Кирилл Светляков, это как сделать хорошую выставку на любом по качеству материале. И здесь наши интересы совпадают. Мне интересен исследовательский нарратив, который я развиваю на материале «любых» работ. Кирилл исходит из эгалитарного смешения «всего со всем», считая себя продолжателем дела Михаила Ларионова.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

— Но, несмотря на такую эгалитарность, центральная точка выставки все же просматривается?

— Конкретно эта выставка ставила в центр понятия ориентализма и экзотизма. Это результат кураторского исследования, проходившего в резиденции «Зари» год назад. Мы хотели сформировать раздел, который бы отражал местную идентичность и приморские репрезентации пространства. Приморье до сих пор несет сильные черты фронтирной ментальности. Здесь всегда были сильны риторика освоения, культурных контактов, пограничности, некоторая героика и авантюризм. И для нас центральными стали фигуры художника-робинзона, художника-капитана, которые напрямую воспроизводят ряд ориенталистских и экзотических схем мышления. Надеюсь, это станет нашим небольшим вкладом в разговор о приморской идентичности.

Что касается технических моментов, у «Зари» молодая команда, полная энтузиазма, и работать было приятно. Залы хорошие. Алиса Багдонайте (главный куратор ЦСИ «Заря») создала хороший интернациональный контекст с комплиментарным шоу, подготовленным коллективом Unmapping Eurasia, и сопутствующим семинаром, который связывал обе выставки.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

— Можете ли вы выделить какие-то особенно важные для вас элементы экспозиции?

— Для меня самым важным является нарратив, который я составляю в диалоге с материалом. Этот нарратив каждый раз пересобирается. Мне важна концепция экспографии (expography) — написания выставки как текста. Многие участники могут при необходимости оказаться в других разделах, и в этом — некая ситуативность нарратива. Он ассамбляжен.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

— При этом выставка строится как активный диалог работ разных эпох, диалог разных видов искусства.

— Проект в целом эклектичен по материалу. Например, Приморская картинная галерея неожиданно привезла работы в своеобразных громоздких рамах. Я, что называется, «зациклился» и даже думал переоформлять одну работу. Но в какой-то момент мне помогла Настя Рябова, она сказала: оставь как есть, ведь этот материал имеет свою генеалогию. И именно в оформлении это читается.

Несмотря на эклектичность, между многими работами есть рифмы. И смысловые, и пластические. Поэтому можно по-разному сочетать материал. Главное — написать тот структурирующий нарратив, который лично для меня оправдает ту или иную комбинацию.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

Некоторые залы сделаны как каталог различных практик в работе с пространством, заострены их различия. В других, наоборот, создана иммерсивная атмосфера, где все произведения воздействуют схожим образом. Я вообще люблю показывать разные работы так, чтобы они смотрелись работой одного художника. Такие у нас, например, залы, где говорится о каноне в репрезентации отечественного пространства.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

— А что такое «машина для показа произведений» — и как вообще родилась такая идея?

— Для выставки в ГТГ (второй показ) архитектор Алексей Подкидышев придумал выставочную архитектуру в виде платформ. На них можно было подняться и сменить точку зрения на экспонаты. Здесь я захотел совместить эту идею с показом на конструкции некоторых работ. Для меня это некая ситуация, которая работает семиотически. Есть произведение художника, есть параметры конструкции, ее положение в зале, есть некий задаваемый зрительский опыт, в том числе телесный. Все в целом это работает как экспозиционный диспозитив (термин Фуко), или машина для показа. Вообще традиции французской музеологии для меня достаточно важны. Здесь же и упоминаемый ранее концепт экспографии, разработанный Андре Девали. Если обобщить, то это некий (де)конструирующий подход к экспозиции как семиотической системе.

Я заостряю в работе с образами их критическое содержание или их эмансипативную роль.

— Как вы видите в своей работе взаимосвязь кураторской и художественной практик?

— В последнее время я пришел к фигуре автора. Это кто-то между художником и куратором. Он — носитель и создатель текста, нарратива, который воплощается в пространстве шоу и выступает как дискурсивная «отмычка» к работам. При этом позиция автора может быть предельно субъективной, он сам «одержим» своим нарративом.

Моя фигура автора отличается и от модернистского, и от постмодернистского понимания. От первого — тем, что она прошла через деконструкцию и не пытается утвердить себя как некая абсолютная сущность или демиург. От второго — тем, что все же автор как некая целостность существует. Эта фигура является местом, точкой сборки различных сил, интересов и голосов. Она ассамбляжна, но она абсолютно реальна. В композиции своей ассамбляжности она уникальна, как модернистский автор. Однако она сознает себя собранной, искусственной, полифоничной и понимает, что будет пересобрана. И в этом смысле уже мертва, как мертвый автор постмодернизма. Но ее ассамбляжность — это и есть самая настоящая жизнь.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

— И все же в проекте сосуществуют как минимум два авторских начала. Если вы смотрите на проблему из перспективы искусства, то Кирилл Светляков, кажется, выступает именно как искусствовед. Как строилось ваше сотрудничество?

