Ее Африка

© Предоставлено пресс-службой Центра Вознесенского

— Где ты жила и что ты снимала?

— Однажды я была в огромном лагере руандийских беженцев Мугунга в Заире и ходила с людьми за водой. Я поражаюсь, как мы прошли этот путь, который занимал четыре часа в одну сторону. Все шли с бидонами, бадьями, туесками в руках и на головах, взбирались по лианам, камням, застывшей лаве, пролезали под деревьями. Я помню это бесконечное карабканье людей и потом спуск с водой, которая проливалась… да и сколько вообще человек мог унести? Я вымоталась, хотя шла сама по себе и у меня был водитель, который тащил мои фотоаппараты. Но тутси это делали каждый день. Как будто цивилизация вообще исчезла.

— Почему это не поменялось, почему не появился водопровод?

— Это никогда никому не было нужно, люди здесь были всегда только ресурсом для колонизаторов. Почему в Уганде есть дороги? Потому что это нужно было колонизаторам для проезда на собственных машинах. О каких-то благах цивилизации для местного населения никто не думал. Одно изменилось — они ходят в наших обносках! Я на это не обращала внимания, когда мы шли за водой и я была внутри процесса, но фотографический глаз фиксировал. Очень много лет эти пленки с водой лежали, и мне казалось, что это плохая съемка. Я внимательно пересмотрела их сейчас, когда готовилась к выставке. И вот стоит этот человек в европейском норковом женском пальто с ведром, босые ноги расползаются в грязи, или стоит человек в плаще Burberry с тазом. С одной стороны, это выглядит как клоунада, а с другой стороны — такой позор… нам позор. Ты видишь народы целого континента, которые все одеты в твои обноски.

© Виктория Ивлева / Предоставлено пресс-службой Центра Вознесенского

— Что было дальше?

— Самолет МЧС с женщинами улетел, а я осталась в лагере беженцев. Там была дикая смертность, люди умирали каждую ночь... Вот фотография, как целая группа складывает трупы в машины. И непонятно было, как их хоронить, потому что почва на том поле была из лавы и ее было не продолбить. И делались как бы доисторические курганы: слой людей, слой земли.

© Виктория Ивлева / Предоставлено пресс-службой Центра Вознесенского

Я не знаю, какая из этих фотографий на стекле (кураторское решение — сделать их похожими на надгробные фотографии. — Ред.) самая страшная: то ли пупок детский, то ли где дети стоят у ковша, в котором только что трупы лежали.

Это то, чего мир не видел со Второй мировой войны. Мы не видели такое количество мертвых людей, которых нужно было куда-то девать. Это как знаменитые фотографии из Освенцима с горой костей умерщвленных газом людей. Если про Освенцим знают все, то информация про Руанду ушла в песок. Но зато виновных в этом геноциде всех довели до трибунала в Гааге. Справедливость пришла еще во время жизни людей, которых мучили и называли тараканами.

— Как ты выстраиваешь дистанцию между страданиями людей и собой?

— Мои страдания с их и рядом не лежали. Моя задача — снимать, но я из тех глупых журналистов, которые стараются хоть как-то помочь: пусть это будет улыбка, пусть это будет рукопожатие, пусть это будет написанное слово, пусть это будет кусок хлеба. Поэтому моя руандийская фотографическая карьера тупо закончилась тем, что мы с водителем стали развозить людей по госпиталям, разбитым на этой территории разными странами. Мы просто подбирали людей на дороге и помогали им добраться до миротворцев и врачей.

Я заболела после Руанды, ну как заболела — морально заболела. Я поняла, что журналистика — отвратительная профессия, журналисты так или иначе занимаются проституцией, наживаются на чужом горе. Я решила, что больше не хочу, мне это не нужно, мне это не нравится. И я потом десять лет вообще ничего не делала, связанного с журналистикой, десять лет жила в башне из слоновой кости.

Себастьян Салгаду был в Руанде в это же время и рассказывал свои впечатления от этого ужаса, от этих разрубленных голов… и, когда он вернулся, он больше не мог снимать. Они с женой уехали в Бразилию на ферму его отца, увидели там, что леса, когда-то населенные животными и растительностью, стали облысевшими холмами, и начали высаживать лес заново. Сейчас это огромное зеленое море до горизонта. Вот так вот он приходил в себя. А я… я приходила в себя, занимаясь со своими двумя детьми и пытаясь устроиться в какую-то гуманитарную организацию работать, но это так и не получилось.

Удивительно, как воздействовала Руанда.

— Как ты вышла из своей башни?

— Я десять лет просидела дома, у меня кончились деньги, жить стало не на что, и я пошла работать в «Новую газету». Меня взяли туда на испытательный срок, я поехала в большую, поддержанную Красным Крестом командировку в несколько африканских стран с коллегой Сергеем Соколовым. Нам было интересно понять, как дети становятся солдатами. Везде в Африке это было по-разному. В Сьерра-Леоне или Либерии детей подсаживали на наркоту, и они становились убийцами, в Уганде целенаправленно воровали детей и заставляли их убивать, в Конго дети выходили защищать свои дома. И на втравливание детей в войну особо никто внимания не обращал. Африка просто напичкана оружием, и мы, Россия в смысле, тоже там играли определенную роль, посылая туда не Достоевского с Толстым и тетрадки с ручками, а автоматы Калашникова и танки.

