«Всякому приходилось сталкиваться с сомнениями, которые преследуют Эдипа»

В Зальцбурге завершается летний фестиваль; одним из важнейших событий его оперной программы стала постановка оперы «Эдип» Джордже Энеску (режиссер — Ахим Фрайер). Хотя ставят и записывают ее крайне редко, дирижер-постановщик Инго Мецмахер и исполнитель титульной партии — бас-баритон Кристофер Мальтман в один голос называют «Эдипа» одной из величайших опер в истории. Репертуар Мальтмана, одного из лучших Дон Жуанов наших дней, постепенно смещается в сторону Верди, и именно это, по словам артиста, помогло ему справиться с грандиозной партией Эдипа.

— Что значит для вас «Эдип» сегодня?

— И опера, и роль Эдипа за последние два месяца стали для меня одними из самых важных моментов всей карьеры. Впервые я увидел «Эдипа» в 2016 году в Ковент-Гардене и был очень захвачен: это фантастическое сочинение! И когда мне предложили эту роль, сразу ответил «да» без всяких колебаний. Начав учить партию, я то и дело спрашивал себя, не зря ли согласился, — роль очень трудная, очень. Но это одна из немногих ролей в моей жизни, которые дали мне понять, что я могу на сцене больше, чем сам от себя ожидал. И драматически, и музыкально. Для меня эта работа подобна географическому открытию: я узнал столько нового о себе! Она очень развила и меня как артиста, и мой голос, ставила много вопросов, на которые интересно было искать ответы, и для меня отныне и навсегда это очень важная опера. И не только для меня — всякому приходилось в жизни сталкиваться с сомнениями, которые преследуют Эдипа, и я удивлен, почему ее не ставят чаще: да, это трудное сочинение, но это одна из величайших опер в истории, она великолепна.

— Ее записей совсем мало — слушали ли вы их до того, как начать репетировать?

— Мне удалось найти две, из них мне больше понравилась та, где поет Жозе ван Дам, под управлением Лоуренса Фостера. Я — большой поклонник ван Дама, французский — его родной язык, и его запись мне очень помогла: моя невеста — француженка и дирижер по профессии, уже ради нее мой французский должен был быть идеальным. Я — поклонник этой записи, но наступает момент, когда слушать запись тебе больше не следует, если ты хочешь создать свою роль, свой спектакль. Что пишут о нашей работе, я пока не читал (и не собираюсь), но очень горд тем, что у нас получилось. Для меня это большое профессиональное достижение.

— Как проходила ваша работа с маэстро Инго Мецмахером?

— Не знаю, где бы мы и были, если бы не он! Партия Эдипа — одна из самых протяженных и сложных во всем репертуаре для баритона и бас-баритона. Но если мне было трудно, то Инго было труднее вдесятеро! Партитура грандиозна, огромна, фантастична, и я не представляю себе, как ему удавалось постоянно держать ее под контролем, не теряя спокойствия и музыкальности. Без него бы все просто пропало! Все эти недели он был так сконцентрирован на работе, так терпелив, так профессионален, работая с каждым из нас крайне интенсивно, добиваясь такого уровня исполнения, какой только возможен.

— Из опер ХХ века в вашем репертуаре — «Воццек» Берга, «Отмеченные» Шрекера, «Арабелла» и другие оперы Рихарда Штрауса, Бриттен, «Гавейн» Бёртуисла; что еще?

— Из Штрауса — еще «Ариадна на Наксосе» и «Каприччио», а из Бриттена — очень и очень многое! И наверняка что-то еще, чего сейчас не вспомню. Бриттена подчеркну особо: с точки зрения стилистики его музыку сравнить буквально не с чем, хотя в определенном смысле я бы назвал романтиком и его, и Энеску. Душа музыки «Эдипа» — в романтизме XIX века, ее сердце — Дебюсси и Вагнер, хотя мимо Энеску, конечно, не прошли ни Цемлинский, ни Берг. О Бриттене подобного не скажешь, но романтизм есть и в его музыке, тогда как современники-модернисты, стремившиеся отменить тональность, гармонию, были ему не по душе. Он-то в своих сочинениях, как мог, отстаивал и то, и другое, хотя и оставался модернистом сам. Но для меня лучшие композиторы — те, кто создает новое, не теряя связи со старым, что делает и Энеску в «Эдипе». Да, он создает что-то совсем новое и абсолютно свое, но сердце этой музыки бьется на романтический лад; именно поэтому такая радость — ее учить, играть и петь.

— Под управлением Мецмахера вы также исполняли в Зальцбурге в 2013 году титульную партию в опере Бёртуисла «Гавейн», где, по замыслу постановщика Алвиса Херманиса, герой был уподоблен художнику Йозефу Бойсу, а действие из времен короля Артура перенесено в 2021 год. Насколько убедительным вам казалось такое решение?

