«Суперкозлы», мамбл-панк и травестия

Павел Мятный — духовный наследник Игги Попа родом из Кирова (на Вятке), его напарника по «порнокопытному» безумию зовут Добрыня Третьяков. Вместе — дуэт «Суперкозлы». Они играют образцово-показательный панк-рок из плоти и крови The Stooges, Sex Pistols, The Clash, Sonic Youth, Black Flag и т.д. с провокационными текстами на русском, которые, впрочем, трудно разобрать. Буйные кировцы выпустили в этом году новый альбом «Порнокопытные» и издали двойную виниловую пластинку. Будущее «Суперкозлов» туманно, как и у всех независимых музыкантов во время пандемии, поэтому Людмила Погодина поговорила с «Суперкозлами» о прошлом: кировских традициях, дворовых разборках, первом альбоме и — пока свежи воспоминания — о жизни в туре.

— Прежде чем мы перейдем к вопросам о группе, я хочу разобраться со Свистопляской. Вы у нас из Кирова, правильно?

Добрыня Третьяков: Прежде всего, давай уточним — мы с Вятки. Кировых у нас много. Когда мы должны были выступать в Кирове, ребята собирались на наш концерт в Киров Калужской области.

Павел Мятный: В России их штук десять.

— Ну, меня интересует именно ваш Киров.

Павел: Как мой друган говорит, Киров на Вятке.

— Так вот, я почитала историю этого города, и выяснилось, что Свистопляска — это, оказывается, ваше традиционное гуляние. Знаете о таком?

Пауза.

Добрыня: На День города под пивасик каждый свистопляшет как может. Но ты объясни, потому что я чего-то не понимаю.

— Я про праздник в честь того, что у вас там брат на брата пошел!

Павел: Да, был момент такой, да.

Добрыня: Я тебе сейчас расскажу. Это был поселок Искра, Ленинское сейчас он. Я еще в детстве спросил: почему Искра? Да, потому что там была какая-то стычка между своими и своими. И каждый из них думал, что они не свои.

Павел: Потому что ночью дело было.

Добрыня: Поп∗∗∗ились. Потом кто-то зажег лучину, произошла вот эта «искра», они такие: «Ни х∗я-а-а-а!..»

— Читаю: «Это было в 1480 году, когда к ним они пришли как соседи, на помощь против татар. Вятичане открыли сражение против устюжан ночью под предводительством Михаила Рассохина. С рассветом увидели они, что били своих соседей, а не татар». Очень трагичная история. Я хотела вот что уточнить: вы и сейчас район на район ходите?

Павел: Нет, сейчас нет. Закончилось лет 15 назад. Было вообще жестко, очень жестко. Все знают, кто с какого района.

Добрыня: Ну ладно уж. Так жестко, как в Сыктывкаре, все равно не было.

Павел: Никогда ничего не знал про Сыктывкар.

Добрыня: У меня просто друг оттуда приехал и рассказывал про свои гоповские телеги, что у каждого района свои лампасы на штанах — попробуй зайди, очень страшно.

Павел: Ну, в 91-м я помню, что наши «старшаки» ходили с какими-то шапками особенными. Вот прям помню. А самый главный ходил в белой! Ее нужно было заслужить. Такие какие-то ранние «гондонки» были.

Добрыня: Но это не XV век!

— Я спрашиваю: сохранилась ли традиция?!

Павел: Традиция порушена…

Добрыня: Слава богу…

Павел: …но мы ее еще помним. Поэтому — «Новая Зелень», «КОР», «Центр», «Нижний автобан», «Верхний автобан», «41-й», «40-й»…

Добрыня: «Машинка», «Азимут», «Азер», «Юго-Запад», «Филейка», «Лепсе», «Болото». Всем п∗∗∗ы!

Павел: …«Авитек» — все это отдается гулко в сердцах мужчин 30–40-летнего возраста. Мне кажется, все должны быть в курсе.

— Вот ты ходил, например, на разборки?

Павел: Нет, не ходил, я задрот.

— Что ты делал, когда все ходили?

Павел: Вот я как раз был из первого поколения, на котором все закончилось. Вот чуть-чуть класс постарше, и там все это было суперреально. «Протон»-то мы сказали? Миша Яковлев до сих пор живет в этом доме. Миша Яковлев, представляешь? «Протон-Короли», «Протон-Шуты».

Добрыня: Ну «Протон»-то такой был райончик маленький.

Павел: Ну, они считали себя районом, но это один дом. Точно так же, как «41-й» и «сороковуха». Это двор.

