Песня для растений — это песня памяти

В конце июня 2019 года в Нижегородском крематории открылся «Сад им.» — совместный проект художников Алексея Корси и Артема Филатова. Сад представляет собой общественный мемориальный комплекс со звуковой инсталляцией, где любой человек может посвятить один из видов растений сада своему ушедшему близкому. В конце ноября художники вместе с куратором Алисой Савицкой устроили встречу в формате artist walk — прогулку, на которой сценарий беседы складывается из проложенного по городу маршрута. COLTA.RU публикует сокращенную стенограмму artist walk, где обсуждаются вопросы жизни, смерти и ритуальной культуры в России.

Часть 1. Прогулка по Бугровскому кладбищу

Алексей Корси: Мне кажется, нам надо было повернуть направо, но, признаюсь, я уже окончательно заблудился.

Алиса Савицкая: Мы встретились здесь не случайно. Это место мне кажется очень важным и показательным примером отношений городского пространства, большого исторического нарратива и личной памяти.

Сегодня Бугровское кладбище считается историческим, то есть уходящим корнями в дореволюционную историю города. Однако на самом деле это не так. Подлинно исторические кладбища были ликвидированы советской властью: на месте одного из них, Петропавловского, сегодня располагается парк с одинокой могилой Кулибина и напоминающим могильную плиту памятником бабушке Максима Горького, захоронение которой не сохранилось; территория бывшего Казанского кладбища рядом с Крестовоздвиженским монастырем застроена общежитиями. Да и Бугровское кладбище, на котором мы сейчас находимся, на самом деле никакое не Бугровское. Старообрядческий скит, основанный купцом Бугровым, располагался по соседству. Сегодня от него остался лишь кусок краснокирпичной стены с маленькой башенкой на фоне советских девятиэтажек.

Кладбище, на котором мы находимся, сформировалось в начале ХХ века. Церковь, ворота и кирпичная ограда были построены по проекту архитектора Владимира Покровского в 1914–1916 годах. Тогда кладбище называли Новым. Помимо могил советского времени сюда были перенесены захоронения с уничтоженного Казанского кладбища. Так, здесь оказались дочка Горького, фотограф Андрей Карелин, писатель Павел Мельников-Печерский. Их могилы расположены вокруг церкви так, что создается иллюзия досоветской истории.

Кладбище можно назвать элитным, здесь похоронены многие известные горожане. Например, конструктор Ростислав Алексеев, главный стахановец Горьковского автозавода Александр Бусыгин, архитектор-постконструктивист Александр Яковлев и главный герой нижегородской архитектурной школы 1990-х годов Александр Харитонов. Формально кладбище закрыто, однако многие могилы здесь свежие: администрация кладбища расчищает заброшенные захоронения и продает участки.

Корси: С одной стороны, мне кажется правильным создавать и поддерживать память о городе. С другой стороны, организация и реализация здесь, конечно, очень грубые, с жестким властным нажимом.

Савицкая: То есть кладбище для тебя — это место искусственного конструирования памяти?

Корси: Не совсем. Здесь мне не нравится искусственный перенос могил с других разоренных кладбищ. Можно поддерживать исторические кладбища в их естественном виде, а можно делать границы кладбищенского пространства более проницаемыми, организовать его как пространство публичное, сделать более доступным для посещения. Например, в Скандинавии на кладбищах нет оград, они являются полноценными публичными пространствами. Мне кажется, что кладбище в городе может быть парковой зоной памяти.

Артем Филатов: Перенос могил — явление довольно распространенное не только у нас, но и в Европе. Это позволяет сделать из кладбища туристическую достопримечательность, как, например, Пер-Лашез в Париже. Я не симпатизирую государственному регулированию сферы памяти и ее репрезентации с помощью, например, масштабных монументов. Мне интересна коммуникативная память (по Яну Ассману), которая существует в виде горизонтальных связей, а не та, которую принудительно спускают людям по властной вертикали.

Савицкая: Кстати, о монументах. На этом кладбище их два. Один установлен рядом с братской могилой рабочих телевизионного завода имени В.И. Ленина (современный «Нител»), погибших при бомбежке в 1941 году. Другой появился в 1990-е годы в память о жертвах репрессий, тела которых в ранние годы советской власти сбрасывали в организованные на кладбище траншеи. Там же, около памятника, уже в 2000-е годы появилась «стена плача» с фотографиями и именами репрессированных.