— Иногда я предпочитаю воздержаться от суждений: все-таки я — солдат, а не генерал. Время от времени участвую в постановках, которые мне не слишком по душе: не всегда так везет, как сейчас в случае «Эдипа», где я полностью доволен и музыкальным решением, и постановкой. В случае «Гавейна» все было сложно и с тем, и с другим — и музыка трудна, и постановка неоднозначна; тем не менее я старался изо всех сил. Хотя к моим любимым операм и постановкам «Гавейн» не относится, я по-прежнему горжусь тем, чего смог тогда достичь.

— Еще большее ваше достижение — моцартовский Дон Жуан, ваша коронная партия: вы пели ее во множестве постановок по всему миру — от европейских столиц до Чикаго и Пекина...

— Уже не помню точно, сколько их было. Десять? Двенадцать? Также я много раз пел эту оперу на концертах, а впервые выступил в титульной партии в 2007 году и, получается, живу с ней уже тринадцатый год. И за это время каждый год у меня было не менее двух концертных исполнений, постановок или возобновлений «Дон Жуана», иногда и больше. Сейчас я счастлив уделить больше времени и другой работе. Но, конечно, для меня это невероятно важная роль — как и Эдип: обе эти роли, в первую очередь, актерские, а уже во вторую — певческие. Разумеется, петь их надо совершенно, мы ведь оперные певцы, но сердце роли Дон Жуана — в речитативах, и это касается актерства еще больше, чем пения: тут все дело в твоей харизме, в поведении на сцене, что относится и к роли Эдипа.

— В 2008 году в Зальцбурге вы пели Дон Жуана в постановке Клауса Гута, где действие происходило в лесу, а ваш герой был смертельно ранен в самом начале и проживал эти часы едва живым. Было невероятно убедительно — не уверен, что подобное решение главной роли до тех пор приходило в голову кому-либо.

— Это действительно была революция в трактовке образа Дон Жуана! Очень хорошо помню, как Юрген Флимм, в ту пору интендант фестиваля, сказал на вечеринке после премьеры: «Могу сказать только одно — как режиссер, я ужасно задет тем, что не придумал это первым». Думаю, лучше комплимент он сделать не мог! (Смеется.) Трактовка Клауса Гута была весьма знаменательна, в такой постановке стоило участвовать. Здесь, в Зальцбурге, мне посчастливилось пережить несколько по-настоящему выдающихся музыкальных событий. Эта постановка «Дон Жуана» 2008 года, полностью изменившая мои представления об опере, давшая мне возможность невероятно вырасти как певцу, как артисту, как исполнителю, поменяла мое ощущение жизни на сцене. И то же могу одиннадцать лет спустя сказать о постановке «Эдипа».

— Позже, в 2011 году, вы пели здесь Гульельмо в опере «Так поступают все женщины», также поставленной Гутом, в вашем репертуаре также партия графа Альмавивы в «Свадьбе Фигаро»...

— ...которую я тоже пел многократно и на будущий год пою в Лос-Анджелесе, так что Моцарт из моего репертуара никуда не делся...

— ...и в то же время партия Бомарше в опере «Призраки Версаля» Джона Корильяно, среди героев которой — король Людовик XIV, королева Мария-Антуанетта, а также Сюзанна и Фигаро. Была ли для вас какая-то связь между исполнением партий Бомарше, с одной стороны, и его героев — с другой?

— (Смеется.) Если бы вам, как мне, довелось петь в трех операх Моцарта — Да Понте и при этом вы не потратили хоть немного времени на то, чтобы узнать что-то о Бомарше, об истории создания этих опер, об их либретто, об историческом контексте, я бы сказал, что вы много потеряли. Работать над «Призраками Версаля» было одно удовольствие: ты попадал как бы за кулисы того, что знаешь с парадной стороны. Играть Бомарше, представлять себе, как рождались его сочинения, было весело, интересно, и постановка была отличная.

— Вы пели также в «Буре» Томаса Адеса; какие еще оперы нашего времени на вашем счету и ожидаются ли еще?

— Пока нет, если коротко. Мне очень повезло... нет, скажу иначе. Легко себе представить, глядя на мой репертуарный список (а я в профессии четверть века, на сцене с 24 лет, у меня сейчас двадцать шестой сезон, и в начале пути я пел чертову тучу всего), будто эти роли были моим сознательным артистическим выбором. Будто я выбирал то, что хотел. Но мне приходилось зарабатывать, и я пел то, что предлагали: первые десять лет у меня и мысли не было что-то там выбирать. Мне надо было работать ради крыши над головой и еды на столе. В результате я стал известен как разносторонний певец, владеющий разными стилями.