Добрыня: Ну то есть они всегда были за кого-то. Помощники. Вот у нас, знаешь, на «Машинке» был 109-й подвал, которого боялись все. Там такие — качалочка, ребята сильные.

Павел: Там отдельная традиция граффити была, то есть люди пишут название своего района, сверху рисуют корону, типа «короли». Но, если хочешь исправить, рисуешь «кругляшки» на короне, и получается, что ты назвал их шутами. Нарисовать сложно, а испортить легко.

— А ты ходил на разборки, Добрыня?

Добрыня: Я не застал район на район. Я заставал, скажем, более х∗∗∗ую штуку. Это когда выплеснуть пар у нас приходили чуваки на Театральную площадь и били людей. Паша с «Театралки». Там же всегда много людей, и когда новогодние праздники — елка, горки, и вот стояли в уголке, ждали, и обычно старшие говорили ребятам помладше, то есть мне: «Иди на за∗∗∗й, а мы подскочим». Я подходил, говорил: «Ребята, вас хотят отп∗∗∗ить, уходите». Это было раз, может, два, после этого я перестал туда ходить.

— Они поняли, что что-то идет не так.

Добрыня: Да это не они поняли — я понял, у меня просто не было особо выбора, я был очень маленький, я еще не выходил за пределы района. Потом мне повезло уйти в другую школу, лицей, и я понял, что все гораздо прикольнее, чем ходить п∗∗∗ить кого-то.

Павел: Короче, это как «Банды Нью-Йорка», там больше было мифов и рассказов о легендарных побоищах всяких. Очень мне помнится хорошо история (всегда надо было очень пышно рассказать): «Собрались пацаны с “Центра”, с “НЗ”, с “Машинки”, и захотели убить одного пацана! Нашли его! Разрезали ему ноздри! И скинули с железнодорожного моста! А он — выплыл и выжил!» Хотя у нас нет такого железнодорожного моста, под которым можно плавать. Через лет пять я узнал, откуда пошла эта история. Что мой друг, старый панк по прозвищу Фанк, шел по району — по «Протону», а там был подвал, наверное, где как раз Миша Яковлев заседал. А Фанк очень высокий чувак, и все гопники решали, большой ли у него х∗∗. И они такие: «Андрюх, зайди, типа, покажи х∗∗! Говорят, у тебя очень большой!» В общем, он все говорил «нет-нет-нет», и они его затянули. Посмотрели и были удовлетворены. А в итоге все превратилось в такой рассказ, который школьники шептали в туалете, что там вообще смертоубийство и все страшно. Потом чуваки, которые были чуть старше, чем мы, прям раскаивались через многие годы, что они потратили все детство на пересказывание вот этих историй и попытки шестерить мифическим ворам в законе. И завидовали «нефорам», что те веселились и в ус не дули.

— «Суперкозлам» на данный момент сколько? Совсем же еще молоденькая группа.

Павел: Сложно сказать точно. Щупал я с 2013 года…

— Кого — Добрыню?

Павел (улыбается): Группу. Добрыню-то я щупал раньше. Сначала было по концерту в год, потом по два в год. И так как нет точного старта, то ты всегда думаешь: «Ну можно ли называть то, что было два года назад, серьезным?» Тогда казалось, что серьезно. Сейчас думаешь — да фигня! Каждый раз можно говорить: «Вот только сегодня, вот сейчас да — сейчас группа, а вчера еще нет!»

— А в туры вы начали ездить, получается, когда?

Павел: Ну, что считать туром?

Добрыня: Где-то за полгода до первого альбома.

Павел: Ну, выезды по несколько концертов — они же были. Я лично не признаю за тур выезд выходного дня, потому что за это время не меняется химия музыканта. Не меняется его быт. Это только напряжение на три дня, и потом я вернусь в свою кровать. Это так не работает.

— А что дает музыканту это напряжение, смена химии, смена всего — этот «коучсерфинг»? Ведь сейчас, чтобы быть музыкантом, не обязательно турить — можно сидеть всю жизнь в студии и писать музло.

Павел: Ну, это как армия, короче. Потому что в нашей реальности ты не можешь турить и быть просто «я вот музыкант, такая нимфа, хожу в ночнушке». Ты должен быть четким по времени. Про∗∗∗лся, на поезд не сел — вот и все, кончился у тебя тур. Знать аппарат, до∗∗∗вать людей, быть жестким, быть мягким, сговорчивым, несговорчивым, готовить, знать, как стирается одежда, от чего у тебя будут пролежни в паху. Потому что не будет никакой мамочки, которая для тебя это все сделает.