Филатов: И это как раз те разные типы памяти, о которых я говорю. Есть память историческая, а есть коммуникативная, которая развивается с помощью горизонтальных связей.

Перенос могил известных людей с одного кладбища на другое — это не столько про память о человеке, сколько про память государства как аппарата. Одной рукой государственная машина может карать людей, а другой во имя какого-то великого предлога сохранять их могилы. Кроме того, эта машина внутри неоднородна. Возможно, что, например, в 1930-е годы внутри аппарата находились люди, которые вовремя говорили: «Алло, ребята, вот это надо сохранить для истории».

Корси: Жесткое государственное регулирование сферы памяти и идеологическое назначение статусов тем, кого нужно помнить, а кого забыть, наносят этой сфере большой вред.

Савицкая: Есть еще один интересный момент. Ты можешь быть известным человеком — например, писателем Мельниковым-Печерским, попасть в советский «пантеон», и тогда твою могилу будут сохранять, переносить, обновлять памятник. Ты можешь быть купцом Бугровым, могилу которого уничтожили вместе с располагавшимся здесь по соседству Бугровским скитом, но в канве истории ты тем не менее остаешься и однажды со сменой власти и политического курса попадаешь в новый «пантеон». Образ твоей утраченной могилы тоже является фигурой памяти.

Яркий пример из нашей художественной сферы — это могила Малевича. Она могла сохраниться, и тогда мы бы к ней физически приобщались: приезжали, фотографировали, возлагали цветы, показывали друзьям и коллегам как культурную достопримечательность. Но несохранившаяся могила Малевича тоже является частью памяти. Сегодня в интернете можно найти множество старых и современных фотографий того места, где она якобы располагалась, всевозможных дискуссий и обсуждений. Физически могилы нет, но фигура памяти есть.

Но ведь помимо нескольких знаменитых горожан на этих разоренных кладбищах лежало много людей, память о которых сохранялась, пока существовали их могилы.

Русское кладбище хаотично, но зато точно отражает нагромождение сложных связей и отношений между людьми.

Филатов: Для меня могила — это, в первую очередь, тип захоронения тела. Очень распространенный, но далеко не единственный. Помимо кладбищ можно организовать колумбарий, усыпальницу или даже катакомбы, поставить кенотаф.

Кладбища, подобные тому, на котором мы сейчас находимся, — это очень странная штука. За редким исключением, на них уже не хоронят. При этом они не превращаются в мемориальные парки. Это такое странное зависание, будто бы в лимбе. Ценность кладбищ не проявлена, люди ими не интересуются и не посещают.

Мне бы хотелось, чтобы кладбище перестало быть местом страха и запустения, закрытой территорией, бельмом. Когда я умру, мир явно не закончится, люди будут жить, город будет расти, а вместе с ним вырастут новые районы. Нужно не переносить проблемы старых погостов на новые кладбища: было бы здорово, если бы они изначально проектировались как мемориальные пространства и парковые зоны.

Я сравниваю отечественные кладбища с зарубежными, которые мне довелось посетить. Кладбища в Европе — например, в Швейцарии — имеют четкую структуру и зонирование. Все систематизировано и вместе с тем ориентировано на личный опыт — ты не становишься соучастником почтения памяти, а можешь оставаться посетителем, зрителем, посторонним. На таких кладбищах есть четкое разделение: есть историческая часть, есть новая, есть детская зона и зоны отдельных конфессий…

Савицкая: То, что ты сейчас описываешь, похоже на идеальную модель дома-коммуны, где личное пространство человека — физическое и ментальное — сведено к минимуму, а сам человек является частью коллектива. Как ты помнишь, в наиболее радикальных проектах домов-коммун закладывался принцип, похожий на твои идеальные кладбища: дети — отдельно, взрослые распределены по полам, возрастам и типам деятельности. Каждый человек — живой или мертвый — часть некой матрицы общества, социальной модели.

Но где же в этой модели место личной истории и личной памяти, судьбы отдельного человека или семьи?