К счастью, в последние лет пять моя карьера развивается более сфокусированно, и сегодня на повестке дня Верди — «Сила судьбы» и особенно «Риголетто», которым мое расписание заполнено на четыре сезона вперед. Итальянский репертуар сейчас интересует меня в первую очередь. Оперу наших дней я по-прежнему считаю делом исключительной важности, но во многом уже отдал ей дань. А сегодня мой голос особенно счастлив, когда поет Верди, и именно итальянский репертуар я хочу петь сейчас. Иногда отходя в сторону ради таких вещей, как «Эдип», которого я, как уже говорил, считаю сочинением романтическим: таким я его чувствую и пою.

— Есть ли шанс у опер нашего времени, которые вы пели и еще, возможно, будете, стать репертуарными наряду с «Дон Жуаном» и «Риголетто»?

— Надеюсь, да! «Буря» Адеса, например, — опера абсолютно блестящая. Я был счастлив ее петь и считаю это нашей обязанностью по отношению к опере и к музыке вообще: показывать публике, что новые сочинения пишутся, что опера — материя живая, а не музейная, она должна жить и дышать, а не пылиться под стеклом. Будь то «Эдип» или «Дон Жуан», исполняя их, мы каждый раз должны наполнять их свежим дыханием. И каждый раз это кому-нибудь не понравится. Думаю, «Дон Жуан» в постановке Клауса Гута — идеальный пример того, как можно остаться верным музыке Моцарта, истории Дон Жуана и при этом придумать что-то по-настоящему новое.

— Когда «Дон Жуана» Клауса Гута показывали в Зальцбурге в последний раз, в 2011 году, заглавную партию пели уже не вы, а Джеральд Финли. Он говорил тогда: «Две недели назад я пел Ганса Сакса в опере Вагнера, и, думаю, скачок от Ганса Сакса к Дон Жуану был во всей моей карьере самым большим: такой короткий перерыв — нешуточный вызов для артиста». Бывали ли у вас скачки подобного рода?

— В последние три года я очень много занимался вокальной техникой, работал не над репертуаром, а именно над голосом. И сейчас пою все так, как если бы это был Верди — именно его музыка позволяет показать голос во всей чистоте, именно она помогает развить технику, без опыта исполнения Верди я бы просто не спел «Эдипа»! Как пропевать долгую мелодию и особенно как дышать, чему так хорошо учит Верди, — без всего этого я бы просто не справился: я же два часа на сцене без перерыва! И почти все время пою. Это можно выдержать, лишь имея действительно хорошую технику. И заниматься ей три года стоило, чтобы иметь возможность выбирать роли, которые действительно хочешь.

— Например?

— В XIX веке написано огромное количество музыки, далеко не вся она мне подходит. Мне доводилось, например, петь Вотана в Южной Корее, после чего мне предложили спеть все «Кольцо нибелунга»! Я мог, но не хотел. Как бы я ни восхищался музыкой Вагнера, она не заставляет мое сердце биться чаще, как Верди. Роль в опере Верди я могу выучить за две недели, меня так захватывает его музыка! С Вагнером это занимает куда больше времени. Моя любимая партия у Верди — Риголетто. Я пел ее в Вене, Берлине — и скоро буду опять: пять или шесть новых постановок «Риголетто» ждут меня в ближайшие сезоны. Мечтаю спеть Яго и, что совсем из другой оперы, Скарпиа. Бог мой, что за роль, просто слов нет!

— Вы прежде пели Пуччини?

— Да, «Богему» и «Манон Леско». В октябре пою «Тоску» в Риме, а дальше посмотрим. За последние три года для меня многое изменилось именно в вокальном плане, сейчас и техника, и опыт позволяют мне браться за эти роли, и я очень этого жду. А больше всего жду возможности спеть Яго и Скарпиа.

— Вам доводилось участвовать в записи оперы Моцарта «Так поступают все женщины» под управлением Теодора Курентзиса; как вам работалось вместе?

— Он — человек-стихия! Абсолютно. Очень необычная личность: немудрено, что публика делится на его поклонников и ненавистников. В то же время в течение концерта ему удается заинтересовать людей классической музыкой — заразить своей харизмой, своим видением. Его трактовку оперы Моцарта я нахожу абсолютно экстраординарной, непохожей на все, что слышал прежде. С этим согласятся не все, но с чем не поспорит никто — с ним ни секунды не скучно. Это было захватывающе от начало до конца. Честно скажу, это единственная его работа, которую я знаю, и единственный наш опыт сотрудничества. Но наша запись вышла, по-моему, фантастической! Совсем другой, нежели все остальные записи этой оперы. Миру классической музыки необходимы фигуры мощные, выходящие за любые рамки, несущие новую энергетику. Теодор именно такой, и поэтому нашему миру он нужен!