На сцене должен быть инопланетянин, сверхчеловек...

— А такое бывает в туре?

Павел: Ну, сядьте в поезд и не меняйте белье, например, пять дней.

— Не хочу!

Павел: Вот вы приедете — все расчесано, красное, волдыри, всякое такое.

Добрыня: Но у нас такого не было.

Павел: В жизни у меня было. Это делает тебя самостоятельным. Вот! Вот что должно тебя хотя бы приблизить к тебе самому. Хоть какие-то иллюзии это точно должно разрушить. Это самопальные, жесткие туры. Но, даже когда есть организаторы тура, это все равно распорядок дня, каждодневные нагрузки. В этих всех делах нам не надо забывать, что надо же еще и на сцене энергию выдавать, значит — еще нужно аккумулировать, чтобы выдать. Значит, нужно почувствовать взаимоотношения публики туда-сюда. Сложно, типа. Короче, я не верю в такую гениальность, все равно это упирается в жопочасы, в работу над собой, в выход из зоны комфорта, в конкретный труд — психологический, физический, всякий-всякий. Потому что без этого ничего не получится. Никому не интересен такой человек на сцене. На сцене должен быть е∗∗∗ий инопланетянин, сверхчеловек какой-то, уверенный в себе, энергичный, классный…

— Минуточку, я галстук поправлю, раз мы уже про сверхлюдей стали говорить.

Павел: …Харизматичный в той или иной степени. Как это проявляется — это уже вопрос другой. Это все равно получается театр, искусство и всякая такая тема.

— Короче, хороший музыкант должен и трусишки уметь себе постирать, и на сцене выступить в тех же трусишках чистеньких.

Павел: Да.

Добрыня: Так это, наверное, вообще к человеку относится.

— Каждый раз, когда я ставлю кому-нибудь треки «Суперкозлов», люди спрашивают: «Они че, на русском поют?» Сам придумал или подсказал кто?

Павел: В смысле, они удивляются?

— Ну, я про это «шмяу-фяу, шмяу-фяу». Откуда оно?

Павел: Мамбл-панк. Ну, это все от стеснения, естественно, своего собственного голоса. Это вообще очень заметно по российским исполнителям. Поэтому пробуешь с надрывом, туда-сюда, и это как замещение настоящего пения какой-то интонацией, но в целом это все звучит, мне кажется, по-хорошему неестественно. То есть послушаешь Боба Марли и какого-нибудь чувака, который делает просто «Ва-а-ау!», и думаешь: «Блин, чувак, ну это вот не то». Это попытка просто интонировать немного свой голос, но, мне кажется, это от неприятия себя, в первую очередь. Потому что есть более глубокие такие вещи.

— Но из этого может что-то получиться…

Павел: Ну вот как бы все творчество — это прям коктейль из страхов, комплексов, зажатости и всего. Какие-то несчастные люди в своих песнях пытаются изобразить, что они счастливы. Хотя бы в песнях. Мне кажется, что большая мотивация идет от таких штук.

Давай поиграем все-таки в ТЕАТР!

— Смотрю я твои выступления и хочу спросить: для тебя форма — фетиш?

Павел: Вот я не знаю, что значит фетиш.

— Это значит, что она вызывает в тебе определенное возбуждение. Униформа. Суперуниформа.

Павел: Не, мне просто нравится переодеваться. Травести — вот это мне нравится. Когда люди на каких-то общественных мероприятиях появляются в костюмах. Началось это опять же по чуть-чуть. Например, фанател я по «Звукам Му», и мама мне такая говорит: типа, ты посмотри, а костюмчики-то как на всех сидят. Ведь выступают!

— Главное, чтобы костюмчик сидел.

Павел: Так нет! Ладно чтобы сидел, главное — чтобы он хотя бы был! Вот ведь для начала-то. И говорит: вот он вроде как кривляка, но как все подано! Потом я с театральной работницей плотно общался, и она как-то привила эту мысль. До этого я был на позиции Minor Threat: футболка, джинсы, радикальный настрой, DIY'сы и все вот эти чуваки, гранж-х∗∗∗ж. Десять лет жизни я этой музыке отдал, а потом думаю — хорош, давай поиграем все-таки в ТЕАТР! Вспомним старый панк, большие пиджаки, типа так интереснее, так просто прикольнее. Потому что смотришь, что все чуваки, которые были корифеями, стали просто занудами. Ну и чего? Почему я должен прийти, чтобы что увидеть, что услышать? Ну, думаю, надо что-нибудь новенькое. Поэтому сейчас, например, хотя бы на вечеринки, на дискачи я прямо не могу позволить себе выйти без костюма.