Русское кладбище хаотично, но зато точно отражает нагромождение сложных связей и отношений между людьми. Кто с кем хочет лежать, кому принадлежит земля, кого к кому подхоронили — именно в этом пестром хаосе проявляется многообразие личных и семейных историй.

Кладбищенские лабиринты в детстве вызывали у меня сильнейшую фрустрацию: я понимал, что, оказавшись на кладбище один, никогда не найду могилы своих родственников.

Филатов: Систематизированное кладбище предполагает в том числе и свободу выбора. Нет жесткого государственного регулирования, принуждающего, например, хоронить детей отдельно от других родственников. Тебе просто предлагаются разные сценарии и пространство альтернативных возможностей. Кроме того, в кладбище заложен потенциал к изменению, потому что со временем оно может утратить свою первоначальную функцию.

Главное, что мне не нравится в наших кладбищах, — отсутствие внятной схемы взаимодействия с ними. Кладбищенские лабиринты в детстве вызывали у меня сильнейшую фрустрацию: я понимал, что, оказавшись на кладбище один, никогда не найду могилы своих родственников.

Савицкая: Но сейчас эту проблему можно решить не радикальной перепланировкой, а с помощью новых технологий. Цифровое кладбище помогает отыскать захоронение, и при этом мы не утрачиваем хаоса и спонтанности организации места. У тебя появляется геометка, которую ты отправляешь в чат родственникам.

Филатов: Когда мы готовили проект «Сад им.», рядом с крематорием, на территории Ново-Сормовского кладбища, я обнаружил геометку «Мой Мишуня». Выглядит это страшно, но вместе с тем удобно: как еще ориентироваться по кладбищу, о котором говорят, что оно — самое большое или одно из самых больших в Европе?

Я не думаю, что нужно принципиально реорганизовывать старые кладбища. Но создаваемые вновь пространства должны регулироваться другими концепциями и принципами.

Савицкая: Почему именно эти проблемы стали интересовать вас как художников?

Корси: Мой интерес развивался от конкретной проектной задачи — предложения Артема сделать совместный проект в крематории. Я стал погружаться в проблематику и изучать разные формы организации территорий памяти — от кладбищ и мемориальных комплексов до мест, которым присваивается чье-то имя...

Савицкая: Карта города — это своеобразный справочник с именами известных горожан: улицы носят имена писателей, композиторов, ученых, героев войны, многие из которых сегодня забыты. Примечательны также даты образования и застройки этих улиц. Например, топонимика микрорайонов времен массового строительства 1960-х годов демонстрирует нам перечень персонажей, важных для определенной эпохи.

У кладбищ, подобных этому, есть важное измерение лабиринта — блуждания, преодоления, потери времени и потери себя.

Корси: Но именно кладбище помимо очевидной функции сохранения памяти привлекательно возможностью общения со сферой возвышенного. Это архитектурное и композиционное vanitas. Прогулка по кладбищу дает уникальный комплекс ощущений, переживаний и размышлений, которые невозможно получить в любом другом месте. В саду, созданном нами в крематории, мы попытались реконструировать эти чувства художественными средствами.

Савицкая: Раз уж речь зашла о чувственном и возвышенном, давайте обратим внимание на еще один важный структурный компонент этого кладбища — церковь. Она является очевидной архитектурной доминантой: высокий, устремленный вверх объем просматривается из любого уголка кладбища. Церковь встречает нас на входе, провожает на выходе и служит ориентиром. При этом попасть в нее — получить утешение, помолиться, поставить свечку — мы не можем. Эта церковь — старообрядческая, людей со стороны в нее не пускают. Кладбищенская стена отделяет нас от мира живых, еще одна стена отделяет нас от церкви.

Корси: Возвышенное, о котором я говорил, не принадлежит определенному культу или религии.

Физическое соседство с церковью ничего не прибавляет и не убавляет в переживании возвышенного и общении с vanitas. Меня здесь больше интересует планировка кладбища в целом. У кладбищ, подобных этому, есть важное измерение лабиринта — блуждания, преодоления, потери времени и потери себя. Есть точка входа и точка выхода, а внутри — пространство возвышенного — не-пространство, где ты теряешь физические и временные ориентиры.

Савицкая: Но, если следовать вашей логике, этот лабиринт должен придумать и спроектировать какой-то правильный человек.