— Кирилл помог мне выработать фигуру автора. На проекте в ГТГ он выдвинул меня вперед, в том числе и на афише. Я понимал, что из-за своей «нулевой» и внешней по отношению к институции позиции мне позволена гораздо большая субъективность. Для меня это были неожиданность и огромный вызов. В итоге я выполнил эту авторскую работу: создал нарратив, выделил разделы, написал манифест метагеографии. Проделанная работа позволила мне позже концептуализировать для себя фигуру автора. И я Кириллу благодарен за этот опыт. Относительно моей личной художественной практики он выступил как куратор автора выставки.

Но для выставки в ГТГ он выполнял много и прямых кураторских функций. Осуществлял общий содержательный надзор, гарантировал включение в проект архитектора, экспозиционера, застройщиков, менеджеров, коммуникацию с ГТГ, «держал площадку», что называется. В целом благодаря Кириллу проект стал на порядок масштабнее во всех смыслах. Для Владивостока я уже очень многое делал сам.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

— Что в 2018 году значит эта метапозиция, заявленная в названии? Вы не чувствуете, что она сегодня немного устаревает в том смысле, что содержит программное ускользание — скажем так — от конкретной работы с реальностью?

— Метагеография — это критическая традиция, развиваемая в отечественной географии. Критическая. Она в том числе говорит об интересах и силах, стоящих за географией как дисциплиной, за теми или иными репрезентациями пространства. Поэтому о каком ускользании может идти речь? В постмодернистском изводе метагеография деконструирует доминирующие нарративы и может «ставить» на другие, недоминантные, репрезентации. Это очень активный дискурсивный деколониальный жест борьбы за другие пространства и их репрезентации, в том числе пространства меньшинств, репрезентации которых слабо представлены в сфере образов.

Думаю, в этом моя содержательная функция по отношению к метагеографии. Я заостряю в работе с образами их критическое содержание или их эмансипативную роль. Либо извлекаю из них критическое содержание с помощью нарратива выставки. Сочетаю, например, теорию отражения Ленина, чье высказывание у нас стоит эпиграфом к выставке, и работу с географическими образами.

Экзотизм на выставке — это объект для анализа, а не навязываемая зрителю оптика.

— Вы много говорите о колониализме, ориентализме. Одновременно в ваших высказываниях звучит тезис о смазанности границ между периферией и центром, об иллюзорности иерархий. С чем связан для вас лично интерес к этой проблеме?

— Колониализм и ориентализм до сих пор существуют. В том числе в общественном сознании и официальной риторике. Их деконструкция — одна из задач проекта. В этом, кстати, и значение заявленной метапозиции. Это метапозиция в том числе по отношению к географическим понятиями, таким, как «Восток» и «Запад».

На видео — работы Максима Шера («Горизонт», 2017 г.) и Елены Берг («Тайга», 2005 г.)

В то же время сегодня идут другие процессы: постколониального утверждения множества культурно-географических миров и глобализации. Они запутывают классическую ситуацию, порой переворачивают Восток и Запад местами, смазывают одни границы, воздвигая другие. Разбираться в этой ситуации, в том числе на уровне страны и локального контекста, и есть основная задача текущей выставки и метагеографии вообще.

Утверждение об иллюзорности иерархий для меня часто манифестационное. Я сочетаю диагностический и деконструирующий взгляд с манифестационными утверждениями, на которые, считаю, имею право в качестве автора.

— И для чего вы манифестируете иллюзорность?

— Я чувствую себя обязанным это делать. Как известно, реальность дана нам через отражение в сознании, теоретические спекуляции и телесный опыт. В то же время все эти явления — такая же часть реальности. Делая манифестационные заявления о том, что мы считаем истиной или необходимостью, мы боремся за это. Ведь изменить сознание означает изменить жизнь. Обратное тоже верно.

Общий вид экспозиции
© Вадим Мартыненко

— О метапозиции хочется спросить еще вот что. Нет ли где-то в глубине идеи этого проекта экзотизирующего отношения к искусству — как производству причудливых объектов, созданию некоей декоративной кунсткамеры, где артефакты и произведения перемешаны?

— Сейчас в ГТГ проходит выставка Михаила Ларионова. Он предстает ориенталистом, любителем всего другого. Южных садов, дикости, примитивности, народной культуры, всего «подлинного». Однако он проводил радикально эгалитарный проект, сбивая иерархии. Хотел утвердить «живопись солдата» на заборе как равноценную академическому «цивилизованному» искусству.

Это базовая операция проекта современности. Локализация, провинциализация любого нарратива. В то же время, после того как доминанта деконструирована, включается поиск новых универсалий, абстракций. Что остается после деконструкции? Что, например, объединяет все культуры, после того как ни одна не может претендовать на высшее положение? Так возвращается прогрессивный универсализм. И я уверен, что эту операцию мы сегодня должны проделать с постколониальной повесткой. Метагеография обладает и деконструирующими инструментами, и вкусом к универсалиям.

Конкретно о выставке. На ней мы смешиваем многие вещи, но там нечему «дивиться». Экзотизм на ней — это объект для анализа, а не навязываемая зрителю оптика. Как раз в этом состоит смысл метапозиции по отношению к образам и репрезентациям пространства.

Фото предоставлены пресс-службой ЦСИ «Заря».

Выставка «Метагеография: ориентализм и мечты робинзонов» открыта до 13 января 2019 года.

Понравился материал? Помоги сайту!