— Добрыня, хотела я у тебя вот что спросить. Скажи мне как патологоанатом…

Добрыня: Я не патологоанатом.

— Но близок к этому.

Добрыня: Нет!

— Хорошо, кто ты?

Добрыня: Я — капля в этом океане жизни.

— Нет, скажи, пожалуйста, будь честен со мной.

Добрыня: Хорошо.

— Назови свою профессию правильно, а я потом задам свой вопрос, потому что самое главное здесь — это вопрос.

Добрыня: Ну, я — барабанщик, музыкант. Да в жопу, блин, этот морг!

— Нет, дай мне задать вопрос!

Добрыня: Я ушел оттуда! Ушел! Я не работаю в морге!

— Уже ушел?

Добрыня: Да, я выбрал быть музыкантом. Паша свидетель.

— В прошлый раз же не ушел еще…

Добрыня: В прошлый раз еще не выбрал! Люди меняются.

— Хорошо! Я верю в это, я не заставляю тебя идти обратно в морг. Я хочу спросить тебя…

Добрыня: Самое интересное, что я после тура пойду в морг (смеется).

— Вещи забирать?

Добрыня: Не, ну мне там надо помочь (улыбается) человеку…

— Живому или не очень?

Добрыня: …Ну вот так вот — люди меняются! Я переобуваюсь в воздухе просто.

— Я хочу спросить тебя. Скажи мне как бывший и периодический работник морга — что самое лучшее в человеке?

Добрыня замирает. Смеется.

— Ну, ты же знаешь нас изнутри, можно сказать.

Добрыня: Да ну, неправда же это. Хороший, задорный смех! Вот это самое хорошее в человеке (вздыхает). А изнутри — там обычно ничего хорошего. Там же все уже стремное. Из-за этого человек, в принципе, и в морг попал, потому что изнутри все херово стало.

Павел: А крупинки жира?

Добрыня: А, ну они прикольные!

Павел: Ну вот.

Добрыня: Они на грейпфрут похожи.

— Что, ты считаешь, самое лучшее в человеке, Паша? Как музыкант, который, знаешь, в душу смотрит?

Павел: Я думаю, что способность круто развиваться. Превозмогать себя, находить минусы, перешагивать и идти дальше-дальше-дальше. Короче, в широком смысле такое прикольное существо (ну, некоторые), которое…

— …может адаптироваться.

Павел: Да, может адаптироваться и работать над собой бесконечно. И вот это вот — то, что нет предела.

— А откуда ты знаешь, что нет предела?

Павел: Нет предела, и все! Я думаю, что… да видно, что нет!

— Ну, есть предел — Добрыня скажет где.

Павел: Ну да, да, это понятно.

Добрыня: Ничего я тебе не скажу. Я верю в реинкарнацию.

— Да?

Добрыня: А что, нет?

— Расскажи, пожалуйста.

Добрыня: Что?

— Про реинкарнацию. Как бывший работник морга работнику морга.

Добрыня: Я просто верю в реинкарнацию.

— Хорошо. Паша, ты веришь?

Павел: Нет!

— И как вы — философствуете об этом или предпочитаете принимать друг друга такими, какие есть?

Пауза.

Добрыня: Как мы предпочитаем?

— Вопрос фундаментальный; вы разговариваете об этом вообще? Вы же много времени проводите друг с другом. О чем вы разговариваете, когда долго едете куда-то?

Павел: Воспоминания больше.

Добрыня: Ну, у нас редко проскакивает что-то фундаментальное.

— Серьезно?

Добрыня: Ну а зачем? А представь, например: вот сейчас я узнал, что Паша не верит, оказывается, в реинкарнацию. А если бы я был дол∗∗∗б? И сказал: ну, п∗∗∗а, я не хочу с тобой больше играть! Ты не веришь в реинкарнацию. Стрем же.

— Ну да.

Добрыня (улыбается): Ну вот поэтому я и не лезу. Все классно. Все классно.

Полную версию интервью с «Суперкозлами» слушайте в #KMWoice — интервью-подкасте от #KeepMinskWeird, в котором раз в две недели Людмила Погодина разговаривает с культурными аборигенами и гостями Минска про Минск и Берлин, жизнь и смерть, искусство и реальность. В других выпусках #KMWoice: разговоры с Марком Ридером («B-Movie: Lust and Sound in West-Berlin», MFS) и Йонасом Поппе (Oum Shatt, Kissogram). Языки подкаста: русский и английский. Перевод каждого выпуска читайте здесь.

Понравился материал? Помоги сайту!