Филатов: Думаю, описываемый Алексеем лабиринт должен быть придуман архитектором.

Корси: Если говорить о задаче проектирования кладбища-лабиринта, то архитектору достаточно придумать некое правило и запустить процесс, который дальше будет развиваться хаотично.

Должен быть профессиональный институт, который позволял бы проектировать и осмыслять кладбища, не давая им превратиться, как говорит Артем, в зону отчуждения.

Савицкая: В своем проекте вы ставите во главу угла ценность личных историй и их переживания, но сейчас говорите о том, что они должны быть вписаны в созданную кем-то структуру памяти. Выходит, что присутствующие здесь, например, советские монументы просто конструировали не те люди?

Корси: Я вижу основную проблему в том, что похоронная сфера — это самый большой теневой бизнес в России. Должен быть общественный контроль за организацией кладбищ. Должен быть профессиональный институт, который позволял бы проектировать и осмыслять кладбища, не давая им превратиться, как говорит Артем, в зону отчуждения.

Сегодня в архитектурном сообществе нет развитой дискуссии о том, как проектировать кладбище, располагать его в городе или выносить за его пределы, какова роль кладбища в современных пространстве и обществе.

Филатов: Для меня кладбище — это атавизм. Кремация, в отличие от захоронения, дает человеку выбор и свободу от теневого кладбищенского бизнеса. Можно посадить дерево, поставить камень или развеять прах по ветру, сделать маленький частный жест. Я хочу, чтобы память поддерживалась камерными, незаметными, интимными практиками, а не громадинами памятников и мемориальных табличек на кладбище и за его пределами.

Савицкая: Здесь еще возникает момент: чего хотел умерший, как он представлял этот конструкт памяти о себе и какой запрос существует у семьи или друзей, то есть у тех, кто будет утешаться, поминать, передавать из поколения в поколение свою историю. Должны ли мы исполнять последнюю волю усопшего или работать на свой запрос, потому что нам в конечном счете с этой памятью жить? Как, на ваш взгляд, память организуется и для кого — для тех, кто ушел, или тех, кто остался?

Филатов: Каждая семья — это отдельная ситуация, внутри которой достигаются договоренности и принимаются решения. Если не получается договориться с родными полюбовно, можно воспользоваться юридическими правами и прописать свою волю в завещании — наша правовая система это позволяет.

С другой стороны, травма смерти и существующие вокруг нее практики во многом связаны именно с живыми. Это не значит, что те, кто остается, должны решать судьбу уходящего помимо его воли. Это значит, что тот, кто уходит, должен учитывать, кому будет адресована память о нем. Многие вспоминали фильм «Большой Лебовски», где есть момент, когда герои развеивают прах своего друга и он летит им в лица. Молодые посетители сада говорили о том, что им все равно: их можно просто кремировать и выбросить прах на обочину. Но память о вас остается тем, кому придется справляться с утратой. В связи с этим и существуют такие просьбы, как «play this at my funeral».

Савицкая: Как бы вы хотели, чтобы вас похоронили?

Филатов: Если наш «Сад им.» останется во дворе крематория надолго, я бы хотел, чтобы мой прах развеяли там. Если же сад не сохранится, то я бы предпочел какое-нибудь удаленное место, не имеющее отношения к кладбищам. Мне нравятся маленькие памятки и эпитафии в природном ландшафте.

Корси: Думаю, мне это будет на тот момент уже неважно. Как людям будет удобно, пусть так и делают.

Часть 2. Завтрак в кафе «Счастливые люди»

Савицкая: Расскажите, пожалуйста, как возникла идея проекта «Сад им.» в Нижегородском крематории.

Корси: Мы шли от пространства. Первоначально рассматривались внутренние помещения — коридоры, технические помещения, зал ожидания, где можно было бы расположить выставку с традиционной для сферы современного искусства экспозицией. Потом возникла альтернатива в виде двора — места, которое находится на территории крематория, но вместе с тем на дистанции от основных процессов.

Филатов: Хотя у Алексея с самого начала возникла идея сделать песню. Я думал о скульптурах…

На следующем шаге мы поняли, что нам не нужно искусство с четко очерченными художественными границами — объекты, например, или живопись. Решили перевести высказывание в более абстрактную форму — растения и звук, свести к минимуму присутствие предметных объектов и произведений.