— Один известный музыкант говорит: «Я слушаю некоторые записи Теодора Курентзиса, где количество нарезок порой превосходит все возможные представления. Но записи звучат потрясающе, а некоторые просто гениально». Склеек было действительно много?

— Да, действительно. Студийные записи меня всегда этим смущали. Одной из моих первых работ была запись роли Париса в «Ромео и Джульетте» Гуно для лейбла RCA Red Seal. Дирижировал Леонард Слаткин, Ромео пел Пласидо Доминго, Джульетту — Рут Энн Свенсон, записывались мы в 1995 году в Мюнхене с оркестром и хором Баварского радио на протяжении двух недель; как молодому певцу, все это казалось мне фантастикой. Да еще и заплатили хорошо за такую маленькую роль, я был совершенно счастлив! И думал, что теперь так будет всегда. А тем временем индустрия записей классической музыки умирала, и за несколько лет от ее былой мощи не осталось ничего. Я был очень разочарован тем, что пропустил ее золотой век. Однако затем становился старше, пел и записывался все больше, и мне все меньше нравилась эта возможность: переписать ту или иную фразу десять раз в погоне за совершенством, потом все это будет склеено, но это не будет записью моего настоящего исполнения! И многое из того, что мы делаем в студии, на сцене повторить невозможно.

А ведь все, чем мы занимаемся, подразумевает, в первую очередь, именно живое исполнение. Записи могут быть удачными, но это совсем другое: фотошоп, Инстаграм. Они всегда слишком хороши, чтобы в них оставалась подлинность. И сегодня единственный путь делать хорошие записи — записываться живьем, что я очень люблю. Мне часто говорят: «Сегодняшний спектакль записывает радио, вы нервничаете?» Конечно, нет: я бы пел, надеюсь, с одной и той же отдачей для пяти человек в комнате — и пяти миллионов у телевизоров. Это моя работа — петь как можно лучше каждый вечер. Даже если это не приносит мне больше ничего, кроме чисто профессионального удовлетворения. Так что записи для меня больше не важны.

— Но время от времени вы все же их делаете.

— Почему нет! Но стараюсь делать их с одного дубля. Мне неинтересно доводить запись до совершенства, мне интересно сделать ее настоящей.

— Из опер, которые вы пели в Зальцбурге, мы не упомянули еще одну — «Ифигению в Тавриде» Глюка, ключевую сцену которой вы исполняли обнаженным.

— Было дело. Мне очень трудно пришлось тогда. Очень. Я всегда чувствовал себя, в первую очередь, артистом, потом уже певцом. В душе и сердце я — актер. И могу сказать, что никогда не делал и не сделал бы на сцене ничего, что, по моему ощущению, не подходило бы конкретной опере, ее драматической сути. На третьем, потом на четвертом десятке я проводил очень много времени в спортзале, тренировался как черт, хотел хорошо выглядеть. Почему-то многие думали, что все это я делаю, чтобы однажды раздеться на сцене. Хотя ни о чем таком я не думал. В «Ифигении» же, которую в 2015 году ставили Моше Лейзер и Патрис Корье, такой момент настал. Эта их идея — чтобы я разделся в эпизоде, где меня должны принести в жертву, — не казалась мне удачной. Однажды на репетиции мы все же попробовали, мне было невероятно трудно. Но я увидел, что эпизоду это помогает, делает его более напряженным, более трогательным. И согласился. Хотя это не было моим желанием, в конце эту идею я принял, здесь она оказалась кстати.

— Верно ли, что до того, как заняться музыкой, вы занимались биохимией?

— Да, у меня диплом биохимика. Петь я начал в 15—16 лет, в семье моей музыкантов не было, я не умел играть ни на одном инструменте, не знал музыкальной теории, а петь мне просто нравилось. Научный же мой путь к этому времени был вполне определен — математика, физика, химия, биология. Родители сказали, что заниматься пением неплохо, но все же стоит пойти в университет и получить диплом бакалавра, что я и сделал: биохимия действительно была единственным, в чем я разбирался. Так что родители оказались правы: хорошее академическое образование получить стоило. Конечно же, в 18 я думал, что в 21 ты уже почти старик! Однако в 21 у мужчины голос еще очень молод, и тогда уже я стал заниматься исключительно пением, поступил в Королевскую академию музыки; остальное вы знаете.

— Если вы называете себя, в первую очередь, артистом, вероятно, для вас на первом месте опера, а потом уже лидерабенды и выступления с оркестром?

— Сложно сказать. Лидерабенды и опера — две стороны монеты... хотя, возможно, не одной и той же (смеется). Я люблю лидерабенды, они приносят невероятное интеллектуальное и артистическое удовольствие. Но в душе я — все-таки сценическое животное: люблю играть, действовать, люблю театр. Опера на первом месте, а лидерабенды отстают... на полсантиметра, но не более.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!