© Виктория Ивлева / Предоставлено пресс-службой Центра Вознесенского

И там, в Уганде, среди таких детей я встретила мальчика Одонгу, который хотел стать врачом, и так случилось, что его мечта сбылась, он оканчивает университет в Москве и будет кардиологом. Я всегда думаю, что если я смогла помочь одному мальчику, то моя страна могла бы помочь большему количеству мальчиков и девочек, а не посылать туда оружие (вот здесь вы можете прочитать историю Одонги. — Ред.).

— Сверхзадача выставки?

— Милость к падшим? Не знаю… У искусства вообще есть сверхзадача? Делать людей прекрасными? Если бы так было хоть на сотую долю, то на свете уже все были бы счастливы. В какие моменты и как оно на кого повлияет, как оно сработает — откуда ты знаешь?

На меня, на всю мою жизнь повлиял рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Дурочка», он маленький, на полстраницы. У одних стариков был сын, семинарист, который приехал к ним на каникулы в деревню и стал спать с их кухаркой, нищей, безродной девушкой, слывшей дурочкой. Она родила от него сына. Мальчик стал жить вместе с кухаркой в хозяйском доме, и однажды, когда семинарист окончил курс, перед поступлением в академию приехал к родителям и сидел за столом с гостями, эта девушка сдуру сказала мальчику: «Ну-ка иди попляши». Сын стал плясать русского, и семинарист схватил его, вышвырнул из комнаты и приказал родителям выгнать его с матерью из дома. Родители не посмели его ослушаться и выгнали кухарку, и она стала ходить просить милостыню по домам. И последние строчки, про мальчика: «Он был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей красной шерстке, носик расплющенный, с широкими ноздрями, глазки ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался, он был очень мил». И вот это «но когда он улыбался» — заметь, не «а», а «но» переворачивает все. Это бунинское гуманитарное отношение к миру — для меня это и есть основа всего, что я дальше в жизни делала. Вот это для меня очень важно.

— Как ты снимаешь? Как устроены твои фотографии, как они воздействуют на зрителя?

— Тут, наверное, играет роль общая насмотренность живописи: любой хороший фотограф, думаю, бывал много в музеях, и любой преподаватель фотографии скажет студентам ходить в музеи и смотреть классику. В нашем деле нет такого, чтобы рисовать античные вазы и профили, мы просто ходим в музеи и смотрим. И это откладывается в памяти. Я вообще к своей фотографии отношусь… ну как сказать… я всегда в ней не уверена. Я гораздо больше уверена в том, что пишу. С визуальным искусством сложнее: «буря мглою небо кроет» люди почувствуют быстрее, чем отличат мазню от Пабло Пикассо.

— Почему эта фотография хорошая?

© Виктория Ивлева / Предоставлено пресс-службой Центра Вознесенского

— Прежде всего, она хорошая по настроению: веселые замечательные дети. Это Сьерра-Леоне, территория военных конфликтов и постоянного голода. На заднем плане стоят женщина и девочка. Они были беженцами в Гане, и девочка там потерялась, пятнадцать лет ее не могли найти. Это моя любимая работа Красного Креста — поиск родственников. У них огромные картотеки, они ищут родственников еще со времен Второй мировой войны. Они нашли эту девочку, и мы вместе привезли ее к маме. И это ликующие дети. Потом, очень хорошо — руки, как свечки, вылезают. И еще очень важно — я часто об этом говорю, и я действительно считаю это очень важным — быть с людьми на равных: с теми, с кем ты работаешь, с теми, кто попадает в твою фотографическую орбиту.

© Виктория Ивлева / Предоставлено пресс-службой Центра Вознесенского

Это трущобы в Найроби, столице Кении. Эта женщина для меня — один из учителей жизни, хотя она об этом не подозревает. Она просто женщина и ничего не прячет. Она жила в хибарке с земляным полом, и, когда мы вошли, она варила какую-то бурду в большой консервной жестяной банке. Она пригласила меня за стол, налила мне это варево — поделилась последним. Я не знала, что со мной потом будет, съела ли я лягушачьи хвосты или это была просто грязная вода. Она лишний раз меня этому научила: если ты не можешь преодолеть это неприятие нездоровой или отвратительно приготовленной пищи, ядовитой для тебя, не лезь в журналистику — ну, в ту журналистику, которой занимаюсь я.

Она жила с внуком, это очень частая ситуация там: старое поколение живо, среднее поколение умерло от СПИДа, а младшее, ВИЧ-инфицированное, поколение воспитывается стариками.

© Виктория Ивлева / Предоставлено пресс-службой Центра Вознесенского

Мне кажется, что эта фотография простая: по центру девочка-модница, понятно, что одетая в наши обноски, а рядом, слева, стоит человек тоже в европейской одежде, но с дырками, и посмотри, какой у него взгляд. И справа одна удивительная девочка — то ли с куклой, то ли с ребенком, и у нее мадонническое выражение лица, мадоннское.

Был такой замечательный фотограф — Всеволод Сергеевич Тарасевич, мы с ним очень дружили в конце его жизни, и он мне как-то раз сказал: «Фотографию, Вика, должно быть интересно рассматривать». Я думаю, что Сева был абсолютно прав.

— На этой фотографии дети смотрят прямо в объектив, разрушая четвертую стену.

— Не бывает этой стены, для чего она? Чтобы те люди как бы были в коробочке, а ты снаружи, такой крутой? Но это же не театр, а жизнь. Это равенству мешает, равноценности, зачем мне четвертая стена?

Понравился материал? Помоги сайту!