Корси: Проект с песней я придумал пять лет назад, однако по задумке это была пространственная звуковая инсталляция. Сам объект я придумал уже специально для крематория.

Поначалу мы хотели работать с формой колумбария: сделать ячейки и заполнить их искусством. Однако стало понятно, что, повторяя форму колумбария, мы начинаем заигрывать с реально существующими захоронениями, и мы решили отойти от очевидной эстетики кладбища, но сохранить само присутствие vanitas.

На следующем шаге мы поняли, что нам не нужно искусство с четко очерченными художественными границами — объекты, например, или живопись. Решили перевести высказывание в более абстрактную форму — растения и звук, свести к минимуму присутствие предметных объектов и произведений.

Материальность у искусства, конечно, осталась, но у нее появились обходные пути — дизайн сада, дизайн лавочек, дизайн сайта. Ярко выраженные предметы искусства, артефакты нам показались неуместными в разговоре о нематериальности, о памяти, о возвышенном.

В каком-то смысле даже песня об органах — это для нас сфера абстрактного знания, так как перечислить компоненты собственного тела человек не может, не обладая специальными знаниями. Когда мы думали, на каком языке петь, мы выбрали латынь как нейтральный и медицинский язык, который не относился бы только к русскоговорящим или англоязычным посетителям.

Савицкая: Почему в пространстве сада совсем нет текстов?

Корси: Нам важно было создать ситуацию подвешенности, избежать четкого маркирования этого проекта как произведения современного искусства.

Савицкая: Наверное, есть еще момент, связанный с этикой? Если ты приехал туда не на экскурсию, а на кремацию, то действуешь в рамках другой модели переживаний.

Корси: Однако мы знаем, что в мире существует множество примеров искусства в крематориях.

Филатов: Но мы работали не по приглашению крематория, а по собственной инициативе, поэтому сами должны были определить границы ответственности. Определяя ту ответственность, которую несем за произведение и его коммуникацию с аудиторией, мы и отказались от работы с внутренними помещениями крематория и от сопроводительных текстов.

Савицкая: На первый взгляд, ваш проект считывается как единое целое. Однако при ближайшем рассмотрении в нем можно выделить отдельные компоненты — произведения, которые могут существовать автономно друг от друга. Есть растения, с которыми связана отдельная исследовательская работа. Есть звук и его упаковка в колонку специального дизайна. Есть скамейки — отдельные смысловые единицы внутри сада. Сайт — проект внутри проекта.

Для вас как авторов «Сад им.» — это одна совместная инсталляция или проект, состоящий из нескольких авторских высказываний?

Корси: Будучи сторонником объектно ориентированной философии, я предпочитаю строгую очерченность, ограниченность объектов: есть произведение Артема, и есть мое произведение. Я не верю в склейку двух разных художников в единый организм. Совместные проекты всегда состоят из привнесения различных идей, столкновение или союз, симбиоз или взаимное напряжение рождают новый художественный продукт.

Для меня «Сад им.» четко делится на две части: сад с растениями, который сделал Артем, и колонку со звуком, которую сделал я. Это абсолютно герметичные вещи, они могут существовать сами по себе в разных контекстах. Но их соединение рождает третью художественную единицу, которую мы и видим в крематории.

В этом плане нам и ценно искусство, что с помощью него можно «промолчать больше» о том, о чем мы не можем сказать напрямую.

Савицкая: Какое место в этой структуре занимает коммуникация со зрителями?

Корси: У нас с Артемом разные художественные стратегии. Для Артема его объект или его проект есть перформативный акт. Он обязательно спрашивает зрителя о полученных впечатлениях. Я же предпочитаю оставаться на дистанции: создаю вещи, а затем отпускаю и смотрю со стороны, как они существуют сами по себе.

Савицкая: Но для проекта в крематории фигура зрителя все-таки принципиально важна.

Филатов: Сами зрители придумали этому следующее объяснение: песня в инсталляции Алексея исполняется не для них, а для растений в саду.

Савицкая: Что как раз поддерживает «интровертный» тип искусства Алексея. Искусство для искусства.

Филатов: Все немного сложнее. Растения — не просто произведение искусства. Эти растения люди посвящают своим ушедшим родственникам и друзьям. Получается, что песня для растений — это песня памяти. И, следовательно, даже когда в саду физически нет людей, он все равно должен работать.

Следующий важный момент: сад — это открытая площадка, с которой посетители взаимодействуют по-разному. Кто-то слушает музыку, кто-то медитирует, кто-то хочет узнать об искусстве. Есть те, кто пережил утрату и приехал в сад. И те, кто дистанционно, без посещения сада, посвящает умершим растения на сайте проекта.

Я не думал, что на протяжении работы сада мне придется ездить туда настолько часто. Но мне важна открытость этого пространства — я не хочу, чтобы оно было секретной лабораторией. Сценариев посещения сада много. Наиболее цельный формат с организационной точки зрения — это совместные экскурсии с директором крематория, в ходе которых зрители могут посмотреть внутренние и технические помещения. Но я сам больше всего ценю индивидуальные поездки: они самые сложные и сокровенные.

Савицкая: Проживание жизни вместе с проектом, бесчисленные поездки в крематорий, общение, сбор мнений, совместные слезы…

Филатов: Но я не плачу.

Корси: Ты смотришь, как другие плачут.

Савицкая: Являются ли все эти эмоции, реакции, которые ты собираешь и фиксируешь, частью произведения?

Филатов: Если я скажу, что эмоции зрителей являются частью произведения, то сразу же возьму на себя роль Харона, который «переправляет» людей в крематорий. С другой стороны, выстраивание отношений между людьми, между обществом и искусством действительно важно для меня. Для меня коммуникация — это неотъемлемая часть жизни и художественной деятельности, но я не провожу разделительной линии между, например, нашим сегодняшним разговором и беседой с посетителем нашего проекта.

Корси: Мне, наоборот, кажется, что художник должен дистанцироваться от произведения, не присутствовать в нем физически. Мне кажется, что чем меньше художника в произведении, тем лучше. В этом смысле у нас с Артемом разные художественные стратегии: я выступаю за дистанцию, он — за полное включение, встраивание автора в проект.

Савицкая: Еще одна позиция, по которой ваши мнения расходятся, — это локация. Насколько для вас важно, что «Сад им.» сделан именно на территории крематория? Мог бы он существовать в другом контексте?

Филатов: У меня изначально была идея поработать именно в крематории, проект делался специально для этого места, и я не могу даже мысленно его куда-то переместить.

Во-первых, крематорий — это новая секулярная институция, с которой интересно работать. Во-вторых, именно со стороны крематория мне было интересно зайти на территорию смерти. Кремация открывает множество альтернатив, уникальных путей и возможностей справиться с потерей и по-своему организовать память об умершем.

Корси: Мне кажется, что наш проект вполне мог бы существовать на нейтральной территории, как самостоятельный институт памяти. Все эти разговоры о кремации, экозахоронениях, перегоне в компост и других способах утилизации тела прямого отношения к нашему проекту не имеют, он не об этом. Наш «Сад им.» — про память и механизмы ее обозначения: именно это делает его художественным, а не сугубо функциональным. Однако присутствие его на соседней с крематорием территории привносит в проект важные смыслы и нужный ракурс.

Филатов: У проекта две задачи: мемориальная и терапевтическая. Люди, столкнувшиеся с утратой, получают возможность ее проговорить.

Корси: Что возвращает нас к разговору о перформативном компоненте проекта.

Филатов: Хотя я всем говорю, что лучший способ посетить сад — это просто приехать туда одному.

Корси: В итоге мы про смерть-то и не поговорили!

Филатов: О смерти говорить невозможно. Ты можешь говорить о потере, о финансах, об индустрии, но сама смерть как будто ускользает.

Савицкая: Но у вас проект не о гробах, не о кремации, у вас пространство переживания смерти...

Корси: Все правильно! Переживать смерть можно, а вот говорить невозможно в силу ограниченности языка. Любой прямой разговор о смерти и любви грозит превратиться в дикую пошлость. В этом плане нам и ценно искусство, что с помощью него можно «промолчать больше» о том, о чем мы не можем сказать напрямую.

Понравился материал? Помоги